Сидней Рейли: Жизнь и приключения английского шпиона из Одессы

Удивительное дело, но операция «Синдикат-2», закончившаяся арестом Савинкова, практически никак не сказалась на репутации операции «Треста» — якобы еще более мощной подпольной организации в Советском Союзе. При том, что логично было бы предположить, что если одна из них вдруг оказывается «филиалом советской контрразведки», то и другие же подобные структуры должны попасть под подозрение. Трудно поверить, чтобы Кутепов, Захарченко и Радкевич, да и многие другие представители «боевой эмиграции» не сопоставили бы эти странные обстоятельства. Но они этого почему-то не сделали. Найти разумное объяснение этому сложно, почти невозможно.

Крах Савинкова совпал с невиданным расцветом «Треста». Именно в 1924–1925 годах его авторитет среди руководителей эмиграции (несмотря на наличие отдельных скептиков) достиг небывалых высот.

«Трест» (как и ЛД) тоже делал попытки «пригласить» в Россию некоторых эмигрантских лидеров. Такое «приглашение» поступило, например, председателю Высшего монархического совета Николаю Маркову 2-му — его звали принять участие в работе съезда «советских» монархистов-подпольщиков. По каким-то причинам он все-таки не поехал, но вряд ли они были связаны с недоверием к «Тресту».

В это время на первые роли в военной эмиграции все более явственно выдвигался генерал Кутепов, а менее доверявший «Тресту» барон Врангель постепенно отходил от активной деятельности. В марте 1924 года генерал от инфантерии Александр Кутепов перешел под непосредственное подчинение великого князя Николая Николаевича и — уже вполне официально — возглавил всю «внутрирусскую (боевую) работу».

Свои действия Кутепов был готов согласовывать с «Трестом», руководство которого (то есть чекисты) делало все возможное, чтобы сдержать и ограничить всю эту работу. Сначала аргументы «русских подпольщиков» против немедленных терактов действовали на Кутепова и его представителей в Москве — Захарченко и Радкевича, но постепенно все меньше и меньше.

В июне 1924 года Кутепов впервые лично встретился с Якушевым в Данциге (затем они вместе отправились к Николаю Николаевичу). Осенью того же года Якушев и «военный руководитель» «Треста» генерал Потапов уже вдвоем поехали в Париж на встречу с великим князем. На переговорах Потапов впервые озвучил точную цену вопроса свержения власти большевиков — 25 миллионов долларов. Мол, окажите нам эту помощь, и в течение года мы устроим победоносное восстание в России. Но у Николая Николаевича даже части этих денег не было. Он посоветовал обратиться к русским промышленникам в эмиграции, но и те уклонились от финансовой помощи на дело «освободительной борьбы».

Со стороны «Треста» (читай — ОГПУ) просьба о крупной финансовой помощи представлялась хорошо просчи-тайным шагом. В самом деле: организация выложила все карты на стол: в условиях подполья собрать необходимую для переворота сумму нереально, и раз уж «возглавители освободительного движения» за границей не могут помочь в этом, то зачем же упрекать «Трест» в бездействии и откладывании решающего удара на будущее? Возразить было нечего.

Но Кутепова и его боевиков удержать от «активных действий» было куда сложнее. Он был человеком действия во что бы то ни стало и считал террор самым надежным и эффективным способом борьбы с большевиками. В этом его активно под держивала Мария Захарченко, которая просто-таки томилась в Советском Союзе от бездействия и рвалась совершить какой-нибудь теракт.

Правда, отношение Кутепова к «Тресту» было не таким простым, как может показаться. Он, например, отклонил приглашения лично приехать в СССР. Но при этом считал, что «Трест» все-таки может стать платформой для развертывания «боевой работы» в России. К тому же Кутепов претендовал на руководство всем РОВСом, и, если бы его планы с «Трестом» хотя бы частично удались, это явно добавило бы ему авторитета даже по сравнению, с Врангелем.

В июле 1925 года Якушев вместе с Захарченко отправились на встречу с Кутеповым в Париж. Переговоры закончились успешно — генерал согласился стать представителем организации во Франции. Якушев убедил его попридержать своих боевиков и отказаться от терактов на Дзержинского, Менжинского и других руководителей ОГПУ, которые планировала организация Кутепова — это, мол, может сорвать планы готовящегося переворота и вызвать репрессии со стороны чекистов, в которых пострадают и члены «Треста».

После переговоров в Париже Якушев и Кутепов вместе выехали на очередную аудиенцию к Николаю Николаевичу. В своем отчете, направленном в ОГПУ, Якушев, не скрывая сарказма, сообщал об этой встрече:

«Разговор о положении в России. Говорю:

— Нарастает недовольство. Народ стосковался по самодержавной власти.

— Как мыслится переворот?

— Объявляется военная диктатура. Но не скоро. Позовем ваше высочество от нашего имени, от имени монархической организации Центральной России.

Он задыхается от волнения:

— А как же народ?

— А народ не спросим. Ни Земского собора, ни Учредительного собрания. Позовем мы. Мы и есть народ.

Радостный хохот…

О поляках: он должен сделать вид, что не знает о нашем договоре с поляками.

О евреях: “народный гнев”, то есть погромы, организует Марков. Затем последует высочайшее повеление о прекращении насилий» (Интересно, что почти такой же точки зрения придерживался и Рейли. Кто у кого украл идею?)

Между прочим, Рейли тоже приглашали на эту встречу Якушева и Кутепова в Париже. К этому времени уже несколько месяцев делались попытки привлечь Рейли к работе «Треста» и, по возможности, сделать так, чтобы он приехал не только в Париж, но и в Москву.

Рейли в это время уже фигурировал в разработках чекистов, которые собирались выйти на него. Но он сам об этом пока что ничего не знал.

Рейли и «письмо Коминтерна к британским рабочим»

Потрясение Рейли от капитуляции Савинкова было действительно велико. Он испытал целую гамму перемешавшихся между собой чувств — от возмущения поведением недавнего друга до осознания того, что его деньги были выброшены фактически на ветер.

С капитуляцией Савинкова Рейли терял не только влиятельный и «активный ресурс» для борьбы с большевиками, но еще и близкого друга, пожалуй, единственного, кроме жены, конфидента, с которым он позволял себе делиться самыми откровенными мыслями и планами. Таких людей у него больше не осталось. Рейли вдруг почувствовал, что начал терять почву под ногами. С исчезновением Савинкова с политического горизонта он перестал понимать, что ему делать дальше. Буквально в несколько дней обрушились все его планы, которые он с огромным трудом пытался выстраивать несколько лет подряд.

Пепита Бобадилья отмечала в мемуарах, что Рейли чувствовал, что часть ответственности за «измену Савинкова» лежит и на нем. И переживал, поскольку он, несмотря на все усилия, все же не смог убедить его отказаться от поездки в СССР. Хотя, конечно, арест, провал операции — это одно, а отказ от своих взглядов, моральная и политическая капитуляция — да и к тому же публичная, — совсем другое.

Рейли признавался, что осень 1924 года была для него одним из самых тяжелых периодов в жизни. А в Европе как раз в это же время разгорался громкий скандал, связанный, как считали многие, с «происками Москвы». Он серьезно изменил расстановку политических сил в Англии. И ведь что интересно, есть версия, по которой вездесущий Рейли имел к этим событиям самое непосредственное отношение.

В апреле 1924 года, докладывая о своих беседах в Париже с Савинковым и Рейли, чекист Андрей Федоров, в частности, сообщал в Москву об оценке политической ситуации в Англии, которую делал британский разведчик. «Макдональд месяца через два слетит, и к власти вернутся консерваторы, — говорил Рейли. — Вскоре в Англии будут две борющиеся силы: консерваторы, к которым примкнут правые либералы, и рабочая группа, к которым примкнут левые либералы». В этих оценках он оказался прав. Кабинет лейбориста Рамсея Макдональда действительно «слетел» — правда, не через два, а через шесть месяцев после разговора Рейли с Федоровым, в октябре 1924 года.

Поводом для отставки правительства и новых парламентских выборов стал политический скандал. 25 июля шотландский коммунист и заместитель редактора газеты «Уокере уикли» Джон Росс Кэмпбел напечатал «Открытое письмо вооруженным силам», в котором призвал армию отказаться воевать, не стрелять в рабочих, если этого вдруг потребует правительство, а, наоборот, готовиться к свержению капиталистов.

Кэмпбела арестовали, обвинив в подстрекательстве к мятежу, но затем, уступив давлению слева, правительство отказалось от его преследования. Теперь уже возмутились правые. В парламенте против кабинета Макдональда объединились либералы и консерваторы, имевшие большинство голосов. Дальнейшее существование правительства стало невозможным, и досрочные выборы были назначены на 29 октября. Но и это было еще не все.

Газета «Дейли мейл» 25 октября напечатала письмо, якобы написанное главой Коминтерна Григорием Зиновьевым и адресованное ЦК Компартии Великобритании, датированное 15 сентября. Сенсационный заголовок гласил: «Хозяева социалистов планируют гражданскую войну. Москва отдает приказания нашим красным. Разоблачен масштабный заговор». Согласно опубликованному тексту, Зиновьев призывал коммунистов мобилизовать трудящихся на поддержку ратификации советско-британских соглашений, а заодно активизировать подрывную работу в армии и на флоте, готовить собственные кадры для грядущей гражданской войны. Коммунистам предлагалось создавать ячейки «во всех войсковых частях, а также на фабриках, изготовляющих вооружение». В тот же день британский МИД направил специальную ноту полпреду СССР в Великобритании Христиану Раковскому, в которой «письмо Зиновьева» трактовалось как «инструкции для британских подданных для насильственного свержения существующего строя в этой стране и разложения вооруженных сил Его Величества». В ответной ноте Москва назвала письмо фальшивкой.

Острая дискуссия по этому вопросу между Лондоном и Москвой шла до января 1925 года. Зиновьев, авторству которого письмо приписывалось, в своих интервью назвал его публикацию провокацией вождей либерально-консервативного блока Великобритании и обещал обратиться от лица Коминтерна в Генеральный совет английских профсоюзов с просьбой назначить комиссию для проверки его подлинности. 17 ноября 1924 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение настаивать на создании третейского суда. От имени Исполкома Коминтерна английским профсоюзам было направлено предложение расследовать вопрос о подлинности документа. Делегация британских профсоюзов изучила протоколы заседаний Исполкома Коминтерна в Москве и не нашла следов антианглийской деятельности. Однако министр иностранных дел уже нового британского правительства Остин Чемберлен продолжал настаивать на подлинности письма. В общем, стороны остались при своем мнении. Но это было уже потом.

«Письмо Зиновьева», безусловно, бросало тень на лейбористское правительство Макдональда, которое признало СССР и договорилось с его правительством о выделении кредитов. На смену лейбористам пришли консерваторы во главе со Стэнли Болдуином. Друг и покровитель Рейли Уинстон Черчилль стал в новом кабинете канцлером казначейства. Правительство Болдуина отказалось ратифицировать подписанные 8 августа между СССР и правительством Макдональда общий и торговый договоры, а три года спустя вообще разорвало с Москвой дипломатические отношения.

Рейли не скрывал своего удовлетворения. «В Англии песенка Макдональда, по-видимому, спета, — писал он Владимиру Бурцеву. — Опубликованные инструкции Зиновьева Британской коммунистической партии пришлись очень кстати». А еще позже признавался: «Победа консерваторов в Англии меня чрезвычайно обрадовала».

Но откуда же взялось это «письмо Зиновьева»? И при чем здесь Рейли?

Споры о том, кто именно был настоящим автором письма, продолжаются до сих пор. Время от времени появляются все новые версии, объясняющие обстоятельства его возникновения.

В 20-е годы в его фабрикации был обвинен русский эмигрант Сергей Дружиловский, в прошлом царский офицер, который вроде бы сотрудничал с польской, французской и другими разведками. В Берлине вместе с другими эмигрантами он занялся составлением фальшивок о Советском Союзе и Коминтерне. Помимо «письма Зиновьева» Дружиловский якобы составил и «Приказ Коминтерна о вооруженном выступлении в Болгарии 16 апреля 1925 г.», который был использован болгарским правительством для начала преследований коммунистов.

В 1926 году Дружиловский был задержан ОГПУ при попытке перейти латышско-советскую границу, на суде в Москве признал, что «по заданию разведывательных органов иностранных государств составлял подложные документы, исходящие якобы от Советского правительства и от Коминтерна», и был расстрелян.

Еще одна версия состоит в том, что фальшивку «сработала» группа эмигрантов из Риги под руководством некоего бывшего офицера Покровского. Она занималась подделкой советских документов, печатей и др. Группа Покровского поддерживала связь и с Владимиром Орловым в Берлине, и с англичанами. К ней и обратился связанный с британской разведкой и живущий в Лондоне бывший русский генерал Корнев[88]. Он попросил изготовить документ, который бы смог бросить тень на лейбористов накануне выборов. «Письмо Зиновьева» отправили в советское полпредство в Лондоне, предварительно сообщив о нем полиции.

Дальше дело обстояло так: письмо в полиции изъяли, зарегистрировали в присутствии свидетелей, а в конверт вложили чистый лист бумаги. После того как в полпредстве СССР получили конверт, власти потребовали сообщить текст находившегося в нем послания (оно не являлось дипломатической почтой). Советские дипломаты утверждали, что в нем был только чистый лист, но, разумеется, им никто не поверил, и на свет всплыло якобы «настоящее письмо Зиновьева», находившееся в полиции.

В расследовании обстоятельств появления «письма Зиновьева» большую роль играли и британские лейбористы, который пытались доказать, что скандал был организован их главным политическим противником — консерваторами.

В 1998 году министр иностранных дел лейбористского правительства Энтони Блэра Робин Кук поручил главному историку своего ведомства доктору Джилл Беннет, наконец-то установить истину. Беннет представила объемистый доклад, из которого вытекает, что появление «письма Зиновьева» стало результатом «нечистоплотной» операции СИС, которую курировал майор Десмонд Мортон, большой друг Черчилля.

По данным Беннет, именно Мортон получил «письмо» от своего агента в Риге. А в Ригу его доставил некий русский эмигрант, живущий в Берлине. Майор Мортон также якобы потом помог обеспечить «утечку» текста письма в газету «Дейли мейл». Беннет, впрочем, считает вероятным, что сперва Мортон действительно принял письмо за настоящее.

Ну а Рейли? Дело в том, что и его имя упоминалось в числе возможных авторов или организаторов появления «письма Зиновьева» в английской прессе.

Биограф Рейли Робин Брюс Локкарт выдвигал такую версию: Рейли узнал, что Коминтерн снабжает английских коммунистов подрывными материалами (в том, что такие материалы были на самом деле — сомневаться не приходится), и понял, что опубликовать один из таких материалов по-настоящему взрывного характера — значило бы склонить мнение английской общественности в пользу русского антикоммунистического движения. Он же вышел на группу русских эмигрантов в Берлине и объяснил, что именно ему нужно, не посвятив их, однако, в конечную цель своей операции. Эти предположения не кажутся абсолютно невозможными, но никаких документальных доказательств своей гипотезы Робин Брюс Локкарт не привел. Но это еще не все.

В конце 60-х годов в архивах Гарвардского университета был обнаружен рукописный экземпляр «письма Зиновьева». Историк Майкл Кеттл, основываясь на анализе почерка, которым оно написано, утверждает в своей работе «Сидней Рейли. Правдивая история», что именно Рейли и был его настоящим автором. Вывод Кеттла подтвердил и графолог Джон Конвей. Эта версия, однако, вызвала возражения другого известного биографа Рейли — Эндрю Кука, утверждающего, что выводы Кеттла и Конвея носят как минимум сомнительный характер, поскольку за прошедшее со времени публикации работы Кеттла стали известны многочисленные документы, написанные рукой Рейли, по которым видно, что его почерк не имеет ничего общего с рукой, писавшей «письмо Зиновьева».

Конечно, «убойных» доказательств своей правоты не может предъявить ни одна из сторон, но, скорее всего, причастность Рейли к «письму Зиновьева» — это один из мифов, которым обросла его жизнь. Любопытна, кстати, его оценка этого «письма» в переписке с тем же Бурцевым. 25 октября, то есть в тот самый день, когда «письмо Зиновьева» было опубликовано, Рейли писал: «А знаете, что я в этих инструкциях не чувствую стиля Зиновьева? Как бы они не оказались сфабрикованными — хотя содержание, несомненно, от Коминтерна…»

«Хочется крикнуть ему: “П-пшел вон!”»

В октябре 1924 года Рейли с Пепитой снова отправились в Нью-Йорк. Там его ждали судебные слушания. Несмотря на мрачное настроение (часто по утрам ему не хотелось вставать с постели, и он лежал, тупо глядя в потолок, пока все-таки не заставлял себя подняться), Рейли поехал с охотой. Во-первых, от исхода судебного процесса зависело очень многое, а во-вторых, он рассчитывал, что предстоящие сражения в суде выведут его из депрессии, в которую его ввергла история, случившаяся с Савинковым.

«Дорогой Владимир Львович! — писал Рейли 25 октября из Нью-Йорка Бурцеву. — Прибыли мы сюда во вторник 21-го после чудесного переезда. Дело мое назначено на 30-е с. м., но, вероятно, не будет слушаться раньше 7-го ноября. Все зависит от скорости, с которой будут двигаться дела, предшествующие моему. Но так или иначе около половины ноября можно ожидать результатов и, по всей видимости, хороших».

Он еще не знал, что принесет ему ноябрь.

Рейли с треском проиграл процесс. Суд отказал в удовлетворении его претензий на формальном основании: истец не мог предоставить соответствующим образом оформленное и заверенное дополнительное соглашение к контракту о выплате комиссионных. Английский биограф Рейли Эндрю Кук, впрочем, пишет, что адвокаты компании «Болдуин» приложили максимум усилий для того, чтобы собрать и огласить на суде различный «компромат» о Рейли, в том числе и о его личной жизни. И все это для того, чтобы доказать, что он человек с дурной репутацией и ему верить нельзя. По словам Кука, Рейли даже запретил своей жене присутствовать на слушаниях, поскольку она могла узнать о его прошлом много такого, чего ей знать бы не следовало.

А вот Пол Дьюкс был в суде и позже вспоминал, что Рейли впал в настоящее бешенство. Дьюкс даже подумал, что лишился рассудка. Он не был похож на самого себя. Потеряв остатки самообладания, он кричал и изрыгал проклятия. Его лицо приобрело багрово-красный оттенок, по щеке стекала слюна, а изо рта во все стороны летела пена. В общем, зрелище было действительно безобразное.

Вспышка ярости снова сменилась депрессией. По-человечески понять его легко. Всего лишь за два месяца полностью рухнули все его планы и надежды на будущее — и политические, и финансовые, и во многом личные. Фактически все нужно было начинать сначала.

Немного успокоившись, Рейли решил начать все сначала. Да, он потерпел тяжелые поражения. Но ведь и у его любимого Наполеона после всех поражений были еще знаменитые 100 дней, которые вполне могли закончиться триумфом. А что, если у него самого, у Сиднея Рейли, впереди тоже «100 дней»? И что, если для него они станут более успешными, чем для французского императора?

Рейли по-прежнему не отказывался от мысли найти в Америке деньги и на борьбу с большевиками. Правда, как и в прошлый раз, дело в этом направлении почти не двигалось. 16 марта 1925 года он жаловался на американцев тому же Бурцеву: «Индифферентизм ужасающий, я и не верю, что здесь можно будет что-либо сделать раньше, чем что-нибудь серьезное зашевелится в России. Я ни на кого не рассчитываю, кроме как на самого себя и на возможность составить здесь снова состояние. Это я считаю единственным верным шансом на деньги для дела. Искать здесь среди американцев, желающих помочь деньгами, все равно, что ловить вошь в соломе. Мне прямо надоело говорить с американцами о наших делах… Еле заговоришь о реальной помощи… то начинает веять таким холодом, что поскорее переходишь на другие темы».

Поразило его и то, что история с Савинковым, о которой трубили все газеты Европы, оставила американцев равнодушными. Настолько, что его повесть «Конь вороной», переведенную на английский язык Дьюксом, издательства не захотели печатать. Хотя, казалось бы, самое время. «Выходит она [книга] пока только в Англии, — писал Рейли. — Тут история Савинкова абсолютно никакого впечатления не произвела — до того тут царит полная неосведомленность о русских делах. Американского издания “Коня вороного”, вероятно, совершенно не будет»[89].

Что же касается самого Савинкова, то после приговора он оставался во Внутренней тюрьме ОГПУ на Лубянке. Условия его были весьма комфортные: большая камера, обставленная мягкой мебелью, картины на стенах, регулярные свидания с Любовью Дикгоф-Деренталь, прогулки в парке «Сокольники», обеды из ресторана отеля «Савой», поездки в театр.

В феврале 1925 года группе иностранных журналистов устроили экскурсию во Внутренней тюрьме и, так сказать, напоследок продемонстрировали Савинкова. Бывший террорист любезно поговорил с гостями по-французски. «Почему вы вернулись в Россию?» — спросили его. «Я предпочитаю сидеть в тюрьме “чрезвычайки”, нежели бегать по мостовым в Западной Европе», — ответил он. «А те ужасы, в которых обвиняют Лубянку — это правда?» — задали ему еще один вопрос. Савинков замялся: «Что касается меня, это неточно…» Тут гостям дали знак, что пора уходить.

Прочитав в газетах описание «экскурсии», Рейли написал Бурцеву из Нью-Йорка: «Посылаю Вам последние вырезки. Обращаю Ваше внимание в особенности на вырезку о посещении корреспондентами Лубянки и их свидания с Савинковым. Вот подлец!»

Савинков в тюрьме часто вспоминал своих старых знакомых, в том числе и Сиднея Рейли. Он очень переживал, что многие из них теперь «клевещут» на него.

«С[иднею] [Георгиевичу] я еще нахожу оправдание: он в России и русских понять не может», — писал Савинков своей сестре Вере Мягковой 4 января 1925 года.

В дневнике он записывает: «Клевета меня трогает только, если она исходит от близких людей (напр. С[иднея] [Георгиевича]» (10 апреля); «А теперь клевещут, даже С[идней] [Георгиевич]» (28 апреля).

Савинков писал заметки, рассказы и, самое главное, — письма. В этом ему нисколько не препятствовали, скорее, наоборот. Можно предположить, что письма Савинкова были частью его соглашения с ОГПУ, хотя прямых доказательств подобной сделки у нас нет. Он отправил немало писем за границу — своей сестре, своему сыну, своим недавним соратникам и видным представителям эмиграции. Все писания имели большое пропагандистское значение. Савинков уверял, что искренне понял, что бороться с советской властью — значит бороться с самим народом. А за народ он сам многие годы рисковал жизнью, да и эмигранты тоже ссылались на интересы народа в своей борьбе.

Бурцева он уговаривал: «Вы мне сказали в Париже, что готовы ехать в Россию, даже рискуя тюрьмой. Я предлагаю Вам следующее: приезжайте в Россию посмотреть своими глазами и, посмотрев, решите вопрос, кто из нас прав. Вам, революционеру и человеку большой честности, Бурцеву, я доверяю вполне.

Большевики Вас не арестуют и дадут Вам возможность вернуться за границу, когда Вы того пожелаете. В этом меня заверил Менжинский…

Вы можете получить свой паспорт в любой советской миссии. Если уже Вы этого не хотите, то телеграфируйте заранее, на какой пограничный пункт Вы приедете. В этом случае будет отдано распоряжение о пропуске Вас через границу на основании любого удостоверения Вашей личности». Бурцев на эти посулы не клюнул, зато переслал письмо в Нью-Йорк Рейли. 3 ноября 1924 года Рейли ответил: «Спасибо за присылку письма Савинкова. Возмутительно, но стоит ли отвечать ему? Ведь втянуть Вас в полемику — это как раз то, чего ему хочется. Зачем доставлять ему это удовлетворение? Пусть варится в собственном соку. Он добился того, чего так страстно желал: послужить “русскому народу”, признав большевистскую сволочь, — ну и отлично! Чего же ему еще надо? Зачем он нас беспокоит? Хочется крикнуть ему “П-пшел вон!”, да еще что-то прибавить».

Бурцев так и сделал — отвечать на письма Савинкова он не стал. А Савинков все писал и писал. Отправил он письмо и Рейли — оно датировано 7 октября 1924 года. Трудно сказать, на что именно он рассчитывал, но это было, пожалуй, самое большое и пространное письмо, написанное им на Лубянке:

«Дорогой друг Сидней Георгиевич!

Я получил возможность написать Вам и рад этому… Вы один из тех немногих людей, которых я не только люблю, но и мнением которых дорожу. Поэтому позвольте рассказать Вам все, как было…

Истина заключается в следующем. При аресте (арестован я был в Минске, немедленно по переходе границы) и потом на допросах для меня выяснилось: 1) А[ндрей] П[авлович] [Мухин, он же Федоров, сотрудник ОГПУ. — Е. М.] — член РКП, Фомичев — мерзавец, С. Э. [Павловский] давно работает вместе с большевиками, и что никакой организации нет и в помине, 2) что действовавшие отряды “савинковцев” не только не были поддержаны населением, но были им ненавидимы, ибо грабили, убивали и жгли за редчайшими исключениями.

И то и другое меня потрясло.

Истина заключается в следующем. Уже в 1923 г. я пришел к убеждению, что бороться с большевиками нельзя, а может быть и не нужно. Нельзя, ибо все мы (и эсеры, и меньшевики, и кадеты, и “савинковцы”, и прочие) разгромлены окончательно. Не нужно, ибо если все мы разгромлены, то это значит, что русский народ не с нами, а с Советской властью. Я об этом с Вами не говорил. Не говорил и ни с кем, кроме Л[юбови] Е[фимовны Дикгоф-Деренталь], да немного с покойной матерью, которая, помню, назвала меня “коммунистом”. Не говорил я не потому, что не было мужества признаться в своем поражении, а потому, что признаться в нем для меня не означало бы просто отойти в сторону, уехать на Средиземное море и, как чиновник в отставке, доживать свои дни, а означало бы признание советской власти… Ну, а на это тогда я решиться не мог… Скажу Вам: если бы не приехали А. П. [Мухин] и Фомичев, я, вероятно, к осени 1923 г. заговорил бы с Вами, и не только с Вами одним, о своей и нашей общей ошибке. Но приехали “друзья из Москвы”…

“Друзья из Москвы” открыли новые перспективы. Этим перспективам я верил мало, как мало верил им лично (кроме С. Э. [Павловского]) — вы это знаете. Но как же я мог заговорить о прекращении борьбы, если было хоть 20 % за то, что они не вводят меня в заблуждение. Мне стало казаться, что мой пессимизм продиктован усталостью. И я решил поехать в Россию.

Зачем? Если организация действительно существует, существует не на иностранные деньги и не при поддержке нас, эмигрантов, а самостоятельно, черпая силы от крестьян и рабочих, то должен прийти к ней на помощь, т. е. должен продолжать бороться с большевиками всеми средствами, не исключая террора. Но если “друзья из Москвы” обманули, если в России ничего нет, то… Сделайте вывод сами.

Не только обманули “друзья из Москвы”, но и прошлые — Короткевичи и Павловские — оказались гнилыми.

Передо мной встал вопрос. Встал он не в гостинице “Савой”, а на Лубянке, накануне процесса. Что мне делать? Замкнуться в молчании и молчанием своим снова звать на борьбу, в моих глазах уже бесполезную, то есть неправедную, ибо народ не с нами, а против нас, либо иметь мужество сознаться в своей ошибке и признать Советскую власть. Говорю “мужество”, ибо мне стало страшно, что меня закидают грязью. Не эмигранты, конечно, а Вера Викторовна, вы и Дмитрий Владимирович [Философов], единственные мне близкие люди…

Но когда я понял, что в глазах миллионов русских людей я не освободитель, а враг народа, когда я понял, что московские рабочие, без всякого принуждения, придут и будут требовать моей смерти, которую я в их глазах заслужил, мои колебания исчезли. Вы знаете, что суд совещался 4 часа раньше, чем вынес приговор. Да, это был “забавный и глупый фарс”. Легко умереть с сознанием своей правоты и очень трудно, чувствуя, что ошибался…

Вы скажете: “дело не в московских рабочих и даже не в русском народе”. Дело в борьбе двух миров. На одной стороне баррикады старая, великолепная в своем прошлом Европа, на другом — новый “грядущий хам”. Нет, Сидней Георгиевич, я никогда не боролся за Европу и за ее сомнительное великолепие. Я русский. Я боролся за Россию и исключительно за нее, т. е. за русский народ. А что до того, грядет ли “хам” или нет, выслушайте меня до конца.

Скоро два месяца, как я сижу в тюрьме. Да, конечно, сидя в тюрьме, видишь мало, как бы легок ни был режим. Но все-таки я неизмеримо больше знаю о положении в России, чем знал за границей…

Начну с малого, с ГПУ. Что такое чекист? Уголовный преступник и прирожденный палач… Александр Аркадьевич [Дикгоф-Деренталь] при аресте вполне серьезно задал вопрос: “а будут ли нас пытать?” Ну так вот. Я встретил в ГПУ людей, к которым я привык с юности и которые мне душевно ближе, чем бормотальщики из “Национального центра” или из “заграничной делегации ПСР”. Я встретил убежденных революционеров. Они расстреливают? Да. А мы не расстреливали… А “мученики” эсеры? За подготовку террора их приговорили всего на 5 лет тюремного заключения, т. е., по здешним законам, на 2,5 года, и не посадили в тюрьму, а поселили в деревне, в совхозе. И что такое здешняя тюрьма? Больше 3-х лет люди вообще не сидят и сидя, пользуются отпуском в город. В какой стране возможны такие порядки? Но я уже сказал: это мелочь.

Вопрос не в тюрьмах… Вопрос, конечно, прежде всего, в том — восстанавливается ли Россия. Что народ за Советскую власть, в этом нет никакого сомнения. Разве без поддержки народных масс можно победить белых, можно уничтожить зеленых, можно преодолеть Волжский голод, можно пережить убийственную блокаду и неудачную войну с Польшей. Подумайте, дорогой мой, об этом, подумайте, забыв о “дневнике Гиппиус”, т. е. о “страданиях интеллигентов”. Да, было время, когда все, и в том числе “интеллигенты”, питались супом “карие глазки”, т. е., супом из воблы и “шрапнелью”, т. е. необмолоченной рожью… Ну-ка, а теперь бы, во время войны предложили французам такое “меню”? Долго бы продержался Париж? Борьбу за существование, за право жить на Земле, большевики выдержали и в ней победили. Это не все, конечно. Предстоит другая задача — задача восстановления России. Приступила ли к решению ее Советская власть?

В Москве магазины, театры, синема, автомобили, трамваи, электричество, извозчики, даже лихачи. Это не доказательство, разумеется. Возьмите доклад Зиновьева на 13-м съезде. Вы его не читали, конечно. А я утверждаю, что, если в словах Зиновьева только четвертая доля правды, да и тогда совершенно ясно, что революционный развал закончен, что, пусть медленно, пусть с напряжением всех сил, но восстанавливается хозяйство России и восстанавливается не вопреки, а с помощью Советской власти и РКП.

Вам за границей все снятся 1918–1919 гг., вот эти самые “карие глазки”, тьма, грабежи, “стенка”, “бей его в морду”, повальный тиф и проеденные вшами теплушки. Этого давно уже нет. В России порядок. Поля засеяны и засеваются с каждым годом еще больше. Промышленность поднимается. Червонец стоит дороже фунта. Вы не верите? Вы думаете, что мы пустили пыль в глаза? Нет, говорю еще раз: перелом уже совершился. Уже доказано, что без помещиков и крупной буржуазии можно восстанавливать государство. А Вы все еще ждете, что не Россия, а “Совдепия” сама собой лопнет, потому что Англия денег не дает. Англия денег не дает, но год был закончен без дефицита. Растет новое, не похожее на европейское, государство. Я говорю “растет”, я не говорю “выросло”. Да, конечно, еще долог и долог путь, много и много труда впереди, много бедствий и много лишений. Но нас, русских, десятки миллионов. И эти десятки миллионов хотят жить человеческой жизнью, и непременно с Советами, т. е. со своею властью, поймите это. Когда-нибудь, очень скоро, Вы убедитесь, что правы не Вы, а я…

Церкви полны, но бабами, стариками, старухами. Мужчин видно мало. В деревне теперь четыре религии: православная…, колдовская (выявившаяся с большой силой, ибо язычество и колдовство не преследуются, как не преследуется никакая вера), бандитская (!) и “атеистическая” (!!). В “атеистической” почти вся молодежь поголовно. Вам это может не понравиться, но это неоспоримый факт, как факт, что теперь насчитывается 600 тысяч коммунистов, около миллиона комсомольцев и свыше 300 тысяч пионеров, т. е. в общей сложности почти два миллиона взрослых, юношей и детей, объединенных в РКП. Надо правду сказать, Советская власть завоевывает деревню. Она завоевывает ее потому, что искренне и честно стремится к улучшению крестьянского быта. Сумели ли бы это сделать меньшевики и эсеры?.. О монархистах говорить, конечно, не стоит…

Кого же я предал? Идею? Но белой, зеленой идеи давно уже нет, она скомпрометирована не мною. Несуществующую организацию Андрея Павловича и Фомичева? Дмитрия Владимировича, Арцыбашева и Португалова? Но ведь они не борются против большевиков, а в сущности просто живут, и, кроме того, могут вернуться в Россию. Они обиделись на это мое предложение. Пусть. Они его примут, рано или поздно будут вынуждены принять или станут вечными эмигрантами. Эсеров? Но эсеры несправедливо исключили меня из партии, в которой я пробыл 14 лет;в 1918 году давали в своих газетах мои приметы в надежде, что большевики арестуют меня; окружали в Казани шпионами; посылали на самые опасные предприятия, опять-таки в надежде, что я не вернусь; клеветали; травили. Кадетов? Но кадеты поступали так же, как эсеры… Нет, ни с эсерами, ни с кадетами я давно не связан ничем. Монархисты? Но ведь они сознательно и преднамеренно выдавали членов “Союза” большевикам, а обо мне говорили только с точки зрения расстрела. Иностранцев? Но разве я, русский, могу предать иностранцев? И разве я когда-нибудь сомневался, что они готовы помочь мне постольку, поскольку полагают, что я могу быть полезен им. Вы знаете, я люблю Францию почти так же, как Вы любите Россию. Но ведь… надо же когда-нибудь громко сказать, что иностранцы преследовали свои и только свои интересы, и что благодарить их не за что нам. Я счастлив, что теперь независим, как я счастлив, что теперь не в эмиграции.

Вот, дорогой мой, что я хотел Вам сказать. Я не думаю, что Вас убедил, да этой цели и не ставил себе. Я хотел только, чтобы Вы знали, что именно произошло со мною в Москве, и еще, чтобы Вы знали, что Россия не та, какою кажется из Лондона и Парижа. Кончаю же я тем, что говорил Вам всегда: Вас я буду помнить и любить всегда, и если Вы даже от меня отречетесь и закидаете грязью, то и тогда я не отрекусь от Вас. Поклонитесь низко Вашей жене.

Мой адрес: гражданину В. В. Малиновскому, 1-я мещанская, д. № 43, кв. № 1. Москва.

Прибавлять ничего не нужно, мне передадут. Обнимаю Вас, Ваш Б. Савинков.

Р. Б. С этим письмом делайте, что хотите, т. е. если найдете нужным напечатать в выдержках или целиком».

Письмо производило странное впечатление. Хотя вроде бы со многими изложенными в нем фактами спорить не приходилось (на тот момент, а лет через пять все уже было по-другому). Но напрашивался вопрос: как Савинков мог увидеть все эти картины возрождающейся России? Из тюремного окна? Или во время редких поездок в рестораны и парки на прогулки вместе с чекистами?

В общем, Савинков спутал жанры — у него получилась смесь агитационной проповеди с объяснительной запиской и исповедью. Со стороны такого талантливого литератора, как он, это было явной ошибкой, и письмо выглядело путаным и не слишком убедительным.

Рейли решил не отвечать. Он считал, что с Савинковым вообще не о чем больше говорить, и не понимал, зачем с ним вступили в переписку Философов и Арцыбашев. «Удивительная страсть к совершенно ненужной и, по-моему, даже к недостойной переписке, — писал он. — Я теперь очень рад, что я никогда в нее не ввязывался».

В марте 1925 года Рейли послал перевод письма Савинкова Черчиллю и руководству британской разведки. В сопроводительной записке Рейли назвал его смесью «лицемерия, цинизма и бездушия». Кроме того, он был уверен, что оно «написано под диктовку и прошло цензуру». И в этом был не так далек от истины.

«Козни большевиков»

Поиск денег в Америке (в очередной раз неудачный) Рейли совмещал с попытками их заработать. Он решил остаться в Нью-Йорке и снова попробовать заняться собственным бизнесом. Вместе со своими знакомыми вскоре Рейли основал компанию и открыл ее офис на Бродвее. Начало выглядело солидно.

Компания получила название «Трейдинг венчурз инкорпорейтед» (Trading Ventures Incorporated), у Рейли в ней был контрольный пакет акций, и он занимал пост ее директора. «Самым модным бизнесом здесь сейчас является выпуск облигаций для заграничных муниципальных корпораций и иностранных промышленных компаний, — писал он в письме одному из своих знакомых. — …Я был бы чрезвычайно заинтересован в организации экспортно-импортных операций между Великобританией и Соединенными Штатами, как, впрочем, и во внедрении и финансировании здесь английских изобретений и технологий».

Но и это дело у него не пошло. Весной 1925 года он уже подумывал о сворачивании бизнеса. «Я окончательно решил ликвидировать свои коммерческие дела здесь, — сообщал он Бурцеву. — У меня абсолютно ничего не выходит, и я трачу свою энергию на переливание из пустого в порожнее. Кроме того, и для меня, и для моей жены жизнь здесь стала совершенно невмоготу. Мы никак не можем ужиться с американским хамством».

Эти самые «хамство» и «равнодушие» американцев были, по убеждению Рейли, только одной из причин его провалов и неудач. Другую он видел в кознях большевиков.

Рейли внимательно следил за тем, что происходило в отношениях США с Советами. Американцы не торопились официально признавать СССР, хотя кое-какие деловые связи с советским правительством уже налаживались. Например, в 1923 году в Америку приехал представитель советского текстильного синдиката, который вел переговоры о закупке крупной партии американского хлопка. 6 декабря 1923 года, президент Кулидж обратился с посланием к Конгрессу: «Наше правительство не имеет ничего против заключения американскими гражданами торговых сделок с русскими. Однако наше правительство не намерено вступать в сношения с правительством, отказывающимся от признания международных обязательств». Президент потребовал выплат компенсаций американским гражданам, которые понесли убытки от национализации предприятий в СССР, и признания долгов, числящихся даже не за царем, а за «новой Российской республикой» 1917 года. Несколько дней спустя государственный секретарь Чарлз Эванс Юз добавил, что американское правительство не вступит в переговоры с Советами, пока Москва не перестанет быть центром пропаганды против существующего в США строя.

Рейли делал все от него зависящее, чтобы это признание не состоялось. Он старался всячески привлекать внимание к отрицательным сторонам советской действительности — как в статьях, так и в лекциях, с которыми он время от времени выступал. Не стоит, конечно, преувеличивать его влияние в этом вопросе, но ое старался как мог. В феврале 1925 года Рейли, например, предупреждал американские власти о том, что недопустимо коммунистам разрешать свободно проводить митинги. «Если так пойдет, то еще немного, и вы не заметите, как они будут сидеть в Конгрессе и Белом доме», — заявлял он. 16 февраля Рейли писал Бурцеву: «Я именно хотел указать, какие успехи большевики здесь уже делают (это ведь не шутка собрать 15 000 коммунистов на митинг), и дать Вам случай указать на грозящую Соединенным Штатам опасность и предостеречь от последствий признания [СССР], впрочем, совершенно невероятного».

Впрочем, эти предупреждения мало к чему привели.

Пепита Бобадилья считала, что убежденность ее мужа в «кознях Москвы» была не просто манией преследования, обострившейся в результате очередного нервного потрясения. Нет, по ее словам, «интерес большевиков» действительно преследовал в то время ее мужа везде — и в Европе, и в Америке. И даже, когда они еще в августе 1924 года плыли на пароходе в Нью-Йорк, один из стюардов явно следил за ними. В мемуарах Пепита описывала, как, присмотревшись к этому стюарду, она сразу же узнала его: это был тот самый Дребков-Уорнер, который уговаривал Рейли поехать в Россию и возглавить там антибольшевистскую борьбу. Но муж тогда сказал ей, что Дребков шпионит слишком явно и, скорее всего, он лишь прикрытие, а настоящий соглядатай, вероятно, кто-то другой.

На пароходе было много русских, но, когда Пепита спросила у Рейли, неужели они едут в Америку, чтобы следить за ним, тот со смехом ответил, что нет — просто Советы хотят получить за океаном кредиты. Но и, конечно, кроме своих официальных представителей, шлют туда и секретных агентов, но к нему это вряд ли относится.

О другом эпизоде из серии «козней» упоминает Робин Брюс Локкарт. Якобы ОГПУ пыталось внедрить своего агента в нью-йоркскую контору Рейли под видом секретарши. Он раскусил ее довольно быстро, но не подал вида, а целый год подбрасывал ей фальшивые документы и корреспонденцию, которую она аккуратно копировала и отправляла в Москву. Основную работу приходилось выполнять поздно вечером, когда секретарша уходила домой. Постепенно определив круг ее контактов, Рейли без труда вычислил большую часть тайных большевистских агентов, работавших в Нью-Йорке.

Конечно, эта история больше похожа на сюжет из романа о «невероятных приключениях короля шпионов», но нельзя исключать, что Рейли действительно опасался происков советской разведки. Для этого у него были все основания. С 1918 года над ним висел смертный приговор, вынесенный большевиками, а свои способности «доставать» своих смертельных врагов они наглядно продемонстрировали в истории с Савинковым. Известия о странной смерти его бывшего соратника в Москве дошли до Рейли в середине мая 1925 года[90]. «Вы, вероятно, уже осведомлены о трагическом конце Савинкова. Излишне говорить Вам о впечатлении, которое это известие на меня произвело. Вообще не могу писать об этом», — писал он Бурцеву. Рейли не исключал, что большевики сначала использовали Бориса Викторовича, а потом просто устранили его за ненадобностью.

Впрочем, уже в 1925 году существовало и простое, весьма циничное объяснение поступка Савинкова. Известный эмигрантский журналист-фельетонист Александр Ябло-новский, которого называли «королем шуток», высказался о «драме Савинкова» в берлинской газете «Руль» следующим образом: «Драма Савинкова рисуется мне в самом простом, даже простеньком виде. Обещали свободу. Несомненно, обещали. Надули. Нагло, жульнически надули. Человек не стерпел и выбросился в окно. Туда ему и дорога».

…«Очень прошу Вас собрать для меня все, что Вам попадется под руку по этому поводу. Это необходимо для округления моего трагического архива о Савинкове», — писал Рейли Бурцеву в мае 1925 года. Для чего ему был нужен этот архив? Кто знает. Может быть, для будущих мемуаров, а возможно, для того, чтобы изучить его опыт «грехопадения» и превращения в «изменника». В то время Рейли уже затеял собственную весьма опасную игру, но он и понятия не имел о том, что во многом ему тоже предстоит пройти по пути Савинкова. И испытать многое из того, что испытал и пережил он.