Сократ

ДЕМОНИЙ — БОЖЕСТВЕННЫЙ ГОЛОС

Нам уже столь много раз — и по самым разным поводам — доводилось говорить о божественном в связи с Сократом, что теперь, наверное, самое время коснуться одного из самых загадочных феноменов, связанных с нашим героем. Речь идет о знаменитом сократовском демонии — божественном голосе, который Сократ регулярно слышал (во всяком случае, по его собственным словам).

Сразу оговорим некоторые вещи. Понятие, о котором сейчас будет говориться, в литературе о Сократе (ил и об античной философии в целом) фигурирует как минимум под шестью названиями: «демоний», «даймоний», «демонион», «даймонион», «демон», «даймон». Подобная путаница способна только ввести в заблуждение неискушенного читателя. Поэтому подчеркнем; имеется в виду один и тот же древнегреческий термин, на языке оригинала — daimonion. Согласно устоявшимся нормам передачи древнегреческих слов русскими буквами, наиболее корректная форма — «демоний»; ее мы и ранее придерживались (как в этой, так и в других книгах), и впредь будем придерживаться. Все остальные вышеприведенные варианты — либо менее верны, либо просто ошибочны (так, нужно различать слова «демоний» и «демон», о чем мы еще скажем подробнее чуть ниже).

Путаница усугубляется тем, что иногда то же самое необычное явление в отечественных работах перелают, пользуясь латинским (к тому же не оптимальным) эквивалентом соответствующего греческого слова — «гений». Это еще менее точно, тем более что само слово «гений» в нынешнем обиходном дискурсе имеет значение, уж очень отличающееся от того, какое придавали ему древние римляне. Для нас обычно (если, конечно, не брать специфически поэтических словоупотреблений, вроде пушкинского «гений чистой красоты» и т. п.) гений — синоним очень талантливого человека. «Он гений» — говорят о том же Пушкине, или об Эйнштейне, или о Чайковском… А в римском понимании гений — это вообще не человек, а дух-хранитель человека.

Но вернемся к Сократу, а точнее — к его демонию. «Демоний», разумеется, — производное от «демон». В нашей христианской культуре «демон» звучит устрашающе. Демон — это бес, черт. А вот в языческой древнегреческой цивилизации демон — божество, бог. Причина подобной эволюции термина вполне ясна. Христианство, особенно в первые века своего существования, постоянно боролось с язычеством, и естественно, что античные боги воспринимались ранними христианами как бесы.

Что же касается древних греков, «демон» — не единственное принятое у них обозначение божества. Другим, даже чаще встречающимся, было «теос» (в другой транскрипции — «феос»). Это последнее слово как раз вполне благожелательно было воспринято христианами, стало употребляться применительно к христианскому Богу. Отсюда, например, «теология» (богословие), а также некоторые имена, вошедшие, в том числе, и в русскую ономастику: Федор (Феодор, «дар Божий»), Дорофей (абсолютно то же самое, только с перестановкой двух корней), Федот (Феодот, «данный Богом»), Федул (Феодул, «раб Божий»), Феофан («Богоявленный»), Феофил («любящий Бога») и целый ряд других, менее известных.

Как же соотносятся друг с другом «теос» и «демон»?^{123} Единого закона туг не вывести: часто два слова просто взаимозаменяемы^{124}. Либо иногда «теос» употребляют применительно к низшим богам, «демон» — к высшим. Но, поскольку у Сократа никаких подобных оттенков нет, под его «демоном» просто нужно пони мать божество. Соответственно «демоний» (в оригинале слово среднего рода) — это нечто божественное. В данном случае — божественный голос.

Ну а чтобы конкретнее объяснить суть рассматриваемой здесь проблемы, по обыкновению предоставим слово свидетелям. То есть просто процитируем наиболее важные места о сократовском демонии, встречающиеся в источниках. Обращать внимание в первую очередь будем, разумеется, на те сообщения, которые принадлежат современникам Сократа и самым авторитетным в этом отношении авторам — Платону и Ксенофонту. И, кстати, не будем удивляться, что уже не в первый раз увидим между ними определенные разногласия.

Начнем с Платона. В написанной им «Апологии Сократа» содержатся самые, можно сказать, классические пассажи о демонии. Сократ говорит в речи перед судьями: «Мне бывает какое-то чудесное божественное знамение… Началось у меня это с детства: вдруг — какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет. Вот этот-то голос и не допускает меня заниматься государственными делами. И кажется, прекрасно делает, что не допускает» (Платон. Апология Сократа. 31 cd).

А уже после смертного приговора философ заявляет: «Со мною… случилось что-то удивительное. В самом деле, в течение всего прошлого времени обычный для меня вещий голос слышался мне постоянно и останавливал меня в самых неважных случаях, когда я намеревался сделать что-нибудь не так; а вот теперь, как вы сами видите, со мною случилось то, что может показаться величайшим из зол, по крайней мере так принято думать; тем не менее божественное знамение не остановило меня ни утром, когда я выходил из дому, ни в то время, когда я входил в суд. ни во время всей речи, что бы я ни хотел сказать. Ведь прежде-то, когда я что-нибудь говорил, оно нередко останавливало меня среди слова, а теперь во всем этом деле ни разу оно не удержало меня от какого-нибудь поступка, от какого-нибудь слова. Как же мне это понимать? А вот я вам скажу: похоже, в самом деле, что все это произошло к моему благу, и быть этого не может, чтобы мы правильно понимали дело, полагая, что смерть есть зло. Этому у меня теперь есть великое доказательство, потому что быть этого не может, чтобы не остановило меня обычное знамение, если бы то. что я намерен был сделать, не было благом» (Платон. Апология Сократа. 40 а — с).

И еще спустя некоторое время: «…Для меня очевидно, что мне лучше уж умереть и освободиться от хлопот. Вот почему и знамение ни разу меня не удержало, и я сам не очень-то пеняю на тех, кто приговорил меня к наказанию, и на моих обвинителей» (Платон. Апология Сократа. 41 d).

Сделаем некоторые предварительные наблюдения. Во-первых, демоний — это некий голос. Во-вторых, «босоногий мудрец» был уверен в его божественном происхождении (или, во всяком случае, говорил так — из-за вездесущей сократовской иронии приходится делать подобную оговорку), считал, что демоний всегда направляет его, Сократа, к благу, и неукоснительно следовал этому голосу. В-третьих, согласно Платону, демоний действовал только, так сказать, в отрицательном смысле, То есть отвращал философа от совершения тех или иных поступков, а вот рекомендаций, как поступать, не давал. Подчеркнем особенно это последнее обстоятельство: как мы увидим ниже, по этому вопросу были и иные мнения.

Информация о демонии, содержащаяся в «Апологии» Платона, подкрепляется и дополняется сведениями из других его сочинений. В них нередко Сократ заводит речь о демонии. Например:

«По воле некоего бога случилось так, что сидел я… в раздевальне один и уже подумывал об уходе, как вдруг, только я встал, явилось мне мое привычное божественное знамение. Я снова сел, и немного спустя вошли они оба — Евтидем и Дионисодор…» (Платон. Евтидсм. 272 е). Имеются в виду софисты, беседа с которыми Сократа составляет главное содержание названного диалога. Заметим, кстати, что в академических переводах Платона, которые мы цитируем, само слово «демоний» никогда не употребляется. И это вполне естественно: переводчики стремились воспроизвести изящество литературного слога основателя Академии, а это изящество, конечно, пострадало бы от введения чуждых русскому языку терминов. Поэтому «демоний» всегда передается как «божественное знамение» и т. п.

Впервые вступая в беседу с молодым Алкивиадом, Сократ объясняет ему, почему он раньше не делал этого: «Милый сын Клиния и Диномахи. без меня невозможно осуществить… твои устремления: такова моя власть, как я думаю, над твоими делами и тобою самим. Потому-то, полагаю я, бог и запретил мне беседовать с тобой, и я ожидал на это его дозволения…Так как ты был очень юн и еще не обременен такими надеждами, то бог, как я думаю, и запрещал мне с тобой разговаривать, чтобы не сказать тебе что-то впустую. Ныне же он разрешил меня от запрета, и теперь ты меня послушаешь» (Платон. Алкивиад 1.105 de).

В приведенных местах, как видим, функция демония та же, что и описанная в «Апологии», — отвращать Сократа от совершения каких-либо поступков. Правда, конец отрывка, процитированного последним, на первый взгляд способен создать впечатление, будто бы демоний что-то и предписывал философу. Комментаторы пишут в данной связи: «Это единственное место в диалогах Платона, где функция сократовского божества (гения) трактуется не как запретительная, а, наоборот, как разрешающая приступить к действию»^{125}. Однако здесь нам трудно согласиться. Кажется, из текста вполне ясно, что дело обстояло следующим образом: вначале демоний запрещал Сократу вступать в разговор с Алкивиадом, а потом просто перестал запрещать — «разрешил от запрета», как сказано в самом отрывке. Слово «разрешить» здесь употреблено не в смысле «позволить», а в смысле «освободить». Молчание демония и было воспринято Сократом в том смысле, что запрет снят и теперь можно начать общаться с Алкивиадом.

В беседе с другим своим юным другом — Федром — «босоногий мудрец» рассуждает в уже знакомом нам духе: «Лишь только собрался я, мой друг, переходить речку, мой гений подал мне обычное знамение, — а оно всегда удерживает меня от того, что я собираюсь сделать: мне будто послышался тотчас же какой-то голос, не разрешавший мне уйти, прежде чем я не искуплю некий свой проступок перед божеством. Я хоть и прорицатель, но довольно неважный, вроде как плохие грамотеи — лишь поскольку это достаточно для меня самого…» (Платон. Федр. 242 bс). Порой нельзя избавиться от ощущения, что Платон в каких-то случаях использует мотив сократовского демония как художественный прием — для того, например, чтобы ввести новую тему, объяснить перелом в ходе беседы и для прочих подобных целей.

Разговаривая с Теэтетом, Сократ упоминает некоторых своих учеников, которые, увлеченные мирской суетой, уходили от него, но потом сожалел и об этом решении. «Когда же они возвращались обратно и вновь просили принять их, то некоторым мой гений запрещал приходить, иным же позволял, и те опять делали успехи» (Платон. Теэтет. 151 а). Получается, сократовский демоний мог воздействовать не только на своего непосредственного «адресата», но и на других людей? Вот это уже что-то новенькое. Нет ли тут какой-нибудь путаницы или натяжки со стороны автора диалога?

Нужно сказать, что этот вопрос — о воздействии демония на друзей Сократа — подробнее рассматривается в «Феаге», другом диалоге платоновского корпуса. Но это произведение — кстати говоря, очень небольшое по размеру — является одним из тех, для которых авторство Платона наиболее сомнительно. Преобладает точка зрения, что «Феаг» был написан не самим основателем Академии, а «в академическом кругу», то есть кем-то из учеников его школы^{126}. Иными словами, человеком, который, в отличие от Платона, сам с Сократом знаком не был и о демонии знал лишь понаслышке, из вторых рук, — соответственно, мог исказить картину, написать вещи, не вполне соответствовавшие действительности. И вправду, описание демония в «Феаге» в чем-то похоже, но в чем-то и существенно отличается от характеристики того же явления в других сочинениях Платона.

Сократ говорит юноше Феагу: «Благодаря божественной судьбе с раннего детства мне сопутствует некий гений — это голос, который, когда он мне слышится, всегда, что бы я ни собирался делать, указывает мне отступиться, но никогда ни к чему меня не побуждает. И если, когда кто-нибудь из моих друзей советуется со мной, мне слышится этот голос, он точно таким же образом предупреждает меня и не разрешает действовать. Я могу вам представить тому свидетелей. Вы знаете ведь того красавца Хармида, сына Главкома; однажды он советовался со мной, стоит ли ему пробежать ристалище в Немее (то есть участвовать в общегреческих Немейских спортивных играх, в состязаниях в беге. — И. С.). И не успел он начать говорить о своем желании состязаться, как я услышал голос и стал удерживать его от этого намерения такими словами: «Когда ты говорил, — сказал я, — мне послышался голос моего гения: тебе не следует состязаться». — «Быть может, — отвечал он, — голос указывает тебе, что я не одержу победу? Но даже если я не стану победителем, я использую время для упражнения». Как он сказал, так и сделал. Стоит послушать его рассказ о том, чем для него эти упражнения кончились. А если желаете, спросите Клитодема, брага Тимарха, что сказал ему Тимарх, когда вопреки вещему голосу пошел на смерть он и бегун Еватл, принявший его — беглеца. Скажет вам Клизомах, что тот ему говорил… «Мой Клитомах, мне предстоит вот сейчас умереть, потому что я не захотел послушать Сократа». А почему так сказал Тимарх? Я объясню. Однажды во время пира поднялись си своего места Тимарх и Филемон, сын Филемонида, с намерением убить Никия, сына Героскамандра. Об этом замысле было ведомо лишь им двоим, но Тимарх. вставая, мне молвил: «Ну как, Сократ? Вы продолжайте пить, мне же нужно идти. Я приду попозже, если встречу удачу». А мне в это время был голос, и я ему отвечал: «Ни в коем случае не вставай! Мой гений подает мне обычный знак». И он остался. Но по прошествии некоторого времени он снова вскочил, чтобы идти, говоря: «Я все же иду, Сократ». И снова мне послышался голос, и я опять заставил его остаться. В третий раз, желая скрыть это от меня, он встал, не говоря мне ни слова, тайком, выждав, когда я был занят другими мыслями. И так он удалился и выполнил то, из-за чего должен был потом умереть. Потому-то он и сказал своему брату то, что я передал вам сейчас, — мол, он умрет оттого, что мне не поверил. А еще вы можете услышать от многих участников сицилийского дела, что я сказал по поводу гибели войска. Но дела, случившиеся когда-то, можно узнать от свидетелей; вы же имеете возможность испытать мое знамение в настоящем — значит ли оно что-то в действительности. Ведь оно явилось мне при выступлении в поход красавца Санниона, а воюет он теперь вместе с Фрасиллом против Ионии и Эфеса. И я думаю, что он либо умрет, либо испытает другую смертную муку, да и за все остальное войско я опасаюсь.

Все это я сказал тебе к тому, что великая сила этого божественного знамения распространяется и на тех людей, что постоянно со мною общаются. Ведь многим эта сила противится, и для таких от бесед со мной нет никакой пользы, ибо я не в силах с ними общаться. Многим же она не препятствует проводить со мной время, но они из этого не извлекают никакой пользы. А те, кому сила моего гения помогает со мною общаться, — их и ты знаешь — делают очень быстро успехи» (Платон. Феаг. 128d слл.).

Поневоле пришлось привести во всех подробностях этот очень, очень странный текст. Что бы ни говорить, а те сведения о демонии, которые в нем приводятся, как-то не вполне коррелируют с тем, что мы об этом явлении узнали ранее. Упоминаются какие-то непонятные лица — Тимарх, Саннион и прочие, — нам ни в какой связи не известные. Делаются некие неясные намеки на события, опять же нам ни о чем не говорящие, — а некоторые из них явно имеют просто-таки кровавый характер. Детектив, да и только! Хорошо, если эти зловещие намеки были понятны хотя бы тому юному Феагу, которому Сократ здесь их делает. А суть всех намеков, в общем-то, одна, если пересказать своими словами: слушай, юноша, во всем меня (сиречь моего божественного голоса), иначе как бы не было тебе худо. Странный какой-то Сократ изображен в этом диалоге. Зловещий какой-то, даже демонический (вот сам собой подоспел каламбур, коль скоро рассуждаем о демонии).

Один намек в процитированной речи Сократа (кстати, бросается в глаза, что она еще и не по-сократовски длинная), впрочем, понятен. Это — там, где речь идет о злополучной экспедиции афинян на Сицилию в 415–413 годах до н. э. Этот грандиозный военно-морской поход^{127} возбудил в душе жителей «города Паллады» самые грандиозные надежды, завершился же катастрофическим, чудовищным провалом. О Сицилийской экспедиции еще будет упомянуто ниже, в контексте Пелопоннесской войны, а пока отметим лишь, что задумана она была по инициативе Алкивиада и вопреки яростному сопротивлению Никия^{128}, но последний по парадоксальной для нас, но вполне нормальной для демократических Афин логике — оказался в конечном счете командующим акцией вторжения.

И Алкивиад, и Ни кий, как мы уже знаем, — люди, близкие Сократу. А каково было отношение самого «босоногого мудреца» к готовящемуся «великому плаванию»? В общих чертах мы видели это из цитированного «Феяга»: философ, прислушавшись к своему демонию, предрек поражение. Ровно о том же, но более понятными словами, сообщает автор, живший несколькими веками позже, — Плутарх: «Мудрецу Сократу его гений обычным условным знаком возвестил, что морской поход затевается на гибель городу. Сократ рассказал об этом своим знакомым и друзьям, и слова его стали известны многим» (Плутарх. Никий. 13). Впрочем, далеко не факт, что мы должны слепо доверять писателю, хотя и эрудированному, но отделенному от описываемых событий слишком уж большим хронологическим промежутком…

Однако вернемся к людям, которые были знакомы с Сократом лично. Мы видели, как понимает сократовский демоний Платон. А как понимается то же явление его современником Ксенофонтом? Необходимо привести важнейшие свидетельства и с его стороны.

Собственно, свои «Воспоминания о Сократе» Ксенофонт начинает именно с рассуждения о демонии. Причем строит его явно в апологетическом по отношению к учителю духе, желая оправдать «босоногою мудреца» от обвинений в нечестии по отношению к богам:

«По всему городу ходили слухи о рассказах Сократа, что божественный голос дает ему указания: это-то, мне кажется, и послужило главным основанием для обвинения его в том, что он вводит новые божества. На самом же деле он так же мало вводит нового, как и все другие, признающие искусство узнавать будущее, которые наблюдают птиц, голоса, приметы и жертвы: они предполагают, что не птицы и не встречные люди знают, что полезно для гадающих, но что боги через них указывают это; и Сократ думал так же. Но по большей части люди выражаются так, что птицы и встречные их отклоняют от чего-нибудь или побуждают; а Сократ, как думал, так и говорил: божественный голос, говорил он, дает указания. Многим друзьям своим он заранее советовал то-то делать, того-то не делать, ссылаясь на указание божественного голоса, и, кто следовал его совету, получал пользу, а кто не следовал, раскаивался. Однако кто не согласится, что он не хотел казаться друзьям ни дураком, ни хвастуном? А он казался бы и тем и другим, если бы, выдавая свои советы за божественные откровения, потом оказывался бы солгавшим. Отсюда видно, что он не стал бы предсказывать, если бы не был уверен в истине своих слов. А можно ли в этом поверить кому-либо другому, как не богу? Если же он верил богам, то как же он мог не признавать, что боги существуют?» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1.1.2–5).

Сравним это все с тем, что мы узнали из Платона. Различия налицо. Платоновскому Сократу, как мы видели, демоний только запрещал что-либо делать. В толковании же Ксенофонта божественный голос вполне способен давать философу советы и в позитивном духе, подсказывать ему, как надлежит поступать. Далее, у Платона лишь в нескольких (да и то достаточно проблематичных) местах упоминается о том, что демоний помогал не только самому «босоногому мудрецу», но и его друзьям; Ксенофонт же говорит об этом открытым текстом, не сомневаясь.

Да и в целом по этому первому, программному заявлению Ксенофонта о демони и можно составить впечатление, что этот ученик Сократа — прагматик и реалист, каким мы его уже хорошо знаем, — вроде бы не очень-то уж и всерьез относится к самой идее божественного голоса. Похоже, он считал, что Сократ просто пользовался этим образом для доведения до собеседников правильных идей. Так сказать, прикрывался авторитетом божественного, как другие для вящей убедительности ссылаются на приметы, знамения и т. п. Делал, по сути, то же самое, но в несколько иной форме — более тонкой, что ли…

Как согласуются с этим мнением другие замечания Ксенофонта о демонии, разбросанные по его «Воспоминаниям»? Некий молодой человек Аристодем не желает почитать богов. Не то чтобы он в них не верит, а просто считает, что небожители не заботятся о людях, и желает, чтобы они дали ему несомненные свидетельства своего попечения о нем^{129}.

Ксснофонтовский Сократ, разумеется, увещевает юношу в противоположном смысле: боги не только существуют, но и делают людям добро и зло. Аристодем возражает: «Я признаю это, когда они будут посылать мне, как, ты говоришь, они посылают тебе, советников для указания, что делать и чего не делать» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1.4.15).

Речь идет, разумеется, о том же демонии. Что же отвечает Сократ? Банальность: боги и другим тоже являют свою волю, но более привычными средствами — через гадания, предзнаменования и прочие подобные веши, так чего же, дескать, тебе еще надо? Ксенофонт, как видим, верен себе. Он и тут тоже — конечно, из благих целей, для оправдания учителя — старается затушевать уникальность сократовского демония, представить его как одно из вполне нормальных средств общения с высшими силами. И, разумеется, ради этого вновь настаивает на том, что демоний не только отклонял, но и побуждал к поступкам.

А вот еще один пассаж в абсолютно аналогичном духе. Беседуют Сократ и некий Евтцдем (не софист, фигурирующий у Платона, а его тезка, какой-то афинянин[19]). Тема разговора — опять боги. Сократ утверждает:

«Так как мы не можем предвидеть, что нам полезно в будущем, боги и в этом случае нам помогают, указывая вопрошающим их посредством гаданий, какой будет исход дела, и давая наставление, как лучше всего его сделать.

А к тебе, Сократ, сказал Евфидем, боги относятся, по-видимому, еще дружественнее, чем к другим: ты-их даже-не вопрошаешь, а они тебе дают указания, что делать и чего не делать» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. IV. 3.12).

Таким образом, концепция сократовского демония, предлагаемая Ксенофонтом, перед нами как на ладони. Главное ее отличие от толкования феномена Платоном, пожалуй, не столько даже в том, действовал ли демоний только в запретительном или также и в побудительном духе, сколько в другом: для Платона божественный внутренний голос Сократа — нечто невиданное, воистину чудесное, а для Ксенофонта — вещь вполне нормальная, которая, в общем-то, и не должна привлекать особенного внимания.

Один специальный случай действия демония Ксенофонт освещает в связи с судом над Сократом. Незадолго до начала процесса, в период, когда тяжущиеся обычно занимались тем, что тщательно готовили свои судебные речи, «босоногий мудрец» говорит своему ученику и другу Гермогену: «…Я уже пробовал обдумывать защиту перед судьями, но мне воспротивился божественный голос» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. IV. 8.5).

В маленьком произведении Ксенофонта, специально посвященном сюжету суда над Сократом и являющемся как бы эпилогом «Воспоминаний» или приложением к ним. эпизод, по сути дела, дублируется, причем еще и интенсифицируется. Сократ заявляет Гермогену теперь уже следующее: «Дважды уже я пробовал обдумывать защиту, но мне противится бог» (Ксенофонт. Защита Сократа на суде. 4).

А в самой защитительной речи в передаче Ксенофонта философ говорит: «Мне является голос бога, указывающий, что следует делать». Но тут же поясняет: «Ведь и те, которые руководятся криком птиц и случайными словами людей, делают выводы, очевидно, на основании голосов. А гром? Неужели будет кто сомневаться, что он есть голос или великое предвещение? Жрица на треножнике в Дельфах разве не голосом тоже возвещает волю бога? Что бог знает наперед будущее и предвещает его, кому хочется, и об этом все говорят и думают так же, как я? Но они именуют тех, кто предвещает будущее, птицами, случайными словами, приметами, предсказателями, а я называю это божественным голосом и думаю, что, называя так, употребляю выражение более близкое к истине и более благочестивое, чем те, которые приписывают птицам силу богов. Что я не лгу на бога, у меня есть еще такое доказательство: многим друзьям я сообщал советы и ни разу не оказался лжецом» (Ксенофонт. Защита Сократа на суде. 12–13).

Ох. всё это мы уже слышали… Нет, не заинтересован Ксенофонт сказать полную правду о демонии. И потому так не согласен с Платоном. Точка соприкосновения между двумя описателями суда над Сократом, в сущности, только одна — констатация того, что философ именно под влиянием демония не подготовил и не произнес защитительную речь традиционного типа, которая могла бы спасти его от смерти.

Кстати, Ксенофонт, который считал себя столь верным и преданным учеником Сократа, однажды не послушался учителя и не то чтобы обманул его. но все же схитрил. Об этом он сам и рассказывает в другом своем сочинении — «Анабасисе». Дело было так: как-то друг Ксенофонта пригласил его отправиться на Восток и принять участие в походе персидского царевича Кира Младшего на своего старшего брата — царя Артаксеркса II. Ксенофонт загорелся этой идеей, тем более что ему не очень-то хотелось оставаться в Афинах, где в то время моральный климат был крайне неблагоприятен для аристократов и в целом лиц, не слишком симпатизировавших народовластию.

Внутри себя Ксенофонт уже принял решение, но следовало и посоветоваться с учителем. Сократ отнесся к намерению ученика не без сомнения — как бы это не повредило молодому человеку в будущем. И он порекомендовал Ксенофонту обратиться с запросом к Дельфийскому оракулу. Тот отправился в Дельфы, но вопрос поставил следующим, образом: кому из богов нужно приносить жертвы и молиться, чтобы задуманная им поездка оказалась успешной?

Чувствуете уловку? Каков вопрос — таков и ответ: Ксенофонту были названы соответствующие божества. Вернувшись в Афины, он поведал обо всем учителю. Сократ с упреком сказал, что не о том нужно было спрашивать, а о другом — ехать ли ему вообще или не ехать. Но уж раз получилось так, как получилось, — то ничего не поделаешь, нужно поступать, как предписал Аполлон. Ксенофонт с радостью принес нужные жертвы и отправился к Киру (Ксенофонт. Анабасис. III. 1.5–7). Сократа он больше никогда уже не увидел, это была его последняя встреча с «босоногим мудрецом».

Характерно, что, излагая весь этот эпизод, Ксенофонт ни полусловом не упоминает о сократовском демонии. Хотя без демония тут никак не могло обойтись, — во всяком случае, если следовать логике самого же Ксенофонта в других его произведениях. Напомним: согласно этому автору, демоний всегда подсказывал Сократу, что ему делать, — и не только в отношении его самого, но и в отношении его друзей. И всегда такие божественные советы были полезны.

Получается, что не какого-то афинского чудака, а самого демония, гласа свыше ослушался благочестивейший Ксенофонт! И что же, пошло ему это во вред? Пожалуй, что нет. Судьба его, как мы знаем, сложилась нелегко, но очень интересно. В глубинах Востока он побывал, повоевал немало и в других местах, имел счастье быть знакомым и другом выдающимся, ярким людям… В целом не бедствовал, прожил долгий век, стал знаменитым писателем, заслужил посмертную славу. А останься он тогда в Афинах — что ждало бы его? Возможно, безвестность: знатному человеку нелегко было делать карьеру в демократических, подчеркнуто эгалитарных Афинах IV века до н. э. А могло получиться и хуже: вполне вероятно, что Ксенофонта привлекли бы к суду как сторонника олигархии и он подвергся бы какому-нибудь наказанию, а то и смертному приговору, как его учитель.

Одним словом, у Ксенофонта, думается, никогда в дальнейшем не было мысли раскаиваться в выборе, сделанном в юности, — несмотря на то, что выбор этот был сделан отчасти вопреки Сократу. Ват и вышло, что в данном случае в его рассказе выведен «Сократ без демония».

Обратимся теперь к некоторым другим свидетельствам о сократовском демонии, принадлежащим более поздним авторам. Специально оговорим: только к некоторым — к тем, которые представляются важнейшими и наиболее достоверными.

Аристотель, который сам знать Сократа не мог. но, вне всякого сомнения, много слышал о нем от Платона в Академии, пишет о демонии как о вещи, безусловно, существующей, но при этом загадочной, требующей и не находящей разъяснения. Разбирая в одном из своих сочинений вопрос об определении понятий, он в качестве первого примера приводит такой: «…что такое [сократовский] «демонион». Есть ли это божество или создание божества? Впрочем или однако, тот, кто думает, что демонион — создание божества, тот необходимо верит в существование богов» (Аристотель. Риторика. II. 1398а 15 слл.).

Нетрудно заметить, что проблема демония ставится здесь в контекст, весьма волновавший учеников и последователей Сократа (ла и не только их). — о смертном приговоре философу за религиозное преступление: был ли этот приговор справедлив? Придумал ли Сократ действительно какого-то нового, «собственного» бога? Или же его демоний имел своим источником богов вполне традиционных?

Знаменитый римский оратор, политик и мыслитель I века до и. э. Марк Туллий Цицерон весьма интересовался делами божественными. И один из своих многочисленных трактатов («О дивинации»[20]) посвятил специально вопросам, связанным с божественными знамениями в самых разных их проявлениях. Конечно, не мог он обойти вниманием и сократовский демоний. Приведем соответствующее место:

«Он сам (Сократ. — И. С.), как известно из книг, написанных его учениками, сократиками, говорил о себе, что есть нечто божественное, которое он называет «демоном» и которому он всегда повинуется, которое никогда не побуждает его, но часто удерживает… Пишут также, что Сократ, увидев своего друга Критона с завязанным глазом, спросил у него, что случилось. Критон ответил, что, прогуливаясь в деревне, он отвел ветку дерева, а когда отпустил ее, она ударила его в глаз. Тогда Сократ сказал: «Это потому, что ты не послушался, когда я, руководствуясь, как обычно, божественным предчувствием, отговаривал тебя от этой прогулки». Тот же Сократ, когда афиняне под командованием Лахета потерпели поражение при Делии, бежал вместе с самим Лахетом. Но добежав до места, где пересекались три дороги, он отказался следовать той, по которой направились остальные. А спрашивавшим у него, почему он так поступает, Сократ ответил, что бог его удерживает. И вот те, которые побежали по другой дороге, нарвались на вражескую конницу.

Антипатр собрал еще много примеров чудесного предвиденья Сократа, но я их обойду, потому что тебе они известны, и мне нет необходимости напоминать о них. Но вот черта в этом философе, которая представляется не только возвышенной, но и почти божественной. Когда он был осужден по обвинению в нечестии, то сказал, что встретит смерть со спокойнейшим духом, потому что ни когда он выходил из дома, ни когда поднимался на помост, с которого произносил речь в свое оправдание, бог не подал ему никакого знака о предстоящем несчастье, обычно ведь бог это делал» (Цицерон. О дивинации. 1. 122–124).

В трактовке сократовского демония Цицерон, таким образом, примыкает к Платону, а не к Ксенофонту: божественный голос только отклоняет от поступков, но не склоняет к ним. С сократическими произведениями Платона великий римлянин, бесспорно, был прекрасно знаком. Но, что интересно, в процитированном пассаже он опирается не только на них: приведено несколько таких примеров «демония в действии», которые у Платона не обнаруживаются. Значит, источник сведений — какой-то другой. Цицерон упоминает, что о демонии писали сократили в целом; но вряд ли он непосредственно штудировал наследие этих многочисленных мыслителей. По сути, он сам выдает, откуда берет информацию, называя имя Антипатра. Имеется в виду Антипатр Тарсийский — достаточно известный философ II века до н. э., написавший, в числе прочего, труд о божественных знамениях (Цицерон. О дивинации. 1.6).

Этот Антипатр принадлежал к стоической школе, что в данном случае особенно важно. Стоики (их учение возникло примерно через век после смерти Сократа) выдвигали в качестве одной из своих важнейших идей абсолютную неизбежность судьбы. В мире нет вообще ничего случайного, будущее заранее предопределено. А если так, то почему невозможно его предсказывать? Потому-то стоики особенно любили писать книги с перечнями примеров удачных предсказаний: ведь это подтверждало их тезис.

Из других поздних авторов Диогена Лаэртского, чувствуется, демоний не особенно интересовал: в своей биографии Сократа он ограничивается лишь кратчайшим замечанием: «Он говорил, что его демоний предсказывает ему будущее» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 32). А вот Плутарх и Апулей, напротив, посвятили этому явлению по целому сочинению, о чем мы уже упоминали в одной из первых глав. Однако разбирать их трактаты мы здесь не будем. Во-первых, о демонии сказано уже достаточно, — пожалуй, более чем достаточно. Во всяком случае, все основное сказано. Ничего принципиально нового Плутарх и Апулей не прибавляют.

Во-вторых, эти два писателя жили в эпоху Римской империи, в века, когда уже народилось христианство, — одним словом, в совершенно иной духовно-религиозной атмосфере, ни в малейшей мере не напоминавшей ту. которая была в демократическом афинском полисе V века до н. э., в период жизни Сократа. Само понятие божественного к их времени коренным образом изменилось, и от них не приходится ожидать правильного понимания сократовского демония. Люди стали несравненно более легковерны на разного рода чудеса, чем рационалистичные греки классической эпохи.

Приведем хотя бы такой пример из Плутарха. Якобы однажды Сократ шел куда-то по улице с друзьями. Вдруг он по обыкновению остановился, задумался, а потом объявил, что демоний велит ему свернуть на другую улицу. Философ так и сделал, и некоторые из спутников последовали за ним, хотя из-за этого им пришлось добираться до цели кружным путем. Однако несколько юношей, бывших с Сократом, не послушали его и продолжали идти прямой, краткой дорогой. Вроде бы они даже хотели таким способом показать лживость демония. И что же? Вдруг навстречу и м попалось стадо покрытых грязью свиней. Афинские улицы были узки, на них выходили глухие стены домов, не оставляя промежутков. Ни разминуться с животными, ни спрятаться не было никакой возможности. Одних свиньи опрокинули, других вымазали грязью, — те, кто желал посрамить Сократа, сами оказались посрамлены (Плутарх. Моралии. 580 d — f).

Вся эта красочная история совершенно не производит впечатления правдоподобной. Платон или Ксенофонт над ней бы только посмеялись. Странно даже подумать, что божественный голос, звучавший в душе Сократа и руководивший им в серьезнейшие, ответственные минуты. — например, тогда, когда вопрос стоял о жизни и смерти, как на суде над философом, — стал бы размениваться на такие мелочи, как здесь описано: по какой улице пойти, чтобы не натолкнуться на грязных свиней… Перед нами явно поздний анекдот, может быть, и специально придуманный кем-то с юмористической целью.

Вполне понятно, что и в современной исследовательской литературе проблема демония отнюдь нс обделена вниманием. Практически каждый ученый, писавший о Сократе, упоминал и о его демонии. Диапазон точек зрения на сей предмет необъятен, и не имеет ровно никакого смысла пересказывать их — полностью или хотя бы частично^{130}. Лучше попытаться поразмыслить над странным (или не странным?) явлением самостоятельно.

Прежде всего, представляется, что чрезмерное, преувеличенное значение придается в современных научных спорах различию между платоновским и ксенофонтовским пониманием демония. То есть: запрещал ли только «божественный голос» Сократу делать что-либо или также и побуждал его к поступкам?

Нам этот вопрос представляется если не надуманным, то, во всяком случае, не имеющим принципиального значения. Стоит ли проводить столь уж жесткую грань между запрещением и приказом? Ведь, в сущности, запрещение есть тоже приказ — приказ не делать того или иного.

Хотелось бы поговорить о другом. Хотелось бы употребить простенькое, кажется, словечко «совесть». Простенькое, подчеркнем, для нас — именно потому, что нам оно хорошо знакомо и предельно понятно. И потому кажется, что так было всегда. Ничего подобного!

Специалисты по исторической этологии — науке, изучающей моральные ценности различных эпох и народов, — делят все человеческие культуры на «культуры вины» и «культуры стыда». В первом случае регулятором поведения людей служит некое внутреннее чувство нравственно должного — как раз то, что в христианской цивилизации называют совестью. Во втором же случае человек действует всецело с оглядкой на то, как его оценят другие. Главное — не «ударить в грязь лицом», чтобы не пришлось испытывать стыд.

Античная греческая культура довольно долго оставалась типичной «культурой стыда»^{131}. Интересно, что само понятие «совесть», судя по всему, эллинам архаической и классической эпох было еще вполне чуждо, даже и слова такого в языке не существовало^{132}.

Для «нормального» грека суждение общины, суждение окружающих — превыше всего. Именно таковы герои Гомера. Им абсолютно чужды те нравственные ценности, которые столь близки нам и которые сопряжены именно с внутренней самооценкой: доброта, милосердие, сострадание… Все это — порождение более поздних эпох, тесно связанное с возникновением христианства. Зато среди витязей, изображенных в эпосе, очень высоко котируются воинская доблесть, величественность, щедрость — словом, то, что характеризует человека с «внешней стороны». А ведь именно эти гомеровские герои служили образцом для греков последующих эпох, особенно для аристократов.

Согласно мифам, в греческом войске под Троей вторым по силе и мужеству после Ахилла был могучий герой Аякс. Когда Ахилл погиб, был объявлен конкурс на то. кому достанутся его великолепные доспехи. Аякс не без основания претендовал на них. Но хитроумный Одиссей, убедив своим красноречием главу «жюри» — верховного главнокомандующего Агамемнона, — сумел «обойти» Аякса и получить этот приз. Разгневанный Аякс пылал жаждой мщения. Он решил ночью убить и Одиссея, и Агамемнона, и других вождей греков. Но богиня Афина наслала на него безумие, и вместо врагов он перебил стадо овец. Угром, придя в себя и увидев, что он натворил, Аякс покончил самоубийством, бросился на меч. Его терзали отнюдь не угрызения совести за то. что он хотел убить людей, причем своих же соратников. Совсем наоборот: он сгорал от страшного стыда именно от того, что не сделал этого, от того, что совершил промашку и опозорился. Аякс буквально опустошен, жизнь стала ему не мила. Он горестно восклицает:

Этот довольно длинный, трагический монолог (хотя все-таки с сокращениями — на самом деле он еще пространнее) мы привели единственно с той целью, чтобы показать: ничего нет более чуждого всей системе ценностей Сократа, чем то мировоззрение. которое проявляется в словах Аякса. Причем не забудем, что это — Аякс Софокла, поэта, который был современником Сократа, всего-то на полпоколения старше.

Не хотелось бы в связи с Сократом и его демонием утверждать категорично и прямолинейно, что мы впервые в античной и европейской истории сталкиваемся с понятием совести. До этого еще очень далеко; само слово «совесть», повторим, еще не вы ковалось. Однако же можно, кажется, говорить с определенным основанием о неким предвосхищении (может быть, чрезмерно раннем) этой категории. И носитель этой «протосовести» (позволим себе неологизм) — именно Сократ.

Напомним, согласно христианскому пониманию совесть — не что иное, как глас Божий в человеке (как тут не припомнить, что сократовский демоний был именно божественным голосом!). Конечно, согласно современному атеистическому определению, совесть — «категория этики, характеризующая способность личности осуществлять нравственный самоконтроль, самостоятельно формулировать для себя нравственные обязанности, требовать от себя их выполнения и производить самооценку совершаемых поступков…». И так далее^{133}. Но тут все только искусственно усложнено и запутано. Лишнее доказательство того, что автономная светская этика в новой Европе выросла из религиозной, христианской, но стыдливо чурается своего истинного происхождения.

Вернемся к Сократу. Мы уже и видели, и в дальнейшем не раз увидим, что, хотя он и жил в классической Греции, его никак нельзя считать типичным образцом классического грека. Напротив, он был для подавляющего большинства сограждан «белой вороной», сильно опередил свое время.

Сократ, повторим, — грек необычный: он мог — и неоднократно делал это — смело пойти против воли всей общины, всех граждан, если считал, что они неправы. Истина для него даже дороже, чем жизнь, более того — дороже, чем честь.

Сократ был очень уж не похож на современников и эту непохожесть не скрывал. Собственно, именно за то, что он не был таким, как другие, философ, в конце концов, попал под суд и ему вынесли смертный приговор. Один из главных пунктов обвинительного акта заключался именно в том, что Сократ «вводит новые божества» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 11.40).

Что же здесь имеется в виду? Да именно сократовский «демоний». «божественный голос». Что это за голос такой странный? — рассуждали афиняне. Ни у кого его нет, а у Сократа есть. Получается, что он общается с какими-то собственными богами, которых больше никто не знает. А это запрещено: полисная религия предписывает чтить только тех богов, которых почитает весь полис^{134}. В общем, хотим мы того или не хотим — Сократ был казнен именно за то, что у него была совесть. Точнее, то, что потом назовут этим словом.

Ответственные тезисы нужно аргументировать. Выверим некоторые нюансы. Можно ли сказать, что демоний пробуждался в душе Сократа тогда, когда имели место ситуации нравственного выбора? На наш взгляд — можно. Правда, вроде бы встречаются в источниках упоминания и о действии демония в случаях совершенно иного рода. То Сократ советует другу Критону не прогуливаться по деревне, а тот поступает по-своему — и в результате получает травму глаза. То он предлагает идти по кружной дороге, а не по прямой, — и те, кто его ослушался, натыкаются на свиней… Но легко заметить, что все подобные упоминания содержатся в текстах либо очень поздних, либо сомнительных. Есть все основания не считать достоверными те сообщения о демонии, которые не имеют отношения к нравственности, а описывают какие-то чисто житейские ситуации.

Далее, совесть — это всегда личный выбор. В результате камнем преткновения на первый взгляд становятся те свидетельства, в которых демоний воздействует не только на самого Сократа, но и на его друзей. Такие места, как мы видели, имеются и у Ксенофонта, и у Платона. Но Ксенофонт — в этом у нас была возможность убедиться — вообще несколько «темнит», заводя речь о демонии. Платон же куда более искренен. Но у него (если не считать проблематичного диалога «Феаг») дело обстоит следующим образом: если к Сократу пытались возвратиться какие-то из отпавших учеников, одних из них демоний разрешал философу принять обратно, других же — запрещал. Иными словами, демоний «беседовал» все-таки напрямую с Сократом, а не с другими людьми.

Подведем итог, сократовский демоний — личный нравственный выбор, облеченный, разумеется, в религиозную форму — воспринимаемый как вещий «божественный» голос. Иначе и не могла в ту эпоху в Греции V века до н. э. проявиться идея совести.