Сократ

СОКРАТ И ГОСУДАРСТВО

Сократ формировался как личность и мыслитель в условиях поступательной демократизации афинского полиса. Детство его и, может быть, ранняя юность пришлись еще на период умеренной, «патерналистской» демократии, как она сформировалась при Кимоне. Но большая часть жизни «босоногого мудреца» — никак не менее полувека! — протекла уже после реформ Перикла 450-х годов до н. э., в ходе которых народовластие в Афинах стало куда более радикальным.

Для того чтобы понять отношение Сократа к этой классической афинской демократии, необходимо прежде всего охарактеризовать — хотя бы кратко — се как политическую систему, указать на основополагающие черты, в наибольшей степени ей свойственные^{171}.

Один из важнейших принципов любой античной демократии — суверенитет демоса, то есть его верховная власть, что предполагало реальное, полномасштабное и непосредственное участие всего коллектива граждан в управлении государством. Органом, воплощавшим в себе этот коллектив, было, естественно, народное собрание (экклесия). А значит — властные полномочия народного собрания были ничем не ограничены: оно распоряжалось всем, а остальные государственные структуры оказывались ему подчиненными и подотчетными.

Демократические государства, существующие в наше время, относятся к типу так называемых представительных демократий. Это означает, что граждане страны выбирают путем голосования своих представителей (депутатов) в орган, который может называться по-разному (парламент, конгресс, дума, бундестаг и т. д.), но сущность которого везде примерно одинакова. Именно этот выборный орган в промежутках между голосованиями (а проходят они, как известно, раз в несколько лет) сосредоточивает в своих руках полноту законодательной власти. Формально эта власть находится в руках всех граждан, но на деле граждане как бы передают, делегируют ее своим представителям. Парламент представляет народ. Во многих странах (но не во всех) граждане избирают еще и своего верховного представителя — президента, главу государства.

Античная же демократия, возникшая в полисных условиях, была, в отличие от демократий современности, не представительной, а прямой. Иными словами, коллектив граждан в лице народного собрания осуществлял высшую власть реально и постоянно. Не существовало ни парламента, ни президента — подобно тому, как в современных государствах не существует никакого народного собрания. В сущности, античная демократия была даже не столько формой государственного устройства и организации государственного аппарата, сколько формой полного и всестороннего вовлечения граждан в систему власти и управления государством.

Чрезвычайно значимым принципом античной демократии было равенство всех граждан перед законом (исономия). Никакая группа гражданского населения не имела привилегий по принципу знатности и богатства. Правда, из этого принципа имелись некоторые исключения. Так, на высшие финансовые должности дозволялось избирать только богатых людей. Считалось. что бедняк, став казначеем и получив в свое распоряжение крупные денежные суммы, может не удержаться от соблазна незаконно присвоить часть этих денег. Но подобные исключения были незначительными и не играли сколько-нибудь заметной роли. Высший в полисе пост стратега мог занять любой гражданин — аристократ и представитель простонародья. состоятельный и почти нищий: учитывались только личные достоинства и способности.

В целом каждый член гражданского коллектива имел равное право на активное участие в политической жизни. Это обеспечивалось рядом эффективных механизмов. Одним из таких механизмов было свободное обсуждение всех вопросов — от важнейших до мелких, рутинных — в народном собрании: каждый афинянин имел право взять слово и выступить в дискуссии. Очень многие этим правом активно пользовались.

Власть в условиях полисной демократии обязательно должна была быть коллективной, коллегиальной. Так, архонтов ежегодно избиралось девять, стратегов — десять и т. п. Все должностные лица Афин составляли коллегии. Никакую должность нельзя было занимать единолично: это вело бы к концентрации полномочий в одних руках, к подрыву верховенства народного собрания, в конечном счете, как считала масса граждан, могло бы породить монархические порядки. А этого опасались больше всего. Вот почему в Афинах не существовало поста президента — единоличного главы государства.

Тому же «распылению» власти по всему гражданскому коллективу, невозможности ее концентрации способствовала постоянная ротация кадров во властных органах. На любой пост в афинском полисе (будь то пост стратега, архонта, казначея, члена Совета Пятисот) избирали не на четыре, пять или более лет, как в современных демократических государствах, а на год и только на год. Покомандовал — дай покомандовать другому: так в несколько упрощенной форме можно объяснить стоящую за этим порядком социальную психологию. Демос не желал, чтобы магистраты (должностные лица) «привыкали» быть у власти: ведь это опять же могло привести к нарождению монархических тенденций.

А самое главное — подавляющее большинство должностей нельзя было занимать повторно. Исключения, конечно, имелись. На военные должности, например, можно было избирать одних и тех же людей раз за разом, без ограничения количества сроков. Эго вполне рационально: если человек имеет полководческие способности, то пусть он как можно чаше применяет их на благо города! Перикл становился стратегом не менее пятнадцати лет подряд. Позже, в IV веке до н. э., военачальник Фокион оставался на том же посту почти 50 лет — с молодости до глубокой старости.

И все же это исключения. В норме же старались, чтобы как можно больше афинян (в идеале — практически каждый афинянин) хотя бы раз в своей жизни, а если возможно — то и чаще, побывали в роли какого-нибудь должностного лица. Иными словами, стремились обеспечить наиболее полное, широкое и реальное вовлечение граждан в управление государством. Тому же служило и очень широкое применение жеребьевки при любых выборах. Жребий, как известно, слеп и может указать в полном смысле слова на любого.

Неизбежен вопрос: получается, граждане чуть ли не принуждались к власти, даже если кто-то из них ее вовсе не хотел? В какой-то мере это действительно так. В полисных условиях политическая активность представлялась не только правом, но и обязанностью — если не юридической, то, во всяком случае, моральной. Уклонение от государственных мероприятий, демонстративный уход в частную жизнь служили предметом порицания.

При этом демос не боялся, что непрофессионалы у власти, лица, не имеющие никакой специальной подготовки и берущиеся управлять, приведут полис к кризису. Считалось, что любой афинянин достаточно образован, развит и компетентен, чтобы решать самые сложные политические вопросы. Поневоле вспоминаются слова Ленина о том, что каждая кухарка сможет управлять государством…

Говоря о принципах античной демократии, нельзя не упомянуть слова «свобода». Свобода и демократия всегда были и, наверное, всегда останутся понятиями неразрывными. Но, говоря о классических Афинах, необходимо все-таки сделать ряд важных оговорок. Во-первых, свобода мыслилась только в рамках закона. Это — принцип, характерный вообще для любого античного полиса.

Во-вторых, это очень важно — в отличие от современных демократий, которые ставят во главу угла права и свободы отдельной личности, демократия в Древней Греции, в том числе и в Афинах, была коллективистской. Это означает, что она в первую очередь принимала во внимание интересы целого — всего государства, коллектива граждан. А отдельные индивиды всегда должны были быть готовы на жертвы во имя этих общественных интересов.

Характерно, что свобода ограничивалась в основном рамками частной жизни. При переходе же в сферу общественной, политической деятельности принцип свободы отодвигался на второй план перед принципом ответственности. Даже самые высокие должностные лица не могли творить что-либо по собственному произволу. Они были полностью подконтрольны афинскому народному собранию. Казавшийся всесильным Перикл каждый год давал демосу полнейший отчет в своей деятельности. Точно так же, разумеется, должны были поступать и все остальные магистраты. Если отчет по какой-то причине признавался неудовлетворительным (например, если выяснялось, что магистрат без необходимости израсходовал денежные суммы или превысил свои полномочия), «проштрафившийся» политик отдавался под суд. Впрочем, любое должностное лицо могло быть смещено и привлечено к судебной ответственности даже и до истечения срока своего пребывания у власти.

Откровенно говоря, здесь и нам есть чему поучиться у античных демократий, особенно вот этому сочетанию принципов свободы и ответственности. Афиняне, например, ни за что не допустили бы, чтобы политический лидер, нанесший своей деятельностью государству огромный ущерб, после этого избежал наказания и спокойно доживал свой век «на пенсии», огражденный неким юридическим иммунитетом. Кара за проступки была неизбежна.

Демократия во многих древнегреческих полисах классической эпохи, и особенно в Афинах, оказалась чрезвычайно эффективной формой государственного устройства. Она лучше всего соответствовала структуре гражданской общины и поэтому позволяла в полной мере учитывать интересы различных слоев граждан, динамично реагировать на различные вызовы — как внешнего, так и внутреннего характера.

Эту эффективность афинской демократии признавали даже многие ее противники. В 420-х голах до н. э. по рукам читающей публики в Афинах ходил небольшой анонимный памфлет «Афинская полития». Его не следует путать с более известной «Афинской политией» Аристотеля. Произведение, о котором сейчас идет речь, в науке условно называют «Афинской политией» Псевдо-Ксенофонта, потому что позже оно по ошибке попало в сборник трудов писателя и историка Ксенофонта.

Автор этого памфлета, пожелавший остаться неизвестным. принадлежал, видимо, к кругу аристократии, причем придерживался олигархических политических воззрений. Ему была отнюдь не по душе власть «корабельной черни». Он прямо писал об этом: «Что касается государственного устройства афинян, то. если они выбрали свой теперешний строй, я не одобряю этого нотой причине, что избрав себе его, они тем самым избрали такой порядок, чтобы простому народу жилось лучше, чем благородным» (Псевдо-Ксенофонт. Афинская полития. 1.1).

Однако чуть дальше олигарх — можно сказать, вопреки самому себе — продолжал: «Но, раз уж они решили иметь демократическое правление, мне кажется, что они удачно сохраняют демократию» (Псевдо-Ксенофонт. Афинская полития. 3. I). Иными словами, автор памфлета поневоле вынужден был согласиться: как бы ни было нелюбезно ему народовластие, лучшей альтернативы для Афин не существовало — демократия периода расцвета справлялась со всеми своими задачами прекрасно.

Разумеется, классическую афинскую демократию ни в коей мере не следует идеализировать. Этой политической системе был присущ ряд органических, неискоренимых пороков. Впрочем, бывает ли в реальной жизни (а не в утопических трактатах) государственное устройство вообще без недостатков?

Так, отмечается — и во многом совершенно справедливо, — что афинская демократия, да и любая античная демократия, была, в сущности, демократией для меньшинства. Она распространялась далеко не на все население, живущее на территории государства. Никаких политических прав не имели метэки (метеки) — лица, перебравшиеся на жительство в Афины из других полисов. О рабах и говорить нечего: они просто не воспринимались как личности. Женщины, хотя и считались гражданками, участия в управлении полисом тоже не принимали.

Фактически из жителей Аттики — а их количество в классическую эпоху составляло 250–350 тысяч человек (цифра колебалась в зависимости от разных факторов — военных потерь, эпидемий, экономического состояния и т. д.) — всей полнотой гражданских и политических прав пользовались лишь взрослые свободные мужчины, принадлежавшие к урожденным афинянам. Иными словами, те, кто входил в состав коллектива граждан, из кого комплектовалось народное собрание. А их было 35–45 тысяч, иными словами, не более одной восьмой населения. Бесспорно, это была демократия для меньшинства!

Однако во всем нужно следовать принципу историзма. Недопустимо подходить к античным политическим системам с нашими современными мерками, предъявлять им завышенные требования, которым они соответствовать заведомо не могут. Можно сколько угодно упрекать афинян за то, что они не предоставили гражданских прав женщинам и рабам. Но иная ситуация в те времена была просто немыслимой! Ведь еще не прозвучала проповедь христианства, не раздались знаменитые слова апостола Павла (Послание к галатам. 3. 28): «Нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского; ибо все вы одно во Христе Иисусе».

Собственно, потому и только потому, что две тысячи лет назад родилась христианская религия, женщины в цивилизованных странах ныне полностью равноправны с мужчинами. А в дохристианские времена даже мысль о таком равноправии никому и в голову бы не пришла. То же самое можно сказать и о рабах. Кстати, в США вплоть до середины XIX века, несмотря на вполне демократическую конституцию, в южных штатах, как известно, сохранялось плантационное рабство. И хозяева обращались с привезенными из Африки рабами куда более жестоко, чем афиняне со своими. Попробовал бы кто-нибудь предложить плантатору дать рабам хоть какой-то минимум человеческих прав — тот в ответ только рассмеялся бы. Да и женщины в рамках американской демократии долгое время не были допущены к участию в выборах. Тем более несерьезно ждать чего-то большего от древних обществ.

А что касается метэков… В этом пункте упреки по адресу афинской демократии выглядят особенно лицемерными. В сущности, в любом современном государстве имеются свои метэки. Только называют их более презрительно — мигрантами. Эго — люди, приехавшие из других стран. Естественно, на своем новом месте жительства они не располагают политическими правами. Скажем, выходец из Армении, Украины или Таджикистана, поселившийся в России, не сможет принимать участия ни в каких выборах и голосованиях. Более того, меры по отношению к ним постоянно ужесточаются. Пожалуй, в Афинах метэкам жилось лучше, свободнее. Во всяком случае, им не приходилось бояться, что их в любой момент остановит полицейский-скиф и подвергнет унизительной процедуре проверки документов (да и документов-то никаких не было).

Очень серьезным и отнюдь не голословным выглядит следующее обвинение, делаемое афинской демократии. Блеск и процветание классических Афин в золотой век Перикла во многом зиждились на беспощадной эксплуатации городов, входивших в Афинскую морскую державу. Этот мощнейший военно-политический союз, включавший десятки, а затем и сотни полисов в бассейне Эгейского моря и в других регионах. был создан еще при Аристиде и Кимоне для борьбы с персами, но после окончания Греко-персидских войн в 449 году до н. э. отнюдь не распушен; напротив, Перикл еще более расширял, укреплял его, упрочивал лидирующее положение Афин в объединении, а остальных союзников фактически низвел до статуса бесправных подданных.

Демократия — весьма дорогая политическая система, и ее реальное осуществление в любую историческую эпоху доступно далеко не всякому государству, а только богатому. Афиняне смогли воплотить в жизнь основные принципы демократического устройства не в последнюю очередь потому, что форос (подать), ежегодно присылаемый союзными полисами, представлял собой неиссякаемый источник доходов. Эти доходы можно было направлять и на оплату работы должностных лиц, и на возведение монументальных зданий, и на иные порождаемые народовластием расходы.

И опять же — все сказанное, конечно, верно. Но слишком строго судить афинян за их «империализм» — значит применять двойные стандарты, как говорится, видеть соринку в чужом глазу, не замечая бревна в собственном. И поныне сильнейшие демократические государства, во внутренних делах, для собственных граждан, руководствуясь принципами свободы и равенства, на внешнеполитической арене движимы совсем иными мотивами. Для них точно так же характерны империалистические тенденции, борьба за зоны своего влияния и интересов, а в конечном счете — за достижение гегемонии.

Перед нами — реальность. с которой ничего не поделаешь. Во все времена любое нормальное государство стремится не только к тому, чтобы быть демократическим, но и к тому, чтобы быть сильным и уважаемым. Это естественно. Почему же античные Афины должны были вести себя иначе? Конечно, средства, которыми достигается влияние на окружающий мир далеко не всегда достойны одобрения. Цинизм? Бесспорно. Но политика — вообще циничная, грязная вещь, ее не делают в белых перчатках

Подчеркнем: не следует слишком строго судить древних греков за то, что они не могли предотвратить появление этих негативных черт. Ведь демократическое устройство полисов Эллады, прежде всею классических Афин, было первым в человеческой истории образцом подобной политической системы. Пробы и ошибки к самом начале пути были неизбежны.

Одной из наиболее известных и часто порицавшихся негативных черт афинской демократии являлось нередко проявлявшееся в ее условиях засилье демагогов. Надо сказать, что слово это изначально не несло в себе ничего обидного или уничижительного. «Демагог» к переводе с древнегреческого — «вождь народа». Так могли называть любых политиков демократической ориентации. Так и называли, например, Фемистокла, Перикла. Но со временем, ближе к концу V века до н э., го есть как раз в сократовские времена, слово изменило свое значение и приобрело эмоциональную окраску.

Теперь демагогами обычно именовались деятели «низкого» происхождения (то есть не принадлежавшие к аристократии), использующие свои авторитет у демоса зачастую в личных корыстных целях. Демагоги были, как правило, ловкими и умелыми ораторами. Выступая с речами в народном собрании, в судах и других органах власти, они умели направить эмоции народа в нужное для себя русло и получить от этого политические (а порой — и вполне материальные) дивиденды. Ведомая демагогами демократия нередко принимала решения, на вид перспективные и заманчивые, но в действительности авантюрные и вредные для государства.

Чем же было вызвано засилье демагогов в общественной жизни афинскою полиса? Несколькими обстоятельствами. Во-первых, вплоть до пелопоннесской войны политическими лидерами демократии в Афинах были исключительно аристократы. Перикл стал последним из государственных мужей этого «старого» типа.

А затем демос, пройдя долгий путь «политического воспитания» — в народном собрании, в судах присяжных, в театре, — созрел наконец для того, чтобы реально взять полноту власти в полисе в собственные руки. Разумеется, речь здесь идет не обо всем демосе, а о его верхушке. Не рядовые крестьяне становились новыми вождями государства, а граждане весьма состоятельные, как правило, хозяева крупных ремесленных мастерских. Клеон, владелец кожевенной мастерской; Гипербол, владелец мастерской ламп; Клеофонт, владелец мастерской музыкальных инструментов… Такие люди теперь задавали тон в общественной жизни Афин. В науке их часто называют «новыми политиками».

Во-вторых, в прямой связи с только что описанным процессом находилось резкое усиление радикальных тенденций в афинской демократии. Порой начинало создаваться впечатление, что она перерождается в настоящую охлократию — власть толпы, эгоистичной, легковозбудимой и безответственной массы, склонной поддаваться больше эмоциям, чем голосу разума и принимать непродуманные решения.

Этому во многом способствовал уже знакомый нам непрофессионализм, характерный для прямого народоправства. Провозглашаемые идеалы подчас существенно расходились с действительным положением дел. Считалось, что народное собрание представляет верховную власть именно потому, что оно объединяет в себе демос во всей его совокупности. Однако все без исключения граждане, несомненно, даже физически не могли собираться на частые заседания экклесии. Кто-то жил в далекой деревне, кто-то был в отъезде, кому-то мешали дела… А ведь еще и шли почти постоянные войны, которые тоже отрывали людей от их нормальной жизни.

В этих условиях непропорционально большую роль в управлении государством могли (конечно, при неблагоприятных условиях) начать играть люди, ничем не занятые и, более того, не желающие ничем заниматься, иными словами, далеко не лучшая часть общества. Такие граждане просто от безделья становились завсегдатаями народного собрания и нередко определяли результаты голосований в нем. Они-то и подпадали под влияние демагогов, становились питательной средой для этих «вождей народа».

Достаточно подробная характеристика демократии, при которой жил Сократ, ее «плюсов» и «минусов» потребовалась для того, чтобы в дальнейшем лучше понять отношение героя нашей книги к этому государственному устройству

Кстати, нужно сказать, что восприятие классической афинской демократии не было одинаковым на протяжении последующих исторических эпох, оно менялось. В Средние века и в начале Нового времени демократические идеи вообще не были актуальны, не пришло еще время для их повторного усвоения — общество не созрело для этого. Характерно, что самый авторитетный политический трактат эпохи Возрождения, написанный Никколо Макиавелли, назывался «Государь». Уже из этого видно: власть воспринималась не иначе как воплощенной в персоне правителя, о суверенитете народа речи отнюдь не шло.

Положение начало меняться во второй половине XVIII веке, когда как в Старом, так и в Новом Свете произошли буржуазно-демократические революции глобального значения. Однако интересно, что их творцы обращались в своей деятельности к модели не классических Афин, а Римской республики. У вождей Великой французской революции на устах были имена Брута, Гракхов, Цицерона, а отнюдь не Перикла или Демосфена.

Тогда же «отцы-основатели» Соединенных Штатов Америки, одержав победу в войне за независимость от Англии — а она, несомненно, тоже имела революционный характер — и составляя конституцию, которая должна была лечь в основу устройства Нового государства (кстати, по этой конституции американцы живут и ныне, внеся в нее за 200 с лишним лет очень незначительное число поправок), точно так же ориентировались на римские образцы. Всем известно, что, например, верхняя палата высшего законодательного органа США получила название сенат — как в Древнем Риме. Более того, здание, в котором она заседает, именуется Капитолием, тоже на римский манер.

В чем же дело? Почему афинским опытом пренебрегали, а римский брали за основу? Ведь в Риме, даже в лучшие времена республиканского правления, никогда не было реальной, полномасштабной демократии, всегда решительно преобладали олигархические элементы.

Главная причина здесь в том, что афинское народовластие считали слишком крайним и радикальным, слишком подверженным тенденциям охлократии — «власти толпы» — и засилью демагогов. Ведь сведения о демократических Афинах и, главное, их оценки черпали в основном из античных философских трактатов. А философы, как правило, ни в коей мере не относились к восторженным приверженцам демократии «афинской чеканки», напротив, жестко критиковали ее. Более того, занимали по отношению к ней позицию неприятия, причем неприятия полного и безоговорочного: отвергали не какие-нибудь отдельные недостатки этой системы, предлагая их исправить, а всю систему как целое, полагая ее в принципе порочной и неисправимой^{172}.

Чисто тенденциозными (и даже, не побоимся этого слова, конъюнктурными) выглядят попытки некоторых современных ученых объявить, скажем, Аристотеля или тем более Платона сторонниками демократии^{173}. Синтия Фаррар в известной книге «Происхождение древнегреческой мысли»^{174} полемизирует с распространенным мнением, согласно которому влиятельные политические мыслители классической Греции были, все как один, противниками народовластия, и указывает на три исключения, трех идеологов демократии, каковыми считает философов Протагора и Демокрита, а также историка Фукидида.

Третий пример исследовательницей явно выбран неудачно: уж очень сильной натяжкой будет называть демократом Фукидида. Великий историк видел идеального государственного деятеля в Перикле^{175} — а ведь при нем «по названию… было правление народа, а на деле власть первого гражданина» (Фукидид. История. II. 65.9); оптимальным же государственным устройством для Фукидида являлась умеренная олигархия Пяти тысяч, установившаяся в 411 году до н. э. (Фукидид. История. VIII. 97.2)^{176}. Остаются Протагор и Демокрит. Вырисовывается, кстати говоря, несколько пикантная ситуация: самая развитая демократия была в Афинах, а главным (по сути, единственным) центром демократического мышления оказываются Абдеры. Тут еще, как нарочно, припоминается, что абдериты в Греции слыли людьми крайне тупыми и несообразительными, попросту дурачками; они были излюбленными героями анекдотов, как у нас — пошехонцы и т. п.

Вернемся к Сократу. В его учении также были налицо элитарные, даже антидемократические элементы^{177}. С симпатией, как мы видели, относился он к Спарте и спартанским порядкам, которые не имели ничего общего с радикальной демократией. Правда, в западной историографии периодически повторяются попытки «обелить» Сократа от этого антидемократизма. Так, например, по мнению Г. Властоса^{178}, это-де Платон, причем только в своих зрелых трудах, сделал из своего учителя элитистского философа, а на самом деле взгляды того были вполне демократическими, эгалитарными. В данном случае — как и в упоминавшихся выше примерах с Платоном и Аристотелем, — конечно, априорные идеологические установки торжествуют над научной акрибией. Уж очень хочется сделать великого мыслителя прошлого, одного из «учителей человечества», нашим единомышленником. Причем сделать вопреки всякой очевидности.

Политические взгляды Сократа стояли в тесной связи с его общемировоззренческими принципами, сформировавшимися в полемике «босоногого мудреца» с софистами.

Напомним, практически все представители софистического движения (кто-то в большей, кто-то в меньшей степени) придерживались релятивизма, прежде всего гносеологического, но имевшего тенденцию также проникать в сферу, с одной стороны, онтологии, с другой — этики и политики. В противовес им Сократ, решительный противник релятивистских идей, доказывал существование объективной истины, которую к тому же можно, хотя и трудно, отыскать. Он учил, что есть обязательные для всех, неписаные моральные законы — законы добра и истины. Тот, кто их постигнет, не сможет уже совершать дурные поступки. Вот только дано это далеко не каждому: научиться нравственности могут лишь немногие, ибо это требует большой самоотдачи и искреннего стремления.

Упомянем теперь о том, что в античности этика и политика не мыслились как две отдельные, изолированные друг от друга сферы бытия, а фактически отождествлялись. Любое этическое учение было тем самым одновременно политическим и, наоборот, любое политическое учение — этическим. Справедливо подчеркивается, например, что «этика и политика Аристотеля изучают один и тот же вопрос… Этика великого Стагирита… переходит в политику»^{179}. Знаменитые этические трактаты этого мыслителя («Никомахова этика» и др.) одновременно являются трактатами политическими.

Так и у Сократа этические взгляды определяли политическую позицию. В отличие от софистов, многие из которых были сторонниками демократии, он находил более чем достаточно пороков в этой форме правления и не боялся критиковать их. Особенное его неприятие вызывали непрофессионализм и некомпетентность полисного народоправства. Он говорил: «Глупо должностных лиц в государстве выбирать посредством бобов (то есть с помощью жребия. — И. С.), тогда как никто не хочет иметь выбранного бобами рулевого, плотника, флейтиста или исполняющего другую подобную работу, ошибки в которой приносят гораздо меньше вреда, чем ошибки в государственной деятельности» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. I. 2. 9).

Итак, столь характерная для античных демократий жеребьевка^{180}, по мнению Сократа, порочна по своей сути. Управлять полисом должен не кто угодно, а специалисты, люди знающие и тем самым «избранные». О массе же демоса это сказать никак нельзя. Не случайно афинский философ с некоторым пре зрением относился к простонародью. Вот как наставлял он одного из своих собеседников: «Неужели ты стесняешься валяльщиков, башмачников, плотников, кузнецов, земледельцев, купцов, рыночных торговцев, думающих только о том, чтобы им купить что-нибудь подешевле и продать подороже? А ведь из всех них и состоит народное собрание» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. III. 7.6).

Наиболее фундаментальный анализ политических взглядов Сократа содержится в монографии Р. Краута «Сократ и государство»^{181}, и поэтому на взглядах ее автора необходимо остановиться подробнее. Краут, стараясь взвешенно подходить к проблеме, утверждает, что Сократ относился к афинской демократии отчасти позитивно, а отчасти негативно, то есть что-то в ней принимал, а что-то не принимал.

А именно: афинская демократия характеризовалась двумя главными чертами: свободой и равенством. Из этих двух принципиальных характеристик свобода была Сократу, естественно, симпатична (поскольку она позволяла ему беспрепятственно высказывать свои идеи), а вот равенства он не одобрял, ибо оно приводило к автоматическому господству большинства, то есть к власти некомпетентной толпы, которую столь часто критиковал философ. Перед нами весьма интересная точка зрения, имеющая право на существование. Однако если мы ее примем, то окажемся перед противоречием. Краут и сам не может не признать, что Сократе большой похвалой отзывался о спартанском государственном устройстве. Однако в Спарте-то как раз из двух вышеназванных черт свобода отсутствовала, а равенство граждан всячески насаждалось.

Должны ли мы видеть здесь непоследовательность в сократовской мысли? Или же лаконофильство Сократа (равно как и его ученика Платона) преувеличено? Вопрос, несомненно, нуждается в дальнейшем изучении. Во всяком случае, было сделано вот какое интересное наблюдение: моделью идеального государства у Платона скорее является не Спарта или Крит, как обычно считают^{182}, а те режимы, которые установили пифагорейцы в полисах Великой Греции (например, Архит в Таренте^{183}): во главе стоят правители-философы, под началом у них находится войско («стражи»), ниже следует простонародье^{184}.

Отметим еще вот какой нюанс. Сократ очень высоко ставил законность, строгое соблюдение законов, считал, что без этого невозможна нормальная жизнь в полисе. А соответствовала ли реальная афинская демократия его времени (особенно во вторую половину жизни философа) предъявляемым им высоким требованиям? Мягко говоря, не очень. Чем дальше, тем больше державный демос, осознавая свою силу, начинал ставить себя выше закона, считать себя полным и единственным господином дел в государстве.

В IV веке до н. э. Аристотель посвятил часть одного из главных своих трудов — трактата «Политика» — классификации различных форм демократии. Он выделил несколько типов Демократического государственного устройства, а среди них особенно подробно остановился на демократии крайней, или радикальной. Какие же основные черты этой политической системы отмечает великий мыслитель?

По словам Аристотеля, при крайней демократии «верховная власть принадлежит не закону, а простому народу Это бывает в том случае, когда решающее значение будут иметь постановления народного собрания (такие постановления назывались псефисмами. — И. С.), а не закон. Достигается это посредством демагогов. В тех демократических государствах, где решающее значение имеет закон, демагогам нет места, там на первом месте стоят лучшие граждане; но там, где верховная власть основана не на законах, появляются демагоги. Народ становится тогда единодержавным… В этом случае простой народ, являясь монархом, стремится и управлять по-монаршему (ибо в этом случае закон им не управляет) и становится деспотом (почему и льстецы у него в почете), и этот демократический строй больше всего напоминает из отдельных видов монархии тиранию: поэтому и характер у них один и тот же: и крайняя демократия, и тирания поступают деспотически с лучшими гражданами; постановления такой демократии имеют то же значение, что в тирании распоряжения… Решающее значение предоставляется не законам, а постановлениям народа, так как демагоги отдают на его решение все. И выходит так, что демагоги становятся могущественными вследствие сосредоточения верховной власти в руках народа, а они властвуют нал его мнениями, так как народная масса находится у них в послушании. Сверх того, они, возводя обвинения на должностных лиц, говорят, что этих последних должен судить народ, а он охотно принимает обвинения, так что значение всех должностных лиц сводится на нет.

По-видимому, такого рода демократии можно сделать вполне основательный упрек, что она не представляет собой государственного устройства: там, где отсутствует власть закона, нет и государственного устройства. Закон должен властвовать над всем… Таким образом, если демократия есть один из видов государственного устройства, то, очевидно, такое состояние, при котором все управляется постановлениями народного собрания, не может быть признано демократией в собственном смысле» (Аристотель. Политика. IV. 1292 а 5 слл.).

«Водораздел» между крайней демократией и любой другой для Аристотеля пролегает в следующей точке: во всех остальных видах демократического устройства верховная власть принадлежит закону, а в крайней демократии — народу. В другом месте «Политики» встречаем еще одну важную характеристику: «Если перевес будет на стороне массы земледельцев, то возникнет первый из видов демократического строя (то есть умеренная демократия. — И. С.), а где перевес на стороне ремесленников и поденщиков, там образуется крайний из видов демократического строя» (Аристотель. Политика. IV. 1296 b 28 слл.).

Создается полное впечатление, что, описывая радикальную демократию, философ имел в виду конкретный полис и конкретную эпоху. Перед нами — как будто живая картинка Афин второй половины V века до н. э. Совпадает буквально все. И преобладание беднейшей части граждан («корабельной черни») над крестьянами среднего достатка. И засилье демагогов, которые манипулируют волей народа по своему усмотрению. И беспричинные расправы над людьми достойными…

Что и говорить. Аристотель даст крайней демократии очень низкую, негативную оценку. По его мнению, это даже и не демократия вовсе. Более того, ее вообще нельзя назвать государственным устройством. А ближе всего она к тирании. Разница только в том, что в роли тирана, монарха выступает не одна личность, а весь демос; в остальном же способ правления один и тот же: бесчинство, произвол, деспотизм.

Что же в глазах мыслителя роднило крайнюю форму демократии с тиранией — с той политической системой, которая в классическую эпоху уже повсеместно вызывала неприязнь? Главное сходство подчеркивается в «Политике» снова и снова: в обоих случаях отсутствует власть закона. Закон — не во главе всего, как следовало бы; выше его стоит при тирании — единоличный правитель, при демократии — демос. Демос управляет государством, принимая в народном собрании псефисмы, которые оказываются выше самих законов.

Для Аристотеля это было принципиально. Но вот в реальной политической жизни Афин V века до н. э. строгое различие между законом и псефисмой вообще не проводилось. Всякая псефисма, если за нее проголосовало большинство, обретала силу закона. Всякий новый закон, если его нужно было ввести, мог быть введен только в форме псефисмы.

Это, конечно, порождало различные неудобства. Получалось, что один и тот же статус имело и решение самого принципиального характера (например, закон о том, кто может, а кто не может быть афинским гражданином), и постановление, принятое по какому-нибудь самому частному поводу (скажем, награждение того или иного политика почетным золотым венком за заслуги перед полисом). Кроме того, количество таких законов-псефисм все нарастало и нарастало. Экклесия буквально «штамповала» их на каждом заседании. Они вырезались на каменных плитах и выставлялись на публичное обозрение в общественных местах города, чаше всего на Агоре. Но кто мог прочесть все эти документы, кто мог их хорошо знать? Тем более что профессиональных юристов в Афинах не существовало.

А ведь там, где нет хорошего знания законов, не может быть и эффективного управления. Народное собрание принимает псефисму; где гарантия, что она не вступает в прямое противоречие с какой-нибудь из принятых раньше? А если вступает, то окажется, что в государстве отныне будут действовать два законодательных акта противоположного содержания, и какому же из них следовать?

Строго говоря, в Афинах имелся государственный орган, который должен был за этим следить, — суд присяжных (гелиея). В нем можно было опротестовать псефисму, противоречащую существующему законодательству, и тогда судьи отменяли такое постановление. Но ведь афинские присяжные — самые обычные граждане — знали законы и право ничуть не лучше, чем остальные их соотечественники. Им просто не под силу была возложенная на них задача — обеспечить, чтобы все законы согласовывались друг с другом. И в результате многие никак не согласовывались… В Афинах, по существу, не было единого законодательного свода, который мог бы стать основой дальнейшего правотворчества.

Нередко находились в небрежении даже древние, освященные опытом поколений законы Драконта и Солона. Конечно, такая ситуация была ненормальной, но только со временем, пройдя череду бед и потрясений, афиняне это осознали. В самом конце жизни Сократа, в 403 году до н. э… приняли декрет, в котором были следующие слова: «Ни одному постановлению ни Совета, ни народа (то есть ни одной псефисме. — И. С.) не иметь большей силы, чем закон» (Андокид. 1. 83–87).

Этим словам нужно уделить самое пристальное внимание. Они показывают, что теперь афиняне уже понимали разницу между законом и псефисмой. Закон имеет общий характер, действует долговременно и прилагается к различным ситуациям. Псефисма — постановление, выражающее волю демоса по конкретному вопросу. В восстановленной демократии закон был решительно поставлен над псефисмой. Закону обязаны подчиняться все; именно он, а не демос — истинный господин государства. К этой идее «власти закона» Афины пришли долгим, выстраданным путем, через невзгоды на полях сражений, через внутренние смуты и кровопролития. Полагаем, впрочем, что и сократовская критика сыграла свою роль.

Сократ активно размышлял над типологией форм государственного устройства. Вот его наиболее характерное высказывание об этом предмете, переданное Ксенофонтом:

«Царскую власть и тиранию Сократ считал формами правления, но находил между ними разницу: правление при добровольном согласии народа и на основании законов государства он считал царской властью, а правление против воли народа и не на основании законов, а по произволу правителя — тиранией, где должностные лица выбираются из людей, исполняющих предписания законов, такой государственный строй он считал аристократией, где на основании ценза — плутократией, где из всех граждан — демократией» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. IV. 6.12)^{185}.

Подобная рефлексия относительно различных политических систем была впоследствии в высшей степени свойственна философам, являвшимся учениками Сократа и учениками его учеников. Среди них — и Платон, и Аристотель. И, несомненно, они многое почерпнули у «босоногого» мудреца^{186}, в частности, в основном позаимствовали и его терминологию. Правда, кое-какие изменения все-таки внесли: например, не прибегали к понятию «плутократия», а, с другой стороны, вводили кое-какие новые.

Так, Платон делил реально существующие, современные ему государственные устройства на «правильные» и «отклоняющиеся» или «искаженные». К правильным он относил только монархию (законную царскую власть, уходящую корнями в глубины древности) и аристократию (власть «лучших», причем лучших не столько в смысле знатного происхождения, сколько выдающихся своими нравственными достоинствами). Все же остальные типы государственного устройства попадают в число отклоняющихся: и демократия, и олигархия, и тирания. Как видим, народовластию в этой схеме отведено отнюдь не самое почетное место — рядом с правлением кучки богачей и беззаконной властью тирана.

Строго говоря, взгляды Платона на рассматриваемый сюжет не оставались неизменными. В период работы над главным своим шедевром — трактатом «Государство» — он придерживался следующих взглядов на историческую эволюцию государственности. Наряду с идеальным или совершенным государственным устройством (которое может быть монархией или аристократией) существуют четыре «порочные» формы; тимократия, олигархия, демократия, тирания. Они перерождаются друг в друга по нисходящей, то есть идет постепенный регресс.

Приведем соответствующую цитату: «Имеется четыре вида порочного государственного устройства… Большинство одобряет критско-лакедемонское устройство. На втором месте, менее одобряемая, стоит олигархия: это государственное устройство, преисполненное множества зол. Из нее возникает отличная от нее демократия. Прославленная тирания отлична от них всех — это четвертое и крайнее заболевание государства…» (Платон. Государство. VIII. 544 а слл.). Именно для обозначения строя, характерного для полисов Крита и Спарты (Лакедемона), автор употребляет новый термин «тимократия»; в переводе это означает «господство чести», и мыслитель считает данную форму наилучшей из «порочных».

Ко времени написания более позднего диалога «Политик» классификация Платона несколько изменилась. Теперь он выделял семь видов государственного устройства: идеальное и шесть реальных. Из числа этих последних исчезла тимократия, зато появилась олигархия.

«Монархия, власть немногих и власть большинства — это три вида государственного правления… Если мы разделим каждое из этих трех надвое, у нас получится шесть видов, правильное же государственное правление будет стоять особняком и будет седьмым по счету… Из монархии мы выделим царскую власть и тиранию, из владычества немногих — аристократию (славное имя!) и олигархию. Что касается власти большинства, то раньше мы ее назвали односложным именем демократии, теперь же и ее надо расчленить надвое. — Каким же образом мы ее расчленим? — Точно так же, как остальные, несмотря на то, что пока для нее не существует второго имени. Но и при ней, как при других видах государственной власти, бывает управление согласное с законами и противозаконное» (Платон. Политик. 302 с слл.).

Наконец, в совсем позднем труде «Законы» Платон ввел еще новый термин «династия» для обозначения «первичной», наиболее примитивной формы государственного (по нашим современным критериям, скорее протогосударственного) устройства (Платон. Законы. III. 680 b).

Более четкой и, так сказать, красивой (поэтому она и стала классической) стала типология Аристотеля, разработке которой он целиком посвятил свое сочинение «Политика». Типы политических систем Аристотель вслед за Платоном делил на «правильные» и «отклоняющиеся». Демократия у него опять же оказываемся в числе отклоняющихся. наряду с олигархией и тиранией. К правильным же он относит монархию, аристократию, а также — здесь мы тоже встречаем нечто новое — так называемую политию. Этот термин, похоже, является изобретением самого Аристотеля. Им философ обозначил «средний» государственный строй, промежуточный между «чистой» демократией и «чистой» олигархией, объединяющий в себе положительные черты той и другой.

Легко можно заметить, что охарактеризованные системы зиждутся в конечном счете на сократовской, растут из нее, как из общего корня. Не приходится сомневаться, что и лежащая в их основе неприязнь к демократии тоже унаследована Платоном и Аристотелем от Сократа. Даже на пороге насильственной смерти он решительно утверждает в разговоре с другом Критоном: «…Уже не так-то должны мы заботиться о том, что скажет о нас большинство, мой милый, а должны заботиться о том, что скажет о нас тот, кто понимает, что справедливо и что несправедливо, — он один, да еще сама истина» (Платон. Критон. 48 а).

Слова эти более чем органичны для всего мировоззрения Сократа, если понимать его как целостность. «Босоногий мудрец» просто не мог быть демократом, иначе его взгляды содержали бы внутреннее противоречие. А противоречия, конечно, не допустил бы человек, привыкший каждую мысль продумывать до самых последних глубин, осознавая все вытекающие последствия.

Нет, не стоит делать из Сократа сторонника демократии, хотя бы даже и умеренного сторонника умеренной демократии. хотя так достаточно часто поступают^{187}, ссылаясь, в частности, на то, что философ не призывал к свержению демократического строя. Да, действительно не призывал и в заговорах с целью государственного переворота не участвовал. Он ведь был мыслителем, а не политиком. Но достаточно ли этого для того, чтобы записывать его в приверженцы народовластия? Вряд ли.

Как раз афинский демос очень хорошо понимал, что Сократ — не на его стороне. Классическая полисная демократия однозначно исходила из приоритета воли большинства. Большинство не может ошибаться, оно всегда право и всегда справедливо уже потому, что оно — большинство. А Сократ, как мы только что видели, утверждал прямо противоположное: мнение одного, но понимающего, важнее, чем мнение большинства. «Антидемократический смысл подобных высказываний Сократа был понятен массе его современников»^{188}.

Вот еще одно, не менее характерное из высказываний такого же рода. Сократ упоминает «те качества, которые делают человека способным заниматься государственными делами и домашним хозяйством, быть правителем и приносить пользу другим и себе». И характеризует эти качества так: «…Прекрасные качества и искусство первостепенной важности: ведь такие качества — принадлежность царей и называются царскими» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. IV. 2. 11).

Обратим внимание на эпитеты в последнем предложении. «Цари», «царский» — менее популярные слова, чем эти, в условиях современной Сократу афинской демократии, пожалуй, трудно даже и найти. Правит демос — так какой еще может быть царь?! Могут ли подобные выражения, в которых так и сквозит любовь к монархии, исходить от друга народа?

Платон опять же унаследовал сократовское словоупотребление. На всем протяжении диалога «Политик», например, он называет политику царственным искусством, политика — царственным мужем. Поневоле вспоминается сентенция, куда более распространенная в наши дни: «Политика — грязное дело». Как меняются времена…

В любом случае, неудивительно, что к «босоногому мудрецу» тянулись, казалось бы, столь непохожие на него представители аристократической молодежи, не слишком-то симпатизировавшие классическому народовластию. Хрестоматийные факты, касающиеся этого, уже изложены выше. Так, Алкивиад, никогда в своей жизни отнюдь не делавший из демократии кумира, в юности очень тесно общался с Сократом, да и впоследствии Алкивиад всегда сохранял теплые и даже восторженные чувства к учителю. При этом следует помнить, что Алкивиада привлекали в учении Сократа не в последнюю очередь именно его элитарные, аристократические и даже антидемократические стороны, в частности, настояние философа на том, что управление государством должно принадлежать не «совершенно невежественным» представителям демоса, а «знающим», «лучшим» людям. Нет надобности говорить, что к этим «лучшим» Алкивиад в первую очередь причислял себя.

Но Алкивиад, во всяком случае, на словах был сторонником демократии. А были среди сократовских учеников и собеседников и более откровенные олигархи. Выше говорилось о Критии, упоминалось о Ферамене — эти люди в той или иной мере прошл и выучку у Сократа. Они еще заявят о себе, попытаются воплотить свои идеи в жизнь. И на судьбе «босоногого мудреца» эти события скажутся самым непосредственным образом. Мы уже близки к новому этапу его биографии. Наступало грозное время…