Сидней Рейли: Жизнь и приключения английского шпиона из Одессы

Посол Германии в Советской России граф Вильгельм фон Мирбах-Харфф прибыл в Москву 26 апреля. Он вручил верительные грамоты председателю ВЦИКа Якову Свердлову. Прием немецкого послу оказали холодный — несмотря на мирный договор с Германией, у большевиков накопилось к немцам много претензий. Главное — после подписания договора их войска продолжали продвигаться на Восток и фактически оккупировали Украину.

Шестнадцатого мая Мирбаха принял Ленин. Председатель Совнаркома откровенно сказал ему, что положение советского правительства крайне сложное — против него с антинемецких позиций выступают не только контрреволюционеры, но и союзники — левые эсеры и многие анархисты. А агенты Антанты подливают масла в огонь разногласий. Обеспокоенный Мирбах сразу же сообщил об этом в Берлин.

С «агентами Антанты» у германского посла в Москве начались столкновения буквально сразу же после приезда. В своих мемуарах Роберт Брюс Локкарт рассказывает, что большевики сначала хотели реквизировать у британской миссии помещения в отеле «Националь» — более 40 комнат — и передать их германскому посольству. Но он начал протестовать, обращаться к Троцкому и Чичерину и в итоге добился того, что от англичан отстали. А немецкое посольство разместили в Денежном переулке, в бывшем особняке миллионера-сахарозаводчика Сергея Берга. Причем если немцы занимали в Денежном переулке дом под номером 5, то в доме номер 17 — в том же переулке — находилась французская миссия. В доме номер 11 — германское консульство, а доме номер 18, напротив, жил французский военно-морской атташе. Но эти «квартирные споры», конечно же, всего лишь забавный казус. Особенно по сравнению с теми грандиозными политическими, дипломатическими и шпионскими играми, которые велись в Москве весной — летом 1918 года.

Советское правительство, несмотря на мир с немцами, окончательно не хотело лишать англичан и французов надежды на то, что Россия снова может вступить с ними в войну против немцев, если вдруг отношения с Берлином осложнятся.

Вместе с тем большевики постоянно сталкивали дипломатов и агентов двух лагерей и, как отмечал все тот же Локкарт, находили в этом «детское удовольствие».

Позиция Локкарта по «русскому вопросу» весной 1918 года сводилась в тому, что союзники должны помочь большевикам. И даже направить на русский фронт свои части, чтобы вместе с формирующейся Красной армией ударить по немцам. Он не раз сообщал о преимуществах такого плана в Лондон, но там его не поддерживали.

Но британский дипломат не был одинок. Почти такие же идеи высказывали работавшие в Москве руководитель американской миссии Красного Креста полковник Ричард Роббинс и атташе при французской военной миссии капитан Жак Садуль. Садуль, например, считал, что гер-майская ориентация большевиков — это выдумка и что большевики разорвут Брестский мир при первой же возможности.

Потом, летом 1918-го Локкарт резко изменит свою позицию и поддержит интервенцию, направленную против советской власти. А Жак Садуль по-прежнему будет убежден в том, что большевикам надо помогать. «В тот день, когда союзники приняли бы это решение, они покорили бы Россию, — считал он. — Если они этого не сделают, они не сумеют сделать ничего». Что, собственно, и произошло[29].

Впрочем, и союзники, и немцы действовали в Москве сразу в нескольких направлениях. И те, и другие контактировали с советскими руководителями и пытались давить и на них. И вместе с тем налаживали связи с контрреволюционным подпольем, искали среди противников большевистской власти людей, которые в случае переворота могли бы сформировать дружественное им правительство.

«Те самые круги, которые яростно поносили нас раньше, — писал Мирбах в Берлин, — теперь видят в нас если не ангелов, то, по крайней мере, полицейскую силу для их спасения». Германский посол установил, например, контакты с нелегальным «Правым центром» — блоком, в котором объединились контрреволюционеры самых разных направлений: от либеральных кадетов до крайне правых монархистов. Лидером блока был бывший главноуправляющий землеустройством и земледелием и будущий глава правительства барона Петра Врангеля в Крыму Александр Кривошеин. Впрочем, ориентировавшиеся на Антанту кадеты вышли из «Центра», но во встречах с Мирбахом их представители участвовали. Речь на этих встречах шла о возможности переворота и о том, какой режим будет установлен в России после него.

Но и представители Антанты не отставали от своих врагов-коллег. Помимо английских разведчиков в Москве действовали французы во главе с капитаном 2-го ранга Анри Вертамоном, американская миссия была связана с так называемым «информационным бюро», которое создал американец-бизнесмен русско-греческого происхождения Ксенофонт Каламатиано. Это «бюро» собирало экономическую, политическую и военную информацию о ситуации в России и передавало ее американским дипломатам. Сам Каламатиано, впрочем, утверждал, что считает свою работу «совершенно безвредной, так как организация никакой военной, политической или противоправительственной цели не преследовала».

Однако особую активность проявляли англичане. В мае 1918 года Локкарт помог бежать из России скрывавшемуся Александру Керенскому. Весной Керенский нелегально перебрался в Москву из Петрограда, где он скрывался до этого, и установил контакты с подпольными организациями «Союз возрождения России» (в него входили представители эсеров, народных социалистов, меньшевиков, кооператоров и т. д.) и «Всероссийский Национальный центр» (состоял из представителей кадетов, умеренных октябристов, военных и т. д.). Как утверждал сам Керенский в мемуарах, он «принял предложение “Союза возрождения России” для переговоров с союзниками».

Керенскому достали паспорт на имя капитана сербской армии, возвращавшегося на родину, а Локкарт проставил в нем британскую визу. С этими документами Керенский отправился в Мурманск и оттуда на британском военном корабле отплыл в Лондон. В Мурманск его сопровождали два человека — тоже в мундирах сербских офицеров. Причем один из них буквально сдал его с рук на руки союзникам, передав им его подлинные документы и визы. Существует легенда, что этим человеком был переодетый Сидней Рейли.

Эта версия (иногда даже указывается, что Рейли даже «организовывал бегство Керенского за границу») кочует по интернет-публикациям, газетным и журнальным статьям и даже историческим исследованиям в качестве факта, не требующего доказательств. Между тем, это далеко не так. Ни сам Рейли, ни Керенский, ни Локкарт, ни даже Пепита Бобадилья никогда не упоминали об этом эпизоде в бурной биографии английского разведчика. Нет упоминаний об этом и в известных к сегодняшнему времени архивных документах о деятельности Рейли в Москве.

Могли он сопровождать Керенского в Мурманск? Теоретически, конечно, мог. Но это пока больше предположение, нежели подтвержденный факт.

Весной 1918 года английская миссия и агенты британской разведки установили связь еще с одной подпольной организацией, которая готовила восстание против большевиков, разрыв с Германией и возобновление войны на стороне Антанты — «Союзом защиты Родины и Свободы», созданным Борисом Савинковым. Этот человек сыграет в жизни Рейли огромную роль, он еще часто будет возникать на страницах нашего повествования, так что скажем о нем немного подробнее.

Савинков родился в 1879 году и начинал свою революционную деятельность как социал-демократ и марксист (о чем потом старался не вспоминать). Более того — тогда он был даже противником насилия. Был сослан в Вологду, там познакомился с эсерами, бежал вместе с эсером Иваном Каляевым за границу (с ним он учился в Варшавской гимназии), и в эмиграции окончательно перековался — стал эсером и сторонником террора.

В Боевую организацию эсеров его принимал сам Евно Азеф, тогдашний ее руководитель и один из крупнейших в истории провокаторов и полицейских агентов по совместительству. Савинков организовывал громкие убийства министра внутренних дел Вячеслава Плеве, московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, и, как он потом говорил, «лично провожал на смерть Егора Сазонова и Ивана Каляева» (исполнителей этих терактов).

Постепенно он вошел во вкус этих «опытов смерти». О себе он писал в стихах:

В 1906 году Савинков, находившийся на тот момент в Севастополе, где он готовил покушение на главного командира Черноморского флота вице-адмирала Григория Чухнина, был арестован и приговорен к смерти. Потом он не без рисовки вспоминал, что его больше всего занимало: «Режет ли веревка шею, больно ли задыхаться?»

Савинкову устроили побег. За границей они с Азефом разрабатывали покушение на императора Николая II. Сначала хотели разбомбить императорскую яхту с воздуха, потом потопить ее с помощью подводной лодки, но тут как раз вдруг выяснилось, что Азеф — провокатор[30]. Это был тяжелый удар для партии эсеров и идее террора в целом. Боевая организация от него так и не оправилась и вскоре была распущена.

Савинков взялся за литературу. Он выпустил свои «Воспоминания террориста», повесть «Конь бледный», роман «То, чего не было…». Они появлялись в печати под псевдонимом Виктор Ропшин и сделали ему имя в литературных кругах.

Во время Первой мировой войны он записался добровольцем во французскую армию, а заодно стал военным корреспондентом русских газет. В Россию он вернулся в апреле 1917 года и тут же активно включился в политическую деятельность. Поддерживал Временное правительство и Александра Керенского. Был назначен комиссаром Юго-Западного фронта. В июле стал управляющим Военным министерством (военным министром был сам Керенский) и товарищем военного министра.

Во время так называемого мятежа генерала Корнилова в августе 1917-го вел с ним переговоры от имени Керенского. Был назначен военным губернатором Петрограда. Предлагал Корнилову подчиниться Временному правительству, но потом сам подал в отставку из-за несогласия с политикой Керенского. Говорили, что в это смутное время Савинков всерьез подумывал о возможности самому стать диктатором в России, но приход к власти большевиков поставил на его раздумьях и планах жирный крест. Сразу же после октября 1917 года он начал борьбу с ними. Готовил покушение на Ленина, помогал формировать Добровольческую армию на Дону, потом перебрался в Москву, где и создал свой «Союз защиты Родины и Свободы». Ее целью было свержение Советов и возобновление войны с Германией. Савинков снова подумывал о своем будущем. В виде диктатора, разумеется. На меньшее он бы не разменивался.

…Весной 1918 года «Союз» Савинкова был, пожалуй, наиболее крупной контрреволюционной подпольной организацией в стране. Его отделения действовали в Москве, Казани, Ярославле, Рыбинске, Муроме, а число участников, по различным данным, доходило до пяти тысяч человек. «Союз» состоял из тщательно законспирированных пятерок, члены которых знали только руководителя пятерки и в случае провала не могли никого, кроме него, выдать.

Любопытные мемуары о руководителе «Союза» и своей подпольной работе в нем оставил капитан Василий Клементьев[31]. Он знал начальника штаба организации Савинкова полковника Александра Перхурова[32] и, во многом благодаря знакомству с ним, тоже вошел в штаб — ответственным за «связь между чинами штаба и лицами, желающими их видеть». Еще в апреле 1918 года, писал Клементьев, «Союз» впервые получил денежную поддержку от иностранцев — то ли от чехословаков, то ли от англичан, то ли от французов. Вскоре всем чинам назначили жалованье. Сам Клементьев получал 500 рублей в месяц. Командир полка и батареи — тоже 500, командир батальона — 400, роты — 375, взвода — 350, рядовые и командиры отделений — 300 рублей. От всех офицеров при вступлении в «Союз» требовалось выполнение только двух условий: хранить абсолютную тайну и по приказу штаба явиться на сборный пункт для вооруженного выступления.

Полковник Перхуров подсчитал, что в случае начала восстания на улицы Москвы с оружием в руках сразу же выйдут в лучшем случае 300–400 человек, и то в основном студенты и гимназисты («идейные офицеры» в организацию, возглавлявшуюся бывшим террористом, шли неохотно). Но пока его пессимизм вроде бы не находил подтверждения. Время от времени заговорщикам устраивались смотры. И в назначенный час десятки бравых людей, в которых можно было легко узнать офицеров, проходили мимо определенного места на какой-нибудь улице или бульваре то в шинелях нараспашку, то с красными бантами на груди. Доказательством принадлежности к организации, своеобразным паролем, был вырезанный из картона треугольник с буквами «О. К».

Роберт Брюс Локкарт в воспоминаниях ничего не пишет о своих контактах с Савинковым в этот период, а вот Джордж Хилл оказался более откровенным. Он указывает, что тогда близко познакомился с Савинковым, который оказался «черноволосым человеком, коротконогим с пронзительными глазами, несомненно одаренным способностями к гипнозу». Хилл дискутировал с ним на тему убийств и терроризма и поинтересовался, почему против руководителей большевиков организовать покушения оказалось сложнее, чем против царских сановников. Савинков ответил, что это действительно трудно, потому что даже офицеры, проявившие отвагу на фронте, часто не хотят становиться убийцами политических врагов, а идейные противники большевиков среди революционеров вообще «хранят ненужную память о долгих годах сотрудничества с ними». Савинков даже признавался Хиллу, что он сам дважды хотел для блага России убить Керенского, но так и не мог решиться на это, и горько сожалел о своей слабости.

«Я никогда не любил Бориса Савинкова, — писал Хилл, — мое недоверие к нему было предметом частых дискуссий с Сиднеем Рейли, который слепо верил в этого человека и потратил целое состояние, чтобы помочь ему бороться с большевизмом».

Состояние он действительно потратил, только позже. Однако из этого фрагмента мемуаров Хилла не очень понятно, когда они с Рейли дискутировали о Савинкове — в Москве или уже несколько лет спустя? И знал ли Рейли Савинкова уже весной — летом 1918 года?

«Был тесно связан с организацией Савинкова и мой старый “знакомый” — Сидней Рейли», — утверждал, например, Михаил Бонч-Бруевич. В некоторых советских романах Рейли тоже имеет к заговору Савинкова прямое отношение. Или, по крайней мере, выступает в роли связного между его организацией и англичанами. В «Большевиках» Ильи Кремлева Рейли оказывается прямо в центральном штабе организации Савинкова — он находился в доме 2 по Молочному переулку и был замаскирован под видом частной электро- и водолечебницы. Рейли появляется перед читателем в виде доктора — он одет в белый халат и докторскую шапочку — и принимает заговорщиков, приходящих под видом пациентов. Это еще не все — медицинской сестрой в лечебнице по сюжету романа работает любовница Рейли, бывшая балерина, которую он завербовал еще до революции. Он занял ей крупную сумму денег и подсунул на подпись расписку, которую она подписала не читая. А бумага оказалась обязательством сотрудничать с германской разведкой. Потом Рейли сказал ей, кем он был на самом деле, он держал ее в страхе, грозил ее убить, обращался по-скотски (балерину тошнило при воспоминаниях о близости с ним) и заставлял ее выполнять свои приказы. Она его ненавидела и несколько раз собиралась рассказать о нем чекистам, но ей для этого не хватало решимости. Такая вот очередная картинка из жизни крайне малоприятного человека и шпиона. Пожалуй, единственно правдоподобным моментом в описании характера Рейли является его страсть к вещам, связанным с Наполеоном. Но и в ее описании любовница британского разведчика видит проявление его крайне неприятной сущности: «Только однажды она обнаружила в Рейли настоящую увлеченность, он оказался ярым коллекционером, фантастически предававшимся этой своей страсти. Коллекционировал он неожиданные и малопривлекательные вещи. Страстный поклонник Бонапарта, он жадно собирал все, что было связано с обожаемым им корсиканцем. Он дрожал от нетерпения, когда разоренный революцией аристократ предлагал ему через комиссионера семейную реликвию: брошенную при позорном отступлении из Москвы запасную треуголку французского императора, его подзорную трубу, случайно сохранившуюся записку, носовой платок с витиеватой меткой под короной…» Несмотря на то, что автор и здесь нафантазировал — треуголки и подзорной трубы Наполеона у Рейли никогда не было — он действительно дрожал от нетерпения, когда видел редкие предметы, относящиеся к Наполеону. Но что в этом плохого? Далее в романе в клинику неожиданно врываются чекисты вместе с матросами, но Рейли в самый последний момент удается захлопнуть перед ними дверь на замок и бежать через антресоли…

На самом деле, о связи Рейли с «Союзом» Савинкова в 1918 году не известно ничего конкретного. Сам он утверждал, что познакомился с Борисом Викторовичем лишь год спустя в Париже. Сохранившаяся переписка между ними показывает, что тогда они действительно еще не были в таких тесных отношениях, как позже.

…Планы «Союза» Савинкова устроить восстание в Москве не удались. Неприятности у него начались из-за случайности. В мае 1918 года медсестра одной из больниц рассказала чекистам, что под видом больного у них скрывается юнкер, который говорит, что вскоре в городе вспыхнет восстание против большевиков. ЧК отследила связи этого юнкера и 29 мая арестовали группу заговорщиков — у них были обнаружены программа «Союза», различные инструкции агентам, пароль в виде картонного треугольника с буквами «О.К.».

Чекистам удалось арестовать около ста человек, но Савинков и другие руководители «Союза» как будто растворились в воздухе. В 1918 году Савинкову повезло.

Резкое охлаждение в отношениях между большевиками и союзниками произошло в мае 1918 года по вопросу о Чехословацком корпусе.

В России к этому времени находилось около семидесяти тысяч чехов и словаков, которые дезертировали из австро-венгерской армии. Они хотели продолжать войну против немцев и австрийцев и из них в 1917 году был сформирован Чехословацкий корпус. Но поскольку советское правительство заключило с Германией и Австро-Венгрией Брестский мир, то была достигнута договоренность перебросить чехословаков во Владивосток, а оттуда французскими кораблями на Западный фронт.

Первый эшелон вышел 27 марта и месяц спустя прибыл во Владивосток. Всего насчитывалось 63 эшелона по 40 вагонов в каждом. В них ехали, по различным данным, от 50 до 60 тысяч вооруженных солдат и офицеров. Весной 1918 года эшелоны с чехословаками растянулись по всей стране до Дальнего Востока.

Многие из руководящих большевиков весьма подозрительно относились к Чехословацкому корпусу, видя в нем серьезную потенциальную угрозу советской власти. «Было ясно, что корпус надо ликвидировать или, во всяком случае, разоружить, — писал Михаил Бонч-Бруевич. — Мы, военные специалисты, входившие в ВВС, стояли на самой радикальной точке зрения и были готовы пойти на любые крайние меры, лишь бы устранить угрозу вооруженного выступления чехословаков против Советской власти.

— Утопить их в Днепре, если не будет другого выхода, — весьма недвусмысленно предлагали и я и кое-кто еще из обычно сдержанных и не очень решительных бывших генералов.

Союзники требовали скорейшего продвижения чехословаков на Восток, немцы же настаивали, что большевики сначала должны вывезти из Сибири германских и австровенгерских военнопленных. Весной 1918 года эшелоны с ними потянулись по той же железной дороге, по которой следовали чехословаки, только в противоположном направлении — на Запад. 21 апреля Чичерин под давлением Мирбаха потребовал от Красноярского совета приостановить движение чехословаков на Восток и начать эвакуацию пленных немцев и австрийцев. Это распоряжение вызвало возмущение в Чехословацком корпусе и протесты союзных миссий в Москве.

Считается, что «искрой», которая «взорвала» наэлектризованную до предела атмосферу вокруг корпуса, стал, в общем-то, мелкий инцидент. 14 мая эшелон с чехословаками встретился на станции Челябинск с эшелоном бывших пленных венгров, который шел на Запад. Между чехословаками и венграми отношения были, мягко говоря, напряженными. Кто-то из венгров бросил в чехов камень (по другой версии — чугунную ножку от печки), который тяжело ранил чешского солдата. Чехи бросились разбираться и убили одного из венгров. На следующий день советские власти в Челябинске арестовали нескольких чехословаков.

В ответ на это чехословаки силой освободили своих товарищей, а заодно разоружили местный отряд Красной гвардии, разгромили оружейный арсенал, захватив 2800 винтовок и артиллерийскую батарею, и разогнали местный Совет. В Москве приказали немедленно разоружить всех чехословаков. 25 мая Троцкий дал телеграмму «всем совдепам по линии от Пензы до Омска», в которой говорилось: «Каждый чехословак, который будет найден вооруженным на железнодорожных линиях, должен быть расстрелян на месте; каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооруженный, должен быть выгружен из вагонов и заключен в лагерь для военнопленных…»

Между чехословаками и отрядами Красной гвардии начались стычки. Затем бои заполыхали по всей линии Транссибирской магистрали, на которой находились чешские эшелоны. Хорошо вооруженные и спаянные общей целью чехословаки в большинстве случаев одерживали верх. 27 мая они заняли Челябинск, затем — Курган и Петропавловск, 29 мая — Канск, Нижнеудинск (ныне — Улан-Удэ) и Новониколаевск (ныне — Новосибирск) и Пензу, в начале июня — Томск и Самару. К чехословакам присоединялись и различные антибольшевистские силы. В Самаре, например, было создано новое правительство — Комуч — Комитет членов Учредительного собрания (распущенного большевиками в январе 1918 года). 23 июня в Омске возникло Временное Сибирское правительство.

В Москве тем временем кипели дипломатические битвы. Англичане и французы считали, что большевики пытаются разоружить чехословаков, выполняя указания немцев. Большевики, в свою очередь, утверждали, что союзники давно подстрекали Чехословацкий корпус к мятежу.

Четвертого июня Антанта объявила Чехословацкий корпус частью своих вооруженных сил и заявила, что будет рассматривать его разоружение как недружественный акт в отношении союзников. Локкарт, который, по его заверениям, всячески старался разрулить «чехословацкий инцидент», получил из Лондона ноту советскому правительству. Передавать ее он пошел в Наркомат иностранных дел вместе с французами и итальянцами.

«Прием был холодно-формальный, — писал Локкарт в мемуарах. — …Большевики выслушали наши протесты молча. Они были преувеличенно вежливы. Несмотря на то что у них был повод, они не сделали никаких попыток возражения. Чичерин, более чем когда-либо похожий на мокрую крысу, смотрел на нас грустными глазами. Карахан казался совершенно сбитым с толку. Наступило тяжелое молчание. Нервы у всех были несколько натянуты, и больше всех у меня, так как совесть моя была не совсем чиста. Затем Чичерин кашлянул.

“Господа, — сказал он, — я принял к сведению все сказанное вами”.

Мы неловко пожали друг другу руки и один за другим вышли из комнаты».

В конце мая — начале июня 1918 года Большая игра большевиков с Антантой закончилась и отношения между ними стремительно покатились под откос. Тогда и Локкарт начал все больше и больше склоняться к мысли о вооруженной интервенции в Россию против большевиков. Ему казалось, что правительство Ленина окончательно встало на путь союза с Германией.

«Нехорошая квартира» и «наполеоновские планы»

Это переломное время — май, июнь и, возможно, июль 1918 года — Рейли жил и работал в Москве вполне открыто и под своим настоящим именем. До начала июня продолжались, например, его встречи с Михаилом Бонч-Бруевичем. В донесении в Лондон от 29 мая он сообщал, что они с генералом обсуждали очередные требования Германии, предъявленные советскому правительству устами графа Мирбаха: 1) проведение демаркационной линии в Донбассе, причем город Батайск оставался бы под контролем немцев; 2) перемещение кораблей Черноморского флота из Новороссийска в Севастополь (фактически в руки немцев) с обещанием вернуть их обратно после окончания войны[33]; 3) передача Финляндии Западного Мурмана и установление германо-финского контроля над полуостровом Рыбачий. Рейли приводил в донесении слова возмущенного Бонч-Бруевича: «Неужели союзники не понимают, что, держась в стороне, они протягивают руку Германии… если они прождут еще немного, то никакой России уже не надо будет спасать. Наш Чичерин просто подарит им ее».

В другой раз, 31 мая, они, по словам Рейли, говорили о проекте приказа к войскам и населению о мобилизации всех ресурсов и подготовке борьбы с немцами. Бонч-Бруевич, выслушав предложения Рейли, позвонил Троцкому, который их одобрил. Потом Бонч-Бруевич заявил англичанину, что «очень скоро комиссары начнут понимать, что единственное спасение правительства — это открытая война с Германией».

Все это, однако, происходило уже в самый разгар «мятежа Чехословацкого корпуса», когда отношения между союзниками и советским правительством накалялись буквально с каждым часом.

…В Москве Рейли жил в доме 3 по Шереметевскому переулку — между Воздвиженкой и Большой Никитской. Этот переулок сменил за долгое время своего существования множество названий — Никитский, Хитро в, Шереметевский, улица Грановского, Романов. Дом 3, или доходный дом графа Шереметева, был построен в 1895–1898 годах по проекту архитектора Александра Мейснера. До 1917 года в нем жили известные врачи, адвокаты, артисты Большого театра и ученые, ну а с 20-х годов в доме начали селиться советские руководители и военачальники. Здесь жили и Молотов, и Буденный, и Ворошилов, и Фрунзе, и маршалы Жуков, Рокоссовский, Тимошенко, Малиновский, известные ученые и конструкторы. И даже Лев Троцкий, после того как он уже оказался в опале и был выселен из Кремля, некоторое время прожил здесь. Сегодня на стенах дома буквально нет места от многочисленных мемориальных досок. Но имени Сиднея Рейли на них не увидеть — ни на мраморе, ни на граните оно не высечено. Что, собственно, и понятно — его реноме в Советском Союзе было таким, что никак не подходило для увековечивания.

Тем не менее в мае 1918 года Рейли поселился в этом доме, в квартире 85. «В Шереметевском переулке было тихо и пусто, — вспоминал он. — Я с облегчением вздохнул, свернув сюда с центральной многолюдной улицы. У дома 3 я остановился и оглянулся. В переулке никого. За мной не следили.

Я скользнул в дом и поднялся по грязной, вонючей лестнице. Во всем доме стояла мертвая тишина. Казалось, жильцы покинули здание. В действительности же в каждой из двухсот квартир этого дома ютились по несколько семей. Подойдя к двери одной из квартир, я прислушался и осторожно заглянул в пролет лестницы, прежде чем постучать. Дверь приоткрылась на полвершка, и в щель выглянул кончик носа.

— Это вы, Тамара? — спросил я.

— Господин Константин!

Звякнула упавшая цепочка, дверь раскрылась, и я проскользнул в квартиру. Дверь тихо затворилась за мной.

Здесь я был господином Константином, представителем английской разведки в Советской России».

Рейли (если, конечно, эти мемуары действительно писал он сам) несколько приукрасил «шпионскую» сторону своего заселения в Шереметевском переулке. В русском издании биографии Рейли Эндрю Кука есть любопытное примечание: согласно справке домового комитета, которая сохранилась в архиве ФСБ в «деле Локкарта», в домовых книгах жилец квартиры 85 зарегистрирован как «лейтенант Сидней Рейли», то есть под своим собственным именем.

Ну а кем же была «Тамара», открывшая дверь Рейли? Она служила в Московском Художественном театре танцовщицей. На самом деле ее звали Дагмара Карозус, по происхождению она была немкой. По одним данным, Дагмара приходилась племянницей Александра Грамматикова, и именно он попросил ее предоставить Рейли «надежное жилье». Об этом упоминает и сам Рейли в своих записках. Встречается еще версия, что Дагмара приходилась какой-то родственницей Михаилу Бонч-Бруевичу, но, скорее всего, это не так.

В рассказах о похождениях Рейли Дагмару часто называют его любовницей («Затем он переходит к любовным отношениям с актрисой МХТа Дагмарой Грамматиковой…» — писала, например, Нина Берберова в своем романе «Железная женщина»), но, видимо, их все-таки связывали только «деловые» отношения. Роман у Рейли начался с другой актрисой, которая снимала со своей подругой комнаты в той же, 85-й квартире дома 3 по Шереметевскому переулку. Ее звали Елизавета Оттен.

Елизавета родилась в 1896 году. Всегда мечтала быть актрисой. После гимназии поступила в частную школу театрального искусства мхатовцев Николая Александрова, Николая Подгорного и Николая Массалитинова («Школа трех Николаев»). С 1916 года играла во 2-й студии МХТ, в которую была преобразована «Школа трех Николаев», получая, как она потом говорила на допросах в ЧК, 250–300 рублей жалованья. Хорошо знала английский, немецкий и французский языки, была очень общительной девушкой.

Позже Елизавета вспоминала, что Рейли при знакомстве и не думал скрывать, что он англичанин, и представился ей как «офицер английской службы». Он, по ее словам, почти сразу начал за ней ухаживать, обещал устроить ее в театральную постановку в Англии. В общем, она тоже прониклась к нему симпатией. Неудивительно — агент СТ1 был настоящим асом в области соблазнения женщин. Пожалуй, не хуже, чем придуманный Яном Флемингом Джеймс Бонд.

Планировал ли он уже тогда привлечь Елизавету для выполнения своих шпионских заданий? Или пошел на это потому, что у него не было другого выхода? Кто знает. Но в итоге все равно привлек. И не только ее. Женщин, с которыми он общался в Москве, Рейли не без гордости и некоторого самодовольства называл «моими самыми верными и преданными помощницами».

«Квартира в Шереметевском переулке была моим штабом», — вспоминал Рейли. Постепенно он начал создавать собственную разведывательную сеть. Рейли, как и все англичане в Москве в 1918 году, работал сразу в нескольких направлениях — поддерживал контакты с большевиками, собирал разведывательную информацию и передавал ее в Англию и, наконец, изучал возможность антибольшевистского переворота, в котором, вероятно, собирался принимать участие и сам.

Вряд ли это было его задание, полученное в Лондоне — скорее всего, личная инициатива и импровизация. Практически во всех биографиях Рейли содержатся довольно-таки ехидные пассажи в его адрес: мол, известный почитатель Наполеона и подражатель этому французскому императору, он и сам не исключал возможности в какой-то степени повторить головокружительный взлет Бонапарта. И — чем черт не шутит! — самому стать главой нового русского правительства.

Если верить опубликованным «Запискам» Рейли, то планы у него действительно были наполеоновские. Роберт Брюс Локкарт тоже признавал, что «Сидней Рейли отличался крупным размахом, невольно вызывающим мое изумление». И действительно Рейли уже составлял список будущего кабинета, который должен был приступить к работе сразу же после свержения режима большевиков. На пост военного министра, например, он намечал генерала Николая Юденича[34], на пост министра внутренних дел — своего друга Александра Грамматикова, на пост министра юстиции — тоже своего друга Владимира Орлова и т. д.

Вроде бы именно тогда Рейли и произнес свои знаменитые слова: «Если артиллерийский лейтенант [Бонапарт. — Е. М.] смог раздуть тлеющие угли французской революции, то почему бы лейтенанту разведки не стать диктатором Москвы?» Да что там диктатором — через 13 лет после этих событий Локкарт запишет в дневнике, что иногда Рейли казалось, что он — Иисус Христос. Правда, добросовестно оговорился Локкарт, он услышал это от бывшей секретарши Рейли, а та утверждала, что он страдал каким-то странным недугом и во время обострения может страдать даже помутнением рассудка.

Но все-таки наполеоновские устремления вряд ли играли главную роль в его замыслах лета 1918 года. Не ограничиваться только разведывательной деятельностью его заставляла сильнейшая и «пламенная» ненависть к большевизму. Рейли почувствовал ее в себе сразу же после того, как Ленин и его сторонники пришли к власти, и сохранил до конца жизни. «Мы сражаемся не на той войне, — считал он. — Большевизм — гораздо худший враг, чем Германия. Это самая отвратительная болезнь, поражающая основы цивилизации. Немцы — человеческие существа, мы даже можем потерпеть от них поражение. Здесь же, в Москве, набирает силу архивраг человеческой расы».

Для него деятельность на «русском фронте» была не просто профессией. Рейли видел в ней нечто большее, что-то вроде особой миссии. И, возможно, на самом деле представлял себя кем-то вроде мессии, тем человеком, который освободит Россию от большевиков. «Было совершенно очевидно, — самоуверенно писал он, — что противники большевиков легко захватят власть, если их подстегнуть. Численностью они во много раз превосходили своих врагов[35]. Но у них не было вождя. Русские беспомощны, если у них нет лидера. Без вождя они дадут избивать себя, как стадо овец. Я был уверен, что террор [в смысле, режим террора и репрессий, установленный большевиками. — Е. М.] может быть уничтожен в течение часа и что я сам смогу совершить это. Почему бы и нет?»

Это странное сочетание авантюризма, склонности к сомнительным комбинациям, поиска личной выгоды с преданностью идее, от которой он не отступал даже в самые тяжелые моменты своей жизни, во многом, возможно, и определило его дальнейшую судьбу. Впрочем, подобных «идейных авантюристов» во время революции и Гражданской войны в России было немало и у красных, и у белых. И большинство из них закончили свою жизнь трагически.

…Рейли старался как можно меньше встречаться с Локкартом. Это тоже было условием его шпионской работы в Москве. Во-первых, не нужно было бросать лишнюю тень на полуофициального представителя Великобритании в Советской России, а во-вторых, по условиям конспирации, Рейли нужно было иметь автономную разведывательную сеть, чтобы в случае ее провала не пострадали агенты, с которыми работали другие разведчики. Забегая вперед отметим, что этот принцип ему все-таки не удалось соблюсти в полной мере.

Любопытно, что в своих дневниках, записи в которых он вел, что называется, «по горячим следам событий», Локкарт очень редко упоминает Рейли. Он не пишет о нем ничего существенного. Зато в написанных гораздо позже мемуарах, наоборот, очень часто. Возможно, он просто не хотел в Москве 1918 года полагаться на бумагу и записывать содержание тех разговоров, которые они вели.

Вскоре Рейли познакомился еще с одной женщиной. Ее звали Мария Фриде. Она работала надзирательницей в 5-й женской гимназии, потом сестрой милосердия в госпитале «Вдовий дом» и в отряде Красного Креста при американской миссии. Фриде была хорошо знакома с обитателями 85-й квартиры дома 3. Во всяком случае, она нередко заходила к ним в гости. Рейли в своих записках упоминал, что она одно время тоже занимала какую-то должность в Художественном театре.

Мария была значительно старше своих подруг. В 1918 году ей уже перевалило за тридцать. Стала ли она очередной любовницей Рейли? История умалчивает. Сам он признавался, что вскоре после знакомства с ней он понял, что оно может принести ему большую практическую пользу. И дело было не в Марии, а в ее старшем брате — бывшем подполковнике русской армии 34-летнем Александре Фриде, который летом 1918 года служил в Управлении начальника военных сообщений Всероссийского Главного штаба Красной армии (по другим данным — в Управлении военных сообщений Московского округа путей сообщения). Для любого разведчика такой человек, безусловно, крайне ценный источник информации.

Если верить Рейли, он откровенно рассказал Марии о своей цели пребывания в Москве (сообщил ли он ей о том, что он британский разведчик или нет — осталось загадкой). «Когда мадмуазель Фриде доверилась мне, я изложил ей свое предположение, — говорится в записках Рейли, опубликованных его вдовой, — а именно, чтобы ее брат поставлял мне копии всех документов, которые проходят через его руки. Фриде приветствовала это предложение и уверила меня в том, что ее брат только и думает, как о возможности нанести удар большевизму». Последнее, по крайней мере, весьма похоже на правду. Александр Фриде к тому времени уже сотрудничал с «информационным бюро» американца Ксенофонта Каламатиано и значился в зашифрованном списке его информаторов под номером 5.

Вербовка бывшего подполковника прошла, по утверждению Рейли, легко. Он тоже заходил в «нехорошую квартиру» в Шереметевском переулке и стал для английского агента одним из его самых ценных источников информации. Да к тому же еще и помог ему в критической ситуации.

Интересное знакомство завязалось у Рейли и с заведующим автомастерскими и автомобильным складом Московского военного округа Максимом Трестером. Точнее говоря, не завязалось, а возобновилось. На самом деле, Рейли и Трестер познакомились еще в Америке в 1915 году, куда последний был командирован русским военным ведомством для приемки автомобилей для армии, поставляемых американцами. По меркам 1918 года Трестер мог считаться весьма благополучным и состоятельным человеком — он жил на даче, а в город ездил на собственном авто. Ездила на нем и его жена — Зинаида Чеснокова. Позже Чеснокова рассказывала, что Рейли весной — летом 1918 года не раз приезжал к ним на дачу. Он представлялся им американским бизнесменом, который прибыл в Россию для ведения крупного автомобильного дела. После этих встреч и бесед он иногда оставался ночевать на даче, а иногда Чеснокова «из любезности» отвозила его в Москву на автомобиле. По просьбе Рейли она всегда высаживала его на углу Пятницкой улицы, откуда он куда-то уходил уже пешком. Бывало, что Рейли попросту соскакивал с машины на ходу, сказав ей, что собирается зайти к своим знакомым.

Вероятно, в разговорах с Трестером Рейли тоже получал интересующую его информацию, но, судя по всему, он не пытался сделать из него своего агента. Трестер, по-видимому, интересовал его как владелец личной дачи и автомобиля, которые можно использовать в опасный момент (быстро скрыться или, скажем, пересидеть за городом облаву на себя), и как человек с деньгами.

Летом 1918 года Рейли попросил у Трестера в долг 15 тысяч рублей. Трестер деньги дал, но попросил Рейли не возвращать их ему, а уплатить оставленные им в Америке долги, в частности, по зарплате прислуге. Рейли согласился, деньги взял, но так и не вернул их. Оплатил ли он потом долги Трестера в Америке — об этом ничего не известно.

В августе 1918 года Рейли, приехав, как обычно, к ним на дачу, сообщил, что так как отношения между Россией и Америкой изменились и вести коммерческое дело ему трудно, он теперь будет называть себя по фамилии жены — Массино.

Время от времени Рейли ездил в Петроград, где передавал собранные им данные капитану Кроми, а тот уже направлял их в Лондон. Почему Рейли выбрал этот способ? Скорее всего, по двум причинам. Во-первых, из Петрограда передавать информацию за границу было легче, чем из Москвы. Это происходило через соседние Финляндию или Прибалтику, границы с которыми были закрыты пока еще не слишком плотно. Во-вторых, в соответствии с полученными из Англии инструкциями Локкарт оставался как бы в стороне от того, чем занимались Рейли или Хилл, хотя, конечно, прекрасно знал об этом и поддерживал с ними связь.

Эти поездки, разумеется, были связаны с определенным риском. Владимир Орлов в своих мемуарах приводил, как он сам выражался, несколько «анекдотов» о бурных приключениях Рейли того времени. Скорее всего, Рейли сам рассказывал ему об этом и, возможно, привирал. Но тем не менее Орлов зафиксировал их для истории.

Итак, однажды Рейли ехал в поезде из Петрограда в Москву. Большевики сумели выследить английского агента и сообщили на ближайшую станцию о том, что он находится в одном из вагонов. Поезд остановили. «Все коридоры и окна были закрыты, пока матросы обыскивали каждое купе, — писал Орлов, — Рейли нигде не было. Его искали повсюду, но так и не нашли, потому что он, переодевшись в форму одного из матросов, которого сбросил с поезда, был одним из самых активных участников поисков!»

Как вспоминал сам Рейли, со временем он понял, что ему нужно как-то обезопасить свои передвижения между Москвой и Петроградом. В этом, по его словам, ему очень помог Александр Фриде. Он по просьбе Рейли раздобыл для него постоянный пропуск на проезд по железной дороге. Он же сказал, что ему следовало бы получить документы на имя сотрудника какой-нибудь важной советской организации, и посоветовал обратиться по этому вопросу к тому же Владимиру Орлову. Даже написал ему от своего имени рекомендательное письмо.

Сразу же после очередного приезда в Петроград Рейли направился прямо в Петроградскую ЧК и разыскал там «товарища Орлинского», то есть Орлова. Орлов выписал ему подлинный мандат на имя «уполномоченного ВЧК Сиднея Георгиевича Рейлинского». Разумеется, с подобным документом он мог чувствовать себя гораздо увереннее. «Одно время, — вспоминал Рейли, — я был комиссаром по перевозке запасных автомобильных частей во время эвакуации Петрограда, что мне давало возможность свободно двигаться между Москвой и Петроградом, даже в комиссарском вагоне».

Выводы Рейли о том, что власть большевиков опирается лишь на меньшинство и террор чекистов и что русским контрреволюционерам, которых во много раз больше, не хватает только вождя, чтобы совершить переворот и привести к власти новое правительство, которое тут же объявит войну Германии, разделяли далеко не все. Прежде всего Роберт Брюс Локкарт. Он не без основания считал, что подобные донесения подталкивают Великобританию к принятию решения о военной интервенции в Россию. Сам Локкарт был ее противником настолько долго, насколько мог позволить себе в своем положении полуофициального представителя правительства Его Величества.

Более того, Локкарт был уверен, что та ситуация в России, которая описывалась в разведывательных донесениях из Москвы, далеко не всегда соответствовала истинному положению дел. Вину за это он возлагал непосредственно на разведчиков. «Покупка информации толкает к ее придумыванию, — писал он. — Но даже выдуманные сведения менее опасны, чем честные доклады людей несомненно храбрых и одаренных лингвистическими способностями, но не умеющих формировать надежное политическое суждение». Здесь Локкарт весьма прозрачно намекал на Рейли.

В своих донесениях в Лондон он пытался доказать, что подобная оценка ничем не оправдана и что все обстоит куда как серьезнее. Симпатий к большевикам Локкарт не питал, но понимал, что «большевизм, независимо от его пропаганды мира и его фанатичной экономической программы, одухотворен идей и не является просто восстанием черни, руководимым германскими агентами». «Если каждый, — писал он, — кто понимал, что здесь нарождается нечто даже большее, чем во Французской революции, заслуживает эпитета “красный”, в таком случае я был красным».

Надо сказать, что позиция «товарища Рейлинского» в это время оказалась ближе руководству британского Форин Оффис, нежели доводы Локкарта. К ним отнеслись холодно, и жену Локкарта, которая находилась в Лондоне, предупредили — если ее муж не угомонится, его карьера может закончиться.

«Мне следовало выйти в отставку и вернуться домой», — вспоминал Локкарт. Но он этого не сделал. Среди главных причин он называл личные обстоятельства (хотел остаться в России из-за своей любовницы Марии Закревской-Бенкендорф) и желание все-таки способствовать успеху британской политики в России, даже несмотря на то, что совсем недавно он был с ней не согласен. Локкарт перешел в лагерь сторонников интервенции, но продолжал надеяться, что в Лондоне учтут его опыт и знание русской действительности. «До самого конца, — отмечал Локкарт в мемуарах, — я продолжал твердить, что без отправки крупных воинских сил со стороны союзников все предприятие обречено на неудачу… Я проповедовал глухим».

Вскоре Локкарта известили: британское правительство приняло решение о начале интервенции. Но еще до ее начала вокруг союзных миссий в Москве начали сгущаться тучи. «Чем больше становились надвигавшиеся на них опасности, тем энергичнее затягивали большевики поводья», — констатировал Локкарт.

Это объяснялось еще и тем, что по Москве начали ходить слухи о том, что кто-то скоро должен убить графа Мирбаха — немецкого посла.

«Одним ударом раскрыть все нити заговора»

«Средний обыватель был в полной уверенности, что именно [посол Германии] Мирбах контролирует пролетарский режим. Любые жалобы на действия Кремля адресовывались только ему, и даже монархисты всех мастей искали защиты у Мирбаха» — так описывал свои ощущения от обстановки в Москве перед своим отъездом из России Александр Керенский.

«Все антисоветские части русского общества считали, что большевики продались немцам, и люди, не бывшие германофилами, стали сторонниками Антанты исключительно из-за ненависти к большевикам», — подтверждал и Джордж Хилл.

Весь июнь в Москве действительно ходили слухи о возможном покушении на Мирбаха. Глава ВЧК Феликс Дзержинский вспоминал, что немцы были очень встревожены. Они даже передавали в ВЧК и Наркоминдел данные о подготовке заговора против посла, а заодно и против советской власти, и даже предоставили список адресов, где можно было задержать заговорщиков. Как говорил Дзержинский, немцы предлагали «одним ударом раскрыть все нити этого заговора».

Чекисты произвели обыски по указанным немцами адресам (для тех, кто считал, что большевики действуют по указке Мирбаха, это был еще один аргумент в пользу подобных подозрений). На Петровке в доме 19, в квартире 35 взяли какого-то подозрительного типа. Да еще англичанина — преподавателя английского языка по фамилии Уай-бер. У этого самого Уайбера обнаружили «шесть листков шифрованных». Один из этих листков отослали немцам, и они вернули текст уже расшифрованным, а также прислали и ключ шифра. Но тут Дзержинского начали тревожить смутные сомнения. Он встретился с представителями посольства и поинтересовался, откуда вообще у немцев появились сведения о заговоре против них, но ничего конкретного не добился. В итоге Дзержинский пришел к выводу, что «кто-то шантажирует и нас, и германское посольство и что, может быть, гр. Уайбер — жертва этого шантажа».

Кем был этот таинственный «кто-то», существовал ли он на самом деле, или всю эту историю придумали сами немцы — похоже, никто так никогда и не узнал. Но одного из своих осведомителей немцы все же Дзержинскому представили. Это был некий кинематографист Владимир Иосифович Гинч. Он рассказал, что убийство графа Мирбаха готовит подпольная организация «Союз союзников», членом которой он состоит. «Союз» якобы связан с дипломатическими представителями Антанты в Советской России, его целью является свержение режима большевиков и возобновление войны с Германией.

Надо отдать «железному Феликсу» должное — он быстро понял, что Гинч не более чем банальная «подстава» со стороны немцев, которые хотят, чтобы большевики покрепче прижали союзников в Москве. «После свидания с этим господином, — сделал вывод Дзержинский, — у меня больше не было сомнений, для меня факт шантажа был очевиден».

При этом он, конечно, вовсе не исключал, что спецслужбы союзников на самом деле могут готовить покушение на германского посла. Действительно, желающих свести счеты с Мирбахом тогда было хоть отбавляй, и большевики прекрасно знали об этом. Убийство посла грозило войной с Германией, которой они по-прежнему очень опасались. Лозунг «Война — это смерть Советской власти!» летом 1918 года по-прежнему оставался актуальным. Тем более что в стране уже разгоралась и другая война — Гражданская.

Неудивительно, что в число первых подозреваемых в подготовке покушения на Мирбаха попали дипломатические миссии союзников и связанные с ними агенты. И не случайно и Локкарт, и Джордж Хилл, и Рейли чуть ли не в один голос заявляли, что уже в июне работать им стало гораздо труднее и что большевики постепенно обкладывали их со всех сторон. «Наше положение уже в июне и июле стало становиться все невыносимее», — подчеркивал Локкарт.

Время от времени приходится встречать публикации, в которых утверждается, что Рейли по приказу из Лондона действительно готовил убийство Мирбаха. И что вроде бы исполнителями теракта должны были стать некие русские офицеры, завербованные им.

Согласно этой версии, с немецким послом в Москве собирались покончить почти так же, как в 1914 году в Сараеве с эрцгерцогом Францем Фердинандом: заговорщики должны были отследить выезд Мирбаха из посольства, по его пути стояли бы метальщики с бомбами, а если бы взорвать посла не удалось, его планировалось расстрелять из револьверов.

Но откуда «растут ноги» подобных утверждений — непонятно. Сам Рейли никогда не вспоминал о том, что готовил покушение на Мирбаха, и никакие документы, связанные с ним, за прошедшие сто лет на поверхность не всплывали. Да и вообще — подготовка покушения на Мирбаха вряд ли тогда входила в круг обязанностей и интересов Рейли. Он занимался другими делами — работой и борьбой непосредственно против большевиков. Если уж кто-то из англичан и мог готовить устранение германского посла в Советской России, то это был Джордж Хилл, который возглавлял в Москве как раз антинемецкую линию.

Но и Хилл в своих мемуарах (их, напомним, критиковали за то, что автор вроде бы приукрашивает свои заслуги) не упомянул об этой операции. Хотя вполне мог бы похвастаться своим участием в ней — литературные способности у Хилла имелись и другие свои операции против немцев он описывал в подробностях. Подробно он описал, как германские агенты пытались убить его самого — ему под ноги бросили бомбу, но она не взорвалась, затем шпион некоторое время преследовал убегающего Хилла с пистолетом в руках, но он спрятался за дверью какого-то ангара, и когда в него вбежал немецкий шпион, швырнул ему в голову кирпич. Шпион упал без чувств, а Хилл в качестве трофея отобрал у него пистолет Маузера в деревянной кобуре, который всегда хотел иметь.

Факт остается фактом: спецслужбы союзников не смогли (не успели или не хотели) устроить покушение на жизнь немецкого посла. Это сделали совершенно другие люди.

Несмотря на то что в марте 1918 года, после заключения Брестского договора, левые эсеры вышли из состава Совнаркома и критиковали большевиков за «мир с империалистами», рвать с ними окончательно они не собирались.

Вопрос о Брестском договоре и необходимости ради спасения революции следовать условиям «похабного», по определению Ленина, мира с Германией был тогда одним из самых больных. Некоторые «левые коммунисты» рассматривали возможность создания оппозиционной Ленину коммунистической партии. Но левые эсеры были не меньшими, чем их друзья-соперники большевики, ревнителями мировой революции. Ждать они не хотели и стремились «подтолкнуть» ее развитие.

Проходивший 17–25 апреля 1918 года II съезд партии левых эсеров одобрил применение «интернационального» или «центрального» террора против «империалистических лидеров». В числе потенциальных «объектов» значились, к примеру, кайзер Вильгельм II, гетман Украины Павел Скоропадский, посол Германии в РСФСР граф Вильгельм фон Мирбах, главнокомандующий группой армий «Киев» и глава оккупационной администрации занятых германскими войсками областей Украины генерал-фельдмаршал Герман фон Эйхгорн. В списке значились также президент США Вудро Вильсон, премьер-министр Великобритании Дэвид Ллойд Джордж, премьер-министр Франции Жорж Клемансо.

Особую ненависть у них вызывал «германский империализм» в связи с ситуацией на Украине. После подписания Брестского мира там фактически установилась немецкая диктатура, которую не могли прикрыть марионеточные украинские режимы. К тому же противников ленинской политики передышки в войне с Германией терзала еще одна мысль — им казалось, что большевики ради самосохранения попросту предали украинских революционеров. Да и не только их.

Одним из главных врагов России левые эсеры, как и контрреволюционеры, считали Мирбаха. Он, по их мнению, «дирижировал политикой большевиков, а они «плясали под дудку германского посла». Центральный орган левых эсеров газета «Знамя Труда» призывала: «Долой Брестскую петлю, удушающую русскую революцию!», «Да здравствует беспощадная борьба трудящихся с акулами международного империализма!», «На помощь восставшим против своих угнетателей крестьянам и рабочим Украины!», «Да здравствует международная социалистическая рабочая и крестьянская революция!»

Кроме Брестского мира, между большевиками и левыми эсерами углублялись и другие противоречия — по крестьянскому вопросу (левые эсеры выступали против начинавшейся политики продразверстки и «наступления на кулачество», обвиняя большевиков в том, что на самом деле они наступали на «трудовое крестьянство»), по вопросу введения смертной казни (левые эсеры выступали против), случаев «красного террора» и т. д.

Генеральное сражение между ними должно было развернуться на V Всероссийском съезде Советов. 2 июля костромская газета левых эсеров «Пламя борьбы» писала, что победа их партии на съезде станет «величайшей победой революционного русского народа».

«Опера-буфф»

V съезд Советов начал свою работу 4 июля 1918 года в Большом театре. На нем присутствовали 1164 делегата, в том числе 733 большевика и 353 левых эсера. В воздухе плавали густые клубы дыма — запрещать курение тогда еще никому не приходило в голову. Правую сторону зала занимали большевики, левую — левые эсеры. На сцене восседал президиум во главе с председателем ВЦИКа Яковом Свердловым.

Две ложи заполнили дипломаты. В одной находились члены союзнических миссий, а в другой — представители германского, турецкого и болгарского посольств.

Уже в первый день работы съезда в Большом театре оказался и Сидней Рейли. Потом следователи ВЧК и Ревтрибунала будут допытываться — как он смог очутиться там? — но так и не смогут ответить на этот вопрос. Сам же Рейли в своих записках утверждал, что попал на съезд благодаря знакомству с Михаилом Бонч-Бруевичем. Именно он якобы и устроил ему пропуск в Большой театр. Рейли то появлялся в театре, то исчезал, то приходил снова.

С самого начала в атмосфере съезда чувствовалось приближение грозы. Левые эсеры резко критиковали политику правительства большевиков, обличали Брестский мир, комитеты бедноты, введение смертной казни. Критиковали они и проект Конституции РСФСР, которую съезд должен был принять.

Троцкий предложил принять резолюцию, в соответствии с которой все красноармейские части предполагалось очистить от «провокаторов и наемников империализма», и прежде всего от тех, кто провоцирует столкновения с немцами. Левые эсеры в знак протеста решили покинуть заседание. Большевики проводили их аплодисментами и насмешливыми возгласами.

На следующий день они вернулись на съезд. Обе стороны применили «сверхтяжелую артиллерию». Сначала Свердлов в своей речи доказывал, что Россия слишком слаба, чтобы вести войну с немцами. Затем ехидно прошелся по выступлениям левых эсеров против смертной казни. «В то же время они работают с большевиками в чрезвычайных комиссиях, — говорил он. — Один из членов их партии — зампред московской ЧК, который привел в исполнение много смертных приговоров без суда. Следует ли это понимать так, что левые социалисты-революционеры против смертной казни по суду и за нее, когда нет суда?»

Потом поднялась лидер левых эсеров Мария Спиридонова. Поначалу говорила монотонно, но постепенно перешла почти на крик. Обвиняла большевиков в том, что по отношению к крестьянству их партия «начинает становиться на путь гибельной политики» и что эта политика «убьет у крестьян любовь к советской власти». «Началась диктатура теории, диктатура отдельных лиц, влюбленных в свою теорию, в свою схему, в свои книжки!» — кричала она, обращаясь к появившемуся в президиуме Ленину. Большевики устроили ей обструкцию, кто-то громко и грязно выругался в ее адрес. Когда в некоторых местах дело уже шло к потасовке, к краю сцены вышел Ленин.

Ленина тоже встретили криками и насмешками. Но он заговорил спокойно, будто на лекции в университете, и зал постепенно затих. Ленин холодно анализировал унизительность, но необходимость Брестского мира, продовольственной диктатуры и смертной казни во время революции. Снисходительно, но и язвительно несколько раз отозвался о партии левых эсеров и ее лидерах: «Те социалисты, которые уходят в такую минуту… те — враги народа, губят революцию и поддерживают насилие, те — друзья капиталистов! Война им, и война беспощадная!»

В конце речи, вспоминал Локкарт, зал разразился овациями, в которых участвовали не одни большевики.

Впрочем, вскоре обстановка вновь накалилась. Левый эсер Камков, выступая, повернулся к ложе, где сидел Мир-бах, и кричал, что «диктатура пролетариата превратилась в диктатуру Мирбаха». Из других источников известно, что делегаты грозили Мирбаху кулаками, показывали неприличные жесты и кричали: «Долой Мирбаха! Долой немецких мясников!» Интересно, что во время речи Камкова в дипломатической ложе союзников бурно аплодировал один офицер из французской контрразведки.

Мирбах сидел невозмутимо, не вынув даже монокля из глаза, и читал газету.

Вечером того же дня немцы совершили роковой для графа Мирбаха поступок — они уговорили его больше не появляться на съезде. Впрочем, аргументы об угрозах покушения на его жизнь не подействовали. Посол согласился не посещать съезд на следующий день только после того, как ему сказали, что он, как первый представитель Германской империи, не имеет права подвергать себя подобного рода оскорблениям. А ведь если бы Мирбах поехал на съезд 6 июля, все могло бы пойти совсем по-другому…

18-летнему Якову Блюмкину. Он служил в ВЧК, занимался борьбой с немецким шпионажем и хорошо знал расположение всех помещений в посольстве Германии.

Шестого июля заседание съезда было назначено на 14.00. Однако оно никак не начиналось. Зал был полон, но места в президиуме пустовали. Никого не было ни в немецкой ложе, ни в ложе союзников.

Около 16.00 в своей ложе появился Локкарт. Он так описывал обстановку в зале: «День был душный, и в театре было жарко, как в бане. Партер был почти полон делегатами, но на сцене оставалось много пустых мест. Не было ни Троцкого, ни Радека. К пяти часам исчезла большая часть большевиков — членов ЦИКа. Ложа, отведенная представителям центральных держав, пустовала».

В шесть часов вечера в дипломатическую ложу к Локкарту вошел Сидней Рейли и рассказал, что на улицах началась стрельба. Он же сообщил, что Большой театр оцеплен войсками, а все входы и выходы из него блокированы вооруженными часовыми. Что именно происходило в Москве, Рейли не знал.

Рейли и еще один французский агент на всякий случай начали проверять содержимое своих карманов и рвать в клочья различные бумаги. Их обрывки они рассовывали под обивку кресел, а некоторые, наиболее опасные, по словам Локкарта, даже глотали.

В полной неизвестности они сидели у себя в ложе примерно до семи часов вечера. Потом вдруг появился известный большевик Карл Радек — тогда он был членом коллегии Наркомата иностранных дел — и объявил дипломатам, что они свободны, и рассказал о том, что произошло.

Выяснилось, что примерно в 15.30 в здании посольства Германии в Денежном переулке был убит германский посол граф Мирбах. Личности убийц даже не пришлось устанавливать — явившись в посольство, они сами отрекомендовались немцам и предъявили им удостоверение ВЧК за подписью Дзержинского. Ими оказались сотрудники ВЧК левые эсеры Яков Блюмкин и Николай Андреев. После покушения, во время которого Блюмкин был ранен в ногу, они скрылись в расположении Боевого отряда ВЧК под командованием левого эсера Дмитрия Попова.

Ленин лично ездил в посольство Германии приносить извинения, а Дзержинский отправился в отряд Попова арестовывать Блюмкина и Андреева. Но в итоге там арестовали его самого. Там же, в особняке отряда Попова в Трехсвятительском переулке, оказались и члены ЦК партии левых эсеров. Они заявили, что Мирбах убит по постановлению ЦК их партии и что всю ответственность за этот акт руководство левых эсеров берет на себя.

Но, арестовав Дзержинского, левые эсеры начали долго обсуждать, что им делать дальше. ЦК партии чего-то ждал. После шести часов вечера Спиридонова в сопровождении группы матросов отправилась в Большой театр, на съезд. Левые эсеры надеялись, что убийство Мирбаха сможет переломить настроение делегатов и «линия революции» «выправится» мирным путем.

Спиридонову в Большой театр пропустили беспрепятственно. Но там-то она и узнала, что вся левоэсеровская фракция уже арестована большевиками. Отряд латышских стрелков окружил здание театра.

К этому времени левые эсеры в зале уже наверняка знали об убийстве Мирбаха, но Спиридонова, как говорится, расставила все точки над «i». Она сообщила, что ответственность за эту акцию берет на себя ЦК ПЛСР и что по его же решению задержан Дзержинский.

«Русский народ свободен от Мирбаха!» — провозгласила она.

…К активным действиям левые эсеры приступили только вечером. Они заняли телефон и телеграф, а также попробовали подойти к Большому театру, но были отброшены латышами. «Но этим их фантазия и ограничилась», — записал Локкарт.

Зато большевики, наоборот, действовали весьма энергично, и уже в 16.00 Cовнарком объявил, что восстание в Москве ликвидировано.

«Единственным результатом этой оперы-буфф социалистов-революционеров явилось усиление большевистской фракции и партии мира, — констатировал Локкарт. — Неудача этого восстания должна была бы открыть глаза союзникам. Воля России избежать какой бы то ни было войны, против ли немцев или против союзников была, очевидно, непоколебима».

Он никогда не упускал случая познакомиться с симпатичными барышнями. Во-первых, из-за свойства своего характера — Рейли, судя по всему, был явным дамским угодником или просто «бабником». Ну а во-вторых, он никогда не исключал возможности использовать своих подруг для дела. Влюбленные в него женщины выполняли его просьбы беспрекословно. До сих пор, впрочем, не совсем понятно, использовал он их «втемную» или они все-таки были в курсе его шпионских задач.

В Большом театре, в перерыве между заседаниями съезда, он познакомился с 25-летней машинисткой Ольгой Старжевской. Она была весьма симпатична, а кроме того, представляла весьма ценный потенциальный источник информации — Ольга работала в распорядительном отделе ВЦИКа. К тому времени она успела уже выйти замуж и развестись. В этом браке у нее родилась дочь, которая жила вместе с бывшим мужем на Кавказе.

Старжевская потом говорила, что она понятия не имеет, как Рейли попал на съезд и как он получил пропуск на вход в Большой театр. Ольга рассказывала, что он представился ей Константином Массино, «советским служащим». Через четыре месяца после начала их знакомства, 11 ноября 1918 года, когда вынужденный бежать из России Рейли как раз прибыл в Англию, она, находясь в Бутырской тюрьме, написала заявление в Общество Красного Креста помощи политическим заключенным, в котором описывала свои отношения с «женихом» Массино-Рейли, которого, как она признавалась, «очень любила и с которым решила уже вместе жить».

Рейли называл себя Константином Марковичем, хотя иногда в материалах следственного дела он фигурирует как Константин Павлович. Но не в этом дело. По словам Старжевской, она всерьез полюбила этого человека. «Во время нашего знакомства он выдавал себя за русского, и только перед тем, как скрылся, он сказал мне — кто он, — писала Старжевская. — До того момента у меня никаких сомнений не было, что он русский. Я ему верила, и любила и видела в нем человека очень честного, благородного, интересного и очень большого ума, и в душе гордилась любовью его…»

Роман между ними развивался быстро. В день знакомства он проводил ее домой и дал свой адрес. Второе свидание состоялось уже на следующий день. Потом они встречались в парках, в ресторане «Прага», у нее на квартире. Потом Рейли предложил ей снять квартиру получше — на Малой Бронной. Перед тем как окончательно оформить сделку, он осмотрел ее и даже оставил свой паспорт — для прописки. Разумеется, фальшивый. Затем он дал ей 20 тысяч рублей. Первый «транш» составил 15 тысяч, а остальную сумму он доплатил потом, в несколько приемов. Скорее всего, часть этих средств составляли деньги, одолженные Рейли у своего старого знакомого Максима Трестера.

Любопытная деталь — по словам Старжевской, Рейли говорил, что у него есть еще и другие знакомые женщины, и обещал ее с ними познакомить. Впрочем, в подобной ситуации «многоженства» он оказывался не в первый и не в последний раз. О его «слабости по женской линии» знали и в Лондоне, и там это далеко не всем нравилось. Начальники Рейли, наверное, вполне могли бы повторить слова вожака банды из фильма «Место встречи изменить нельзя»: «Говорил я ему, говорил: кабаки и бабы доведут до цугундера!» Впрочем, в этом смысле они были бы не правы — до цугундера Рейли как раз довели не женщины.

Интервенция

«Смерть Мирбаха немедленно вызвала репрессии против нас, — заявлял Рейли в 1925 году. — Мы предвидели, что за этим последует требование немцев среди других их требований высылки всех союзных миссий. Это и случилось».

Странное на первый взгляд заявление. Казалось бы, почему немцы после убийства своего посла левыми эсерами, которые были одинаково враждебно настроены как по отношению к «германскому милитаризму», так и к «англофранцузскому империализму», должны были требовать высылки миссий стран Антанты? 10 июля французский атташе капитан Жак Садуль записал: «В союзнических кругах ходят самые невероятные разговоры о требованиях Германии, выдвинутых ею после убийства Мирбаха. Она якобы потребовала немедленной высылки союзнических миссий и чуть ли не оккупации Петрограда и Москвы немецкими войсками. В частности, Москве придется мириться с присутствием целой дивизии… Я давно привык видеть, с какой величайшей легкостью самые серьезные деятели воспринимают подобные смехотворные слухи, и не придаю им большого значения».

Но в отношении закрытия союзнических миссий это могли быть не только слухи. И немцы, и советское правительство могли подозревать, что между убийством Мирбаха и союзниками есть некая связь.

Еще 6 июля, узнав о покушении на Мирбаха, Ленин написал текст телефонограммы во все райкомы РКП, районные Совдепы и всем штабам Красной армии. «Около 3-х часов дня брошены две бомбы в немецком посольстве, тяжело ранившие Мирбаха, это явное дело монархистов или тех провокаторов, которые хотят втянуть Россию в войну в интересах англо-французских капиталистов, подкупивших и чехословаков».

Даже потом, когда ЦК левых эсеров взял на себя всю ответственность за покушение и восстание в Москве, подозрения, что англичане и французы имели какое-то отношение к этим событиям, не исчезали. Усугублялись они и тем, что практически сразу после убийства Мирбаха началось восстание в Ярославле и Рыбинске (его готовил «Союз защиты Родины и Свободы» Бориса Савинкова)[36], а через несколько дней поднял мятеж главком Восточного фронта (ключевого в тот момент фронта Советской Республики) Михаил Муравьев. Он провозгласил себя «главкомом армии, действовавшей против Германии» и телеграфировал в Совнарком и германское посольство в Москве об объявлении войны Германии. 12 июля Муравьев был убит в Симбирске во время ареста.

Все эти выступления, вне зависимости от их политической окраски, носили явный антигерманский характер. Это действительно могло выглядеть как инспирированная и скоординированная кем-то акция. Почему нельзя было допустить, что к ней имели отношение союзники? Ведь срыв Брестского мира был бы в их интересах. Наконец, не желая разрыва отношений и войны с Германией, советское руководство могло демонстративно пойти навстречу их требованиям ужесточить контроль за работой союзных миссий.

«Сейчас же начались обыски в консульствах и аресты отдельных членов миссий, которые, впрочем, вскоре были освобождены, — вспоминал Рейли. — Также было издано распоряжение о запрещении союзным офицерам путешествовать». Здесь Рейли кое-что перепутал — обыски и аресты начались немного позже, в начале августа.

Второго августа 1918 года союзные войска начали высаживаться в Архангельске. Советская власть там прекратила свое существование. Вскоре было образовано «правительство» — Верховное управление Северной области во главе с одним из старейших на тот момент русских социалистов-народников Николаем Чайковским (в 1918 году ему было 67 лет, его называли «дедушкой революции»). Появление иностранных сил и антибольшевистского правительства в Архангельске привело к образованию нового фронта Гражданской войны — Северного.

За несколько дней до высадки союзников их послы из Вологды переехали в Архангельск. Таким образом, миссии стран Антанты в Москве и Петрограде оказались почти в роли заложников.

В Москве ходили слухи о грандиозной армии интервентов, которая теперь с севера начнет наступление на столицу Советской России. Говорили, что в Архангельске высадились чуть ли не сто тысяч человек, а японцы готовятся в ближайшее время послать семь дивизий в Сибирь на помощь чехословакам. Эти слухи были такими упорными, что в них вначале поверил даже Локкарт. Тем более когда заместитель наркома иностранных дел Карахан доверительно сказал ему, что для большевиков теперь все проиграно.

Однако вскоре оказалось, что дела у союзников на Севере идут совсем не блестяще. Никакими десятками тысяч солдат и офицеров там, конечно, и не пахло. Даже к концу 1918 года в Архангельской группировке насчитывалось примерно 6300 англичан, 5300 американцев, 1700 французов и около 3000 белогвардейцев. Конечно, с такими силами нечего было и думать о наступлении на Москву. Как писал Локкарт, произошло именно то, чего он опасался и против чего всегда выступал — «интервенция с безнадежно слабыми средствами явилась одной из тех полумер, которые в политике равнозначны преступлению».

Уже на следующий день после высадки сотрудники ВЧК окружили и обыскали английскую и французскую миссии в Москве и арестовали многих их сотрудников. Локкарта и французского генерального консула Фернана Гренара, впрочем, не тронули. У Локкарта потребовали освободить помещения в отеле «Националь» — они были переданы профсоюзам. В ответ на обыски англичане и французы заявили, что разрывают с Советской Россией дипломатические отношения и требуют свободного выезда. Чичерин против этого не возражал, но сказал, что в Архангельск дипломатов они все равно не выпустят, а других путей в Европу нет — на Западе его перекрывают немцы. Если только через Афганистан или Персию, но вряд ли эта дорога устроит их. Так что придется им задержаться в Москве.

Разведчики оказались еще в более тяжелых условиях, чем дипломаты. Теперь они могли с полным правом рассматриваться советскими властями как шпионы враждебных государств — с соответствующими последствиями. Джордж Хилл вспоминал, что накануне интервенции они обсудили ситуацию и решили, что он и Рейли останутся в России после предполагаемого отъезда союзных миссий на нелегальном положении. При этом Рейли должен был по-прежнему вести разведку против большевиков и заниматься «активными мероприятиями», то есть борьбой с ними, а Хилл продолжил бы организовывать диверсионные акции против немцев на Украине и отвечать за работу курьерской службы — агентов, доставляющих сведения «за линию фронта».

Рейли в своих записках высказывает немного другую версию этой договоренности. Из нее вытекает, что он должен был остаться в Москве «главным»: «Было принято решение, что капитал Хилл останется в Москве, чтобы помогать мне в разведывательной работе. Никто не мог пожелать себе более храброго и более преданного помощника. Кроме того, американский агент Каламатиано и французский Верта-мон должны были скрываться в городе. Мне, как агенту британской разведки в Москве, предложили встретиться с ними и договориться относительно нашего дальнейшего сотрудничества».

Хилл был уверен в том, что его арестуют одним из первых. Узнав по своим каналам, что приказ о его аресте действительно подписан, он не стал долго ждать и быстро покинул свой номер в отеле «Унион». Все вещи он оставил на месте, даже «трофейный» «Маузер», которым очень дорожил. С собой он захватил лишь шпагу-трость. На другой конспиративной квартире он сжег в печке свою английскую одежду, надел косоворотку, кепку и поношенные сапоги. Вскоре один из его людей принес ему паспорт на имя некоего прибалтийского немца, торговца Георга Бергмана.

Таким образом, Джордж Хилл исчез, а Георг Бергман поселился в небольшом домике в Замоскворечье вместе со своей секретаршей и ее подругами — англичанками по рождению, но русскими по воспитанию[37]. Еще несколько дней Хилл просидел дома, отращивая бороду, которая оказалась ярко-рыжей, неаккуратной и, по его словам, «рождала ощущение ничтожности».

Перед тем как проделать с собой все эти шпионские трансформации, Хилл еще успел позвонить Рейли и описать ему ситуацию. Вероятно, сказал он, Рейли теперь тоже могут арестовать, поэтому он советует ему перейти на нелегальное положение.

Так это было или не совсем так, но именно тогда Рейли тоже окончательно ушел в подполье. «С этого момента и начинается моя активная борьба с сов. властью, выразившаяся главным образом в военной и политической разведке, а также изысканий тех активных элементов, которые могли бы быть использованы в борьбе с сов. правительством», — вспоминал он.

Другими словами, получается, что Рейли пытался организовать переворот с целью свержения большевиков. Во всяком случае, сам он признавал это. И так же утверждали чекисты. Но что же было на самом деле?