Сократ

НАД ПРОПАСТЬЮ СФИНКСА

Парадоксальным образом, рассказывая о Сократе, постоянно приходится его сравнивать с различными мифологическими персонажами. Причем не очень-то похожими на людей. Уже Алкивиад, прекрасно знавший «босоногого мудреца», говорил, как мы видели, что Сократ больше напоминает не обычного человека, а силена или сатира.

А теперь поговорим об еще одном знаменитом герое эллинских мифов — Сфинксе. По преданию, сидел он у пропасти и всем прохожим-проезжим загадывал загадку. И долго никто не мог ее разгадать — до тех пор, пока не появился Эдип.

Сфинкс как в восприятии античных греков, так и для нас был и остается символом загадочности. «Загадка Сфинкса» — одно из устойчивых выражений, в пояснениях не нуждающихся. А разве Сократ — не воплощенная загадка? В этом смысле он — самый настоящий Сфинкс.

Как известно, в мифе Сфинкс гибнет, бросается в пропасть, когда загадка его разгадана. Кеппи, напомним саму эту загадку: «Кто утром ходит на четырех ногах, днем — на двух, вечером — на трех?» (а имя победителя, Эдипа, кстати, может быть переведено как «знающий о ногах»). Ответ же на вопрос — «Человек». Ну как тут не задуматься о том. что в древней легенде дано как бы предвосхищение главного предмета интересов Сократа. Ведь именно человек и только человек занимал его мысли, — во всяком случае, в зрелый период его философской деятельности. Излюбленным его лозунгом было, повторим, старинное дельфийское изречение «Познай самого себя!», которому он придал новый смысл: познай самого себя как человека. Эдип, разгадав загадку Сфинкса, сказав сакраментальное «Человек», как бы сделал то же самое — познал самого себя. Так что же, Сократ — Сфинкс и Эдип в одном лице? Сам загадывающий загадки и сам же их разгадывающий?

Это верно лишь отчасти. Сократ постоянно ищет определения различных предметов и качеств. А что такое определение? В сущности, ответ на загадку. На простейшую по структуре загадку типа «Что есть добродетель (или мужество, или любовь, или благочестие…)?». Но ведь главный-то парадокс заключается в том, что он эти определения ищет, спорит по этому поводу с собеседниками, но в конце концов, опровергнув их определения как ошибочные, своих-то собственных, верных, он по большей части не дает! Во всяком случае, такое впечатление остается от сократических диалогов Платона, в которых, можно не без основания утверждать, личность и мысли его учителя отражены наиболее адекватно.

Сократ всегда что-то оставляет нераскрытым, не до конца объясненным. Как будто бы он — действительно тот самый Сфинкс, не желающий, чтобы загадка была полностью разгадана: пусть какая-то пелена тайны все же останется над ней…

Мы напрямую выходим на одну из ключевых проблем, связанных с Сократом: каков же его вклад в развитие философской мысли? В чем он заключается? И, соответственно, в чем суть его учения? Уже только поднять этот вопрос — как броситься в бушующее море. Море самых различных, порой противоположных мнений. На некоторых из таких мнений мы вскоре еще остановимся. А пока процитируем полностью знаменитое место из Аристотеля, которое, как справедливо считается, является ключевым для понимания пресловутого «вклада Сократа».

«…Сократ исследовал нравственные добродетели и первый пытался давать их общие определения (ведь из рассуждавших о природе только Демокрит немного касался этого и некоторым образом дал определения теплого и холодного; а пифагорейцы — раньше его — делали это для немногого, определения чего они сводили к числам, указывая, например, что такое удобный случай, или справедливость, или супружество. Между тем Сократ с полным основанием искал суть вещи, так как он стремился делать умозаключения, а начало умозаключения — это суть веши: ведь тогда еще не было диалектического искусства, чтобы можно было, даже не касаясь сути, рассматривать противоположности, а также познает ли одна и та же наука противоположности; и в самом деле, две веши можно по справедливости приписывать Сократу — доказательства через наведение и общие определения: и то и другое касается начала знания). Но Сократ не считал отделенными от вещей ни общее, ни определения» (Аристотель. Метафизика. XIII. 4. 1078 b 17–32).

Последнее сказано, несомненно, в пику Платону — ученику Сократа и учителю Аристотеля. Платон, как известно, признавал особый мир идей, существующий отдельно от нашего материального мира и, более того, первичный по отношению к нему. Аристотель же считал, что дискуссия о том, что первично — идея (форма) или материя, — не более плодотворна, чем спор «о курице и яйце», поскольку эти два начала есть в каждой вещи — не отдельно, а неотрывно друг от друга. Неудивительно, что он хочет и в Сократе видеть своего союзника. Впрочем, «босоногого мудреца» стремились задним числом сделать союзником все мыслители, которые с ним не враждовали, будь то тот же Платон или Ксенофонт, Аристипп или Антисфен… О позиции самого Сократа это еще ничего не говорит.

Но нужно подробнее рассмотреть и истолковать процитированный отрывок из Аристотеля, поскольку без комментария он довольно сложен для понимания. Итак, что же следует из слов Стагирита[21]?

Сократ исследовал нравственные добродетели. Действительно, сказанное никакому сомнению не подлежит. Если не считать исканий времен своей молодости, он не испытывал интереса к натурфилософским проблемам, не пытался раскрыть тайну происхождения мира, а всецело посвятил себя изучению человека как существа, обладающего нравственностью. что означало почти исключительное внимание мыслителя к проблемам этическим. Это нам уже прекрасно известно.

Далее, Сократ, согласно Аристотелю, стремился делать умозаключения. Речь идет о так называемых силлогизмах — дедуктивных рассуждениях, состоящих из двух посылок (их принято называть большей и меньшей) и вывода, который из них делается. Пример простейшего силлогизма, приводившийся еще в дореволюционных гимназических учебниках: «Все люди смертны. Гай — человек. Следовательно, Гай смертен». В этом примере первая фраза — большая посылка, вторая — меньшая, третья — вывод.

Огромное достоинство силлогизма заключается в том, что, если его правильно построить, умозаключение обязательно будет верным; какие-либо ошибки в выводе совершенно исключены. Силлогизм — основа любой дедукции, да и в целом важнейший, неотъемлемый элемент классической формальной логики. «Отцом» этой философской дисциплины традиционно считается сам Аристотель. И действительно, его трактаты по логике (их цикл известен под названием «Органон») довели ее разработку до такой степени совершенства, которая вряд ли кем была превзойдена в последующие века. Однако, как видим, Аристотель готов поделиться честью первооткрывателя, причем именно с Сократом, с которым он связывает обращение к силлогизмам.

Далее, Аристотель приписывает Сократу и изобретение доказательств через наведение. А здесь имеются в виду индуктивные доказательства. Индукция, наряду с дедукцией, — второй главный способ аргументации в логике. В отличие от дедукции, которая представляет собой путь от общего к частному, индукция — это, напротив, путь от частного к общему: на основании ряда конкретных, отдельных, но аналогичных случаев делается принципиальный вывод общего характера. Индуктивный метод, в отличие от дедуктивного, не гарантирует безошибочности. Зато с его помощью можно получить новое знание, а с помощью дедуктивного — фактически нет: в силлогизме вывод не содержит в себе чего-то такого, что уже не содержалось бы в посылках. Поэтому для наиболее полного постижения действительности дедукция и индукция должны применяться в сочетании. А мы здесь подчеркнем, что Аристотель, получается, считает Сократа основателем не только дедуктивных, но и индуктивных умозаключений, то есть, по сути, делает его, а не себя, «отцом логики», себе оставляя более скромную роль продолжателя, развивающего и совершенствующего уже открытое.

Аристотель отмечает еще — и это очень важно! — что Сократ давал общие определения. Но давал ли? Во всяком случае, если верить раннему Платону, от этого-то он как раз и уходил: развенчав и отвергнув традиционные, не философские определения того или иного предмета, в конце концов, оставлял собеседников в недоумении. Все та же нарочитая загадочность, позволившая нам чуть выше сравнить Сократа со Сфинксом. Однако ведь точка зрения Платона — не единственная. Согласно Ксенофонту, в Сократе вовсе не было этой пресловутой загадочности; если уж он хотел что-то определить, то определял. Сократовские беседы в изложении Ксенофонта не имеют «открытых концовок» в отличие от многих диалогов Платона. Похоже, Аристотель разделяет именно эту традицию понимания специфики мышления Сократа.

Наконец, укажем и вот на какую аристотелевскую характеристику: Сократ искал суть вещи. Эта категория — одна из важнейших для древнегреческой философии, особенно для самого Аристотеля. «Суть вещи» — один из относительно удачных вариантов русского перевода соответствующего термина, который в оригинале означает дословно «что это?». Есть и другие варианты перевода; например, предлагалось для наилучшей передачи смысла выражения ввести специальный неологизм «чтойность». Но это вряд ли чем-то помогает, скорее только запутывает. Во всяком случае, ясно, что имеется в виду тоже определение, причем не формальное, а по существу предмета. Определение-характеристика, которое включало бы в себя все основные свойства определяемого предмета или качества. Такие определения могут быть весьма подробными и пространными, растянувшимися на многие строки.

О том, что загадка Сократа-Сфинкса не была в полной мере разгадана не только в античности, но и учеными Нового времени, даже и по сей день, можно судить хотя бы по высшей степени характерному обстоятельству: в исследовательской литературе по истории философии встречаются самые разнообразные, порой противоречащие друг другу суждения о сущности его учения. Это верный знак того, что что-то недопонято. Все существующие мнения мы. конечно, привести не можем. Уже самое краткое изложение потребовало бы толстого тома. Да и кто может похвастаться, что ему знакомо все, что когда-либо было написано о Сократе? Однако некоторые важнейшие точки зрения необходимо охарактеризовать. У них. конечно, обнаружатся и общие черты, — как-никак, речь идет об одном и том же человеке, — но не меньше будет черт отличительных. А на некоторые вопросы, связанные со взглядами «босоногого мудреца», у современных исследователей просто нет ответа — только недоумение.

Эдуард Целлер, выдающийся немецкий ученый XIX века, автор одного из лучших общих очерков истории древнегреческой философии, до сих пор остающегося классическим: «Сократ хотел ограничиться этическими исследованиями… Средоточие Сократовой этики лежит, в соответствии с основным направлением ее автора, в сведении добродетели к знанию. По мнению Сократа, невозможно не только делать надлежащее, если не знаешь, но и не делать его, если знаешь. Ибо так как добро есть не что иное, как то, что полезно действующему, а всякий желает своего собственного блага, то, как полагает Сократ, немыслимо, чтобы кто-либо делал что-либо иное, чем то, что он считает благом: никто не может быть добровольно дурным… Все добродетели, таким образом, сводятся к одной: знанию, ил и мудрости… Но что такое есть то добро, знание которого делает добродетельным, определить это тем труднее для Сократа, что его этика лишена всякого антропологического или метафизического основания. Поэтому он. с одной стороны, объявляет, что справедливо то, что соответствует законам государства и неписаным законам богов; с другой стороны, однако — и это есть более обычное и более последовательное у него, — он пытается открыть основание нравственных законов в успехе соответствующих им действий, в их пользе для человека… Как на нечто безусловно полезное и прежде всего необходимое Сократ, впрочем, указывает… на заботу о душе и ее совершенствовании: но его несистематическое трактование этических вопросов не позволяет ему строго проводить эту точку зрения… Правда, содержание Сократовой морали, даже там, где ее научное обоснование недостаточно, оказывается всегда чрезвычайно благородным и чистым»^{135}.

Интересуют Сократа и вопросы религиозные, проблема отношений между людьми и богами. «…Он должен отдать себе отчет в основаниях веры; и, пытаясь сделать это, он, вопреки своему принципиальному уклонению от всякого чисто теоретического умозрения, почти против воли становится зачинателем того понимания природы и Божества, которое до нынешнего дня оказывало определяющее влияние… Устройство мира может проистекать только от мудрости и благости миротворящего разума, а последний мы можем искать лишь у богов»^{136}.

Таким образом, Целлер отмечает у Сократа и прагматизм в этике, и — одновременно — высокое благородство, искреннюю религиозность. Не можем, впрочем, не оговорить, что характеристика этим ученым сократовских взглядов несколько отдает типично немецким филистерством. Самое главное — неприятно бросается в глаза высокомерно-снисходительное отношение Целлера к Сократу, этакое «похлопывание по плечу». Вот, дескать, Сократ что-то недопонял, что-то недостаточно продумал… Подразумевается: зато уж мы-то, дети просвещенного века, всё в полной мере поняли и всё должным образом продумали. Куда уж до нас Сократу!

Нам такая позиция предельно не близка. Правильно сказал кто-то: если мы и видим дальше людей предшествующих поколений, то только потому, что мы — карлики, стоящие на плечах гигантов. Да и вообще, следовало бы задуматься: а действительно ли мы видим дальше таких мыслителей, как Сократ, Платон, Аристотель? Но оставим сантименты. Констатируем только, что мнение Э. Целлера стало очень авторитетным и, по сути, определило понимание сократовской философии для многих.

Теодор Гомперц, соотечественник и современник Целлера, автор известной книги «Греческие мыслители»: «Никто не делает ошибок добровольно — эти слова выражают суть сократизма… Иными словами, кто знает, что правильно, тот так и поступит: недостаток понимания есть единственный источник всякого морального несовершенства. Теперь нам понятно, почему Сократ придавал такое огромное значение прояснению понятий… Сократ рассуждает так, как если бы, говоря словами Аристотеля, неразумной части души не существовало вовсе. Все поведение определяется интеллектом… Для Сократа совершенно несомненна тесная связь между моральным совершенством и счастьем, с одной стороны, и моральным несовершенством и несчастьем — с другой; поэтому только ослепление, граничащее с безумием, может заставить избрать последнее и отказаться от первого… Правила индивидуального поведения идут рука об руку с правилами общественной практики… Утилитарную мораль или, как мы предпочитаем называть ее, мораль последствий мы вполне уверенно можем приписать Сократу… Он хотел только принципиального признания верховенства разума…»^{137}

Как видим, в целом — все ровно то же, что и у Целлера. Разве что сказано несколько более цветисто и многословно (места, отличающиеся особыми длиннотами, мы опустили). Интеллектуализм и этический утилитаризм — то, что выделяет Гомперц у Сократа. И — как и у Целлера, мимоходом — рассматривается еще один компонент воззрений «босоногого мудреца». его религиозность. «Сократ вообще в вопросах веры держался середины. Он не был ни атеистом, ни верующим на старый образец… Он считал, что служит Божеству и находится под его защитой. Это, однако, еще не решает вопроса о природе его теологической веры»^{138}.

Все-таки бросается в глаза, что эти немецкие ученые были протестантами до мозга костей. Протестантизм — религия предельно рациональная. И, несомненно, Целлера и Гомперца приводило в глубокое недоумение то, что Сократ — казалось бы, такой рационалист, что дальше уж некуда, — в области религиозной позволял себе какие-то иррациональные суждения. Утверждал, что божественный голос — демоний — дает ему советы; признавал авторитет Дельфийского оракула… Позитивистская точка зрения, на которой стояли названные исследователи. неизбежно порождала внутренние противоречия в их концепциях философии Сократа. И подобная позиция не могла не вызвать реакцию.

Князь С. Н. Трубецкой, видный представитель русского философского ренессанса Серебряного века, друг Владимира Соловьева, в конце жизни — ректор Московского университета (1905): «Личность в высшей степени оригинальная, загадочная в самой своей цельности и многогранности, Сократ умел совмещать в себе трезвую рассудочность с духовной прозорливостью, скептический рационализм с религиозностью…»^{139}То, что для специалистов из Германии выступает неразрешимым противоречием, камнем преткновения, — для отечественного мыслителя нормальная диалектика живой, многогранной личности.

Трубецкой спорит с Целлером, подчеркивает нюансы, которые от того ускользнули, например: «Душа, разумный дух, его превосходство, его красота и доблесть — вот единственная истинная ценность (для Сократа. — И. С.), по которой расцениваются все прочие ценности. Путь к ее познанию есть нравственный опыт — новая область, открываемая Сократом. Этот путь заключается в самопознании или самоиспытании и в разумном нравственном общении с ближними… Сократ ставил требование — найти объективные теоретические и практические, логические и этические нормы… Чтобы правильно поступать, правильно жить, нужно прежде всего знать правду, знать добро, знать истинное благо человека. Но чтобы знать что бы то ни было, нужно уметь отличать истину от лжи, истинное знание от ложного или мнимого… Знание нельзя передавать или преподавать внешним образом, — можно лишь будить стремление к нему. Каждый должен черпать его из самого себя посредством самоиспытания и самопознания… Все добродетели сводятся к знанию. Понимаемая таким образом этика Сократа получает интеллектуалистический, мало того, рассудочный характер и является крайне односторонней, заслуживая упреки Аристотеля. Но надо помнить, что Сократ не противополагал знания добра — доброму действию; мудрость являлась ему практической, действенной: правда и сила добра столь велики, что нельзя знать добро и не делать его»^{140}.

Трубецкой не может признать постулировавшуюся предшествующими учеными наибольшую важность чисто утилитарных воззрений в этике «босоногого мудреца». «Утилитаризм Сократа… является лишь подчиненным моментом его учения. Превращение всей философии в этику и сведение всякой добродетели к всеобщему по природе «знанию» достаточно указывают, что Сократ не мог полагать всеобщей цели нравственной деятельности в совокупности удовольствий или внешних выгод, ею доставляемых… Сократ ищет абсолютного, безотносительного блага человека, т. е. такого, которое составляет цель само по себе, без отношения к другой высшей цели… Высшее благо человека есть благо его разумного духа… Таким образом, добродетель не основывается на счастье, а счастье основывается на истинном знании правды, законного в отношении к богам и к людям, и знание добра не основывается на действующих человеческих законах, но самые эти законы должны основываться на знании истинного добра, сообразовываться с вселенским законом»^{141}.

Признавая душу, дух, духовность главными для Сократа ценностями, Трубецкой, соответственно, не видит и в религиозных элементах сократовских воззрений чего-либо не соответствующего общему, казалось бы, рационалистическому настрою его мышления. Напротив, один из разделов своей главы о герое нашей книги он озаглавливает «Богословие Сократа» и пишет в нем: «Богословие вытекает из всей философии Сократа. Как сам он указывает в своей апологии, человек, сознающий ничтожество своего знания, тем самым признает бесконечность и безусловность знания совершенного, божественного»^{142}. На наш личный взгляд, позиция русского философа в целом глубоко верна, хотя все-таки несколько идеализирует Сократа.

Не будем, впрочем, думать, что только в рамках отечественной религиозно-философской мысли предлагались более удачные (по сравнению с Целлером) трактовки сократовской философии. Предоставим слово еще одному немцу — Вернеру Йегеру, одному из крупнейших в первой половине XX века исследователей древнегреческой культуры. Он знакомит читателей с основными точками зрения на учение Сократа, с «двумя противоположными взглядами на этот вопрос. Одни полагают, что Сократ был не философом, а только создателем новой нравственности. Другие, наоборот, считают его родоначальником спекулятивной философии…»^{143}.

Какова же позиция самого Йегера в этой дискуссии? Он считает Сократа прежде всего «величайшим учителем, самой яркой фигурой в истории воспитания западного человека… Для определения места Сократа с его антропоцентризмом в истории греческой философии необходимо обратить внимание на его интерес к той великой духовной силе, какой была в древности медицина»^{144}. Таким образом, налицо совершенно новые ракурсы в сократовской мысли, которые хочет осветить исследователь.

Йегер указывает на предельную важность для Сократа понятия души. «Сократ произносит это слово как заклинание — страстно и проникновенно. Здесь впервые в литературе западного мира мы встречаемся с понятием «души»… Что было нового в мировоззрении Сократа — так это его вера в то, что человек не может достигнуть гармонии с Бытием, угождая своим чувствам и удовлетворяя плотские потребности… Только сознательным ограничением человек может обрести свою душу… Представление Сократа о душе как величайшей человеческой ценности придало всему его существованию иной смысл: основным становится обращение к внутренней жизни человека… Забота о душе — это богослужение»^{145}. Еще один мостик между сократовской этической философией и сократовской религиозностью, который не склонны были замечать ученые XIX века.

В те годы, когда писал В. Йегер, уже в полной мере созрел талант А. Ф. Лосева — мыслителя, которого многие называют завершителем русского Серебряного века и который в то же время был еще нашим современником. Античная философская мысль на протяжении многих десятилетий была главным предметом интересов Лосева. Разумеется, неоднократно обращался он и к проблеме Сократа, прекрасно осознавая всю сложность этой проблемы:

«Сократа трудно уложить в какую-нибудь ясную и простую характеристику. В нем все бурлило и не меньше бурлило, чем у софистов, и притом бурлило гораздо глубже, принципиальнее, опаснее. Сократ — проник, эротик, майевтик. В нем какая-то нелепая, но бездонная по глубине наивность, вполне родственная его безобразной наружности… Этот человек хотел понять и оценить жизнь… Сократ — поставил проблему жизни, набросился на жизнь как на проблему… Сущность сократовской эстетики… — это то, перед чем остановился бы всякий Гомер, всякий Пиндар и Эсхил, даже всякий Софокл: прекрасное то, что разумно, что имеет смысл. Это какой-то необычайно трезвый греческий ум… Он… старается все единичное обязательно возвести при помощи рассудка во всеобщее и тем самым уже перейти от пестрой смены жизненных переживаний к их обобщенной проблематике. Вот почему в плане декаданса Сократ идет гораздо дальше, чем шли софисты»^{146}.

Итак, для А. Ф. Лосева Сократ — в некотором смысле «декадент». Однако ученый оговаривает, что взгляды Сократа «вовсе не обязательно понимать узкорационалистически… Вместо обычного навязывания Сократу узкоутилитарного подхода к проблеме прекрасного последнюю нужно понимать именно как проблему целесообразности вообще. О полезности можно говорить только как о развитии телеологии»^{147}.

Поясним: телеология — философское учение о цели и целесообразности. Согласно телеологическому принципу, главное в ходе вещей — не причина, а цель, не «почему», а «зачем, для чего» что-либо совершается. Венцом античного телеологизма является, бесспорно, учение Аристотеля. Ведь, согласно Аристотелю, цель — это тоже своего рода причина («конечная причина», как он выражается), оказывающая объективное воздействие на ход процесса. Телеологическое мышление в целом характерно для античности, и Сократ — не исключение.

А. Ф. Лосев считает, что для Сократа характерно «выдвигание интересов реального живого тела… У него (и у Ксенофонта) одно решение вопроса все же безусловно берет верх над другим, и это решение — в плоскости общеантичного преклонения перед здоровым и хорошо сложенным человеческим телом»^{148}. Позвольте, все тело и тело, а как же душа, о которой столь часто упоминали, как мы видели выше, Трубецкой, Йегер (да и не только они)? Нет, Лосев и об этом не забывает: «Главным предметом его (Сократа. — И. С.) философствования является человеческое сознание, душа, дух…»^{149} Перед нами противоречие? Не большее, чем в учении самого Сократа (если таковое было).

В своей заключительной характеристике «босоногого мудреца» Лосев высказывает ряд замечательных суждений об общем облике его как мыслителя; не можем удержаться оттого, чтобы процитировать некоторые из этих суждений:

«Этот общий облик — загадочный и страшноватый. В особенности не ухватишь этого человека в его постоянном иронизировании. в его лукавом подмигивании, когда речь идет о великих проблемах жизни и духа. Нельзя же вечно быть добродушным. А Сократ был вечно добродушен и жизнерадостен. И не тем бесплодным стариковским добродушием он отличался, которое многие принимают за духовную высоту и внутреннее совершенство. Нет, он был как-то особенно ехидно добродушен, саркастически добродушен. Он мстил своим добродушием. Он что-то сокровенное и секретное знал о каждом человеке, и знал особенно скверное в нем. Правда, он не пользовался этим, а, наоборот, покрывал это своим добродушием. Но это — тягостное добродушие…

У Сократа именно все это было, эта имитация истины, не приказывающей, но аргументирующей, эта вульгаризация и демократизация истины, этот дурной тон базарных словесных турниров, эти усмешечки и сатировские улыбочки, все это было у Сократа, и все это было его силой… Его улыбки приводили в бешенство, его с виду нечаянные аргументы раздражали и нервировали самых бойких и самых напористых. Такая ирония нестерпима. Чем можно осадить такого неуловимого, извилистого оборотня? Это ведь сатир, смешной и страшный синтез бога и козла. Его нельзя раскритиковать, его недостаточно покинуть, забыть или изолировать. Его невозможно переспорить или в чем-нибудь убедить. Такого язвительного, ничем непобедимого, для большинства даже просто отвратительного (ну, уж тут-то явный перебор! — И. С.) старикашку можно было только убить. Его и убили…

Сократ — отсутствие всякой системы и науки. Он весь плавает, млеет, дурачится, сюсюкает, хихикает, залезает в глубину человеческих душ, чтобы потом незаметно выпрыгнуть, как рыба из открытого садка… Сократ — тонкий, насмешливый, причудливый, свирепо-умный, прошедший всякие огни и воды декадент. Около него держи ухо востро… Что-то такое знал этот гениальный клоун, чего не знают люди… Жуткий человек! Холод разума и декадентская возбужденность ощущений сливались в нем в одно великое, поражающее, захватывающее, даже величественное и трагическое, но и в смешное, комическое. легкомысленное, порхающее и софистическое. Сократ — это, может быть, самая волнующая, самая беспокойная проблема во всей истории античной философии»^{150}.

Прекратим пока цитирование, сделаем небольшое отступление. Таких ярких, можно сказать, вдохновенных слов о Сократе, какие только что были приведены, пожалуй, больше вообще никто не сказал. А между тем за этими словами скрывается недоумение, и А. Ф. Лосев его не скрывает, не претендует на то, что ему удалось разгадать «загадку Сократа». Нет, даже для этого выдающегося специалиста над «босоногим мудрецом» остается покров тайны — беспокоящей, тревожащей…

Нам такая позиция представляется более честной и поэтому более правильной, чем попытки описать учение Сократа путем его упрощения и затушевывания противоречий. А именно подобный подход преобладает в научной литературе. Суждения Лосева — крайни (порой до такой степени, что с ними трудно согласиться), изобилуют противоречиями и парадоксами. Но именно поэтому они особенно конгениальны «сократовскому духу», в наибольшей степени передают его. Разве не был сам Сократ вдохновенным парадоксалистом, сотканным из противоречий и несоединимых крайностей, которые он как-то сумел примирить в себе, сделав то, чего никому больше не удавалось?

Рассмотрим теперь еще некоторые точки зрения на Сократа как мыслителя, предлагавшиеся в последние десятилетия. Ф. X. Кессиди, исследователь античной философии, написавший о Сократе книгу на ее протяжении аргументирует свои представления о взглядах афинского мудреца, а в заключении кратко излагает ту точку зрения, которой он придерживается. Сделаем ряд выписок.

Сократ придерживался «идеи о том, что добродетель при всем се многообразии и при всей противоречивости ее проявлений едина и одна… Выдвинув духовные ценности на первый план, Сократ считал их создание главной целью человеческой жизни… Область идеального, открытая Сократом, не выступила в его учении как самостоятельная сфера деятельности… Этот шаг был сделан Платоном»^{151}. Итак, Сократ прежде всего как предтеча Платона (следовательно, и Аристотеля) — мнение, весьма распространенное в науке. Хотя, строго говоря, есть в нем, во-первых, определенный телеологизм (мы уже знаем, что это такое): как будто Сократ заранее знал, что за ним придут Платон и Аристотель. При всей своей прозорливости об этом, конечно, он не мог догадываться. Во-вторых, налицо односторонность: берется один аспект из многогранной сократовской философии и объявляется главным. А как мы можем априорно знать, что у Сократа было главное, а что — не главное? Кроме того, он в этой картине обрекается на второстепенную роль «предшественника», «подготовителя». Получается, если Платон не появился бы, то деятельность Сократа не имела бы самостоятельной ценности? А как же множество философских школ, возводивших свое происхождение к Сократу — даже если не учитывать Платона? По сути, почти все последующие античные философские учения (кроме разве что эпикуреизма) растут из Сократа, как из общего корня.

«Сократ провозгласил: добродетель есть знание. Но не всякое вообще знание, а лишь добра и зла, знание, которое ведет к правильным, добродетельным поступкам. На этом основании он пришел к выводу о том, что никто не зол по своей воле, а лишь по неведению»^{152}. Этот тезис — один из главных сократовских парадоксов, и мы на нем еще остановимся, — подмечается, естественно, каждым, кто когда-либо писал о философе. Разница заключается в том, что одни осознают данный ход мысли именно как парадокс, другим же он кажется чем-то нормальным и логичным. Ф. X. Кессиди, как видим, принадлежит к последним.

«С этическим интеллектуализмом Сократа связано индивидуалистическое решение им вопроса о нравственном совершенствовании. По Сократу, добродетель приобретается в результате самопознания, «заботы о душе», самосовершенствования»^{153}. Так-то оно так. однако две процитированные фразы, хотя вторая из них сразу следует за первой, противоречат друг другу. При этом вторая верна: Сократ действительно в каких-то случаях утверждал, что добродетели можно научиться. Да и первая фраза тоже верна: совершенствование каждой души чисто индивидуально, и в этом смысле добродетели нельзя научиться, это Сократ тоже утверждал — в каких-то других случаях. Случалось, что оба тезиса звучали из его уст даже в ходе одного и того же разговора (как в «Протагоре» Платона). И то и другое высказывание рисуют нам какие-то детали представлений Сократа, а будучи поставлены рядом — порождают диссонанс.

В. С. Нерсесянц, юрист, специалист по правовым и политическим учениям античности. В его книге о Сократе собственно философской стороне уделено не столь уж и много места: в основном разбираются, как и следовало ожидать, воззрения философа на государство, а также перипетии его биографии. Впрочем, несколько страниц все-таки посвящено и особенностям сократовского философского учения.

«В центре всего сократовского философствования стоят вопросы о нравственных добродетелях, моральных качествах человека. По существу своему учение Сократа — это философия морали, этика. Этически сориентирована и его теория познания. гносеология»^{154}. Да, все это охарактеризовал уже Аристотель, причем не столь многословно.

«Истоки и знания, и нравственности восходят, по Сократу, к богам. Мерой человеческой добродетели оказывается мера его приобщения к божественной мудрости, и процесс познания приобретает характер морального действия, нравственного акта. Обозначенный Сократом путь познания и есть путь добродетели»^{155}. А вот это, между прочим, на самом деле тонко и хорошо сказано. Нам предлагается некий ключ, разгадка наболевшего вопроса о том, почему для Сократа добродетель совпадает со знанием и человек, познавший, что есть добро, не сможет уже творить зло. Если считать связующим звеном религию, то все становится на свои места. Но… такое простое решение проблемы будет истинным только в том случае, если мы уподобим религиозные верования античных греков какой-нибудь из современных мировых религий с их отчетливым приоритетом морали. Но как раз вот этим-то древние религии и не отличались. Для них характерно не только несовпадение религии и этики, но, более того, их коллизия^{156}.

«Истинное познание — познание посредством понятий — доступно, по сократовской концепции, лишь немногим, мудрецам, философам. Но и им доступна не вся мудрость, но лишь незначительная часть ее… Человек, по Сократу, был бы вообще лишен разума и знания, если бы в нем, наряду со смертным телом, не было бы. бессмертной души… Положение о бессмертии души занимает ведущее место в моральной философии Сократа, определяя смысл и цели человеческого бытия в мире, его жизни и смерти»^{157}. А между тем многие известные специалисты по Сократу вообще отрицают, что он имел сколько-нибудь развитое учение о душе (в одной из предыдущих глав приводилось, например, подобное мнение, принадлежащее Г. Властосу), и считают, что вся эта проблематика была приписана ему Платоном, чей интерес к душе несомненен.

«Моральная философия Сократа исходит из ясности и решенности того, как должно жить. Поэтому человек в ней не стоит в мучительной и темной ситуации этического выбора. Можно даже сказать, что Сократ не оставляет человеку морального выбора: выбор предопределяется знанием, поскольку добродетель — это знание, а пороки и зло творятся по незнанию, неведению»^{158}. Какой-либо коллизии, парадокса автор и этой книги, похоже, здесь тоже не видит, хотя, как мы знаем, именно этот сократовский тезис особенно часто смущал исследователей. Да и в целом сказано слишком категорично, не можем согласиться с такой Трактовкой представлений Сократа о нравственности. Между мыслью «умышленное зло невозможно»^{159} и мыслью «выбора нет», как говорится, дистанция огромного размера. Ведь в сократовском философском арсенале, помимо понятия знания, есть еще и понятие правильного мнения.

В. С. Нерсесянц утверждает, что, согласно Сократу, «добродетели научиться нельзя»^{160}. И опять перед нами некоторое преувеличение. Знание — если говорить об истинном знании — в понимании «босоногого мудреца» действительно недоступно человеку, оно относится к сфере божественного. Однако возможно ведь достигнуть добродетели и посредством опоры на правильные мнения; иначе никакой добродетели вообще не существовало бы в нашем мире, а это не так.

Э. Д. Фролов, известный историк античности, посвятивший ряд работ интеллектуальным исканиям древних греков, пишет о Сократе: «Его внимание сосредоточилось на главном в этой жизни — на самом человеке, на постижении его судьбы. его предназначения, смысла его жизни… Знание открывает человеку путь к добродетельному образу жизни, посредством которого человек реализуется как личность… Замечательным было это соединение зрелого рационализма и возвышенной этики — оно доставляло сократовской проповеди силу необоримой убежденности»^{161}. Если бы так! Если бы взгляды Сократа казались безусловно убедительными всем его собеседникам, а не только кругу учеников-последователей…

«Исходным моментом в этой (сократовской. — И. С.) системе служит своего рода аксиома — наивное и чистое, вполне в духе классического оптимизма убеждение в целесообразности человеческой жизни»^{162}. Коснувшись хорошо известного положения Сократа о том, что никто не делает зла добровольно, Э. Д. Фролов дает следующую характеристику: «Эту позицию Сократа можно было бы определить как своего рода интеллектуальный детерминизм, доведший рано развившееся у греков представление о первостепенном значении разума до крайних пределов… Но если одной из причин этого интеллектуального детерминизма был собственно рационализм, то другая причина была уже чисто нравственная. В эпоху начавшегося политического и морального разложения необходимо было противопоставить модным скептическим и нигилистическим концепциям веру в положительные ценности жизни, в нравственный идеал, в добродетель, — веру, которую, однако, в эту эпоху нельзя было с успехом обосновать иначе, как средствами логики»^{163}.

Здесь не можем не упомянуть, во-первых, что, когда Сократ начинал учить — а это Периклов век, период высшего расцвета классической Греции, — ни о каком политическом разложении не могло еще быть и речи. Афины гордо претендовали на то, чтобы быть гегемоном эллинов, и их силы казались неисчерпаемыми. Да и моральное разложение (хотя оно и коренилось действительно в движении софистов, зачастивших к афинянам при Перикле) в полной мере проявилось уже позже, в Пелопоннесскую войну, и роль Протагора со товарищи стала понятна лишь «задним числом». Не в первый раз Сократу приписывается какое-то сверхчеловеческое предвидение, умение угадать, во что выльется та или иная только что наметившаяся тенденция. От подобной чести «пророка» он, думается, и сам бы отказался, поскольку был человеком безусловно здравым.

Во-вторых, называть Сократа детерминистом (хотя бы и интеллектуальным) тоже, нам кажется, неверно. Детерминизм признает предопределенность, отрицает свободу. Но повернется ли язык назвать Сократа — этого свободомыслящего мыслителя, борца с любой традиционной косностью — врагом свободы?

Историк философии А. С. Богомолов в книге об античной диалектике дает о Сократе следующий отзыв: «Очевидно, что Сократ… критикует вовсе не общепринятые оценки и взгляды на жизнь, но, наоборот, те, которые общепринятыми не были… Сумел ли сам Сократ «просто и коротко»[22] ответить на вопросы о сущности справедливости, или прекрасного, или мужества?.. Сократ убежден в существовании одного-единственного верного определения общего понятия. А как его достичь? Ответ Сократа или достаточно поверхностен, как в сократических произведениях Ксенофонта, где справедливое определено как соответствующее законам, а прекрасное — как полезное, или сугубо мистичен, как у Сократа платоновского»^{164}.

Итак, наличие парадоксов в сократовских взглядах ученый, бесспорно, признает, более того, указывает, что эти парадоксы были замечены уже Аристотелем и даже Платоном^{165}. Имеется в виду, например. «Протагор» Платона, где Сократ вначале утверждает, что добродетели нельзя научить, а к концу диалога приходит к выводу, что все-таки можно.

«Сократ все же слишком уж уповает на знание, как будто не замечая того, что ни он сам, ни кто-либо из его собеседников не в состоянии дать достоверное определение добродетели, справедливости, прекрасного. Тем самым его моральная концепция оказывается неспособной отразить живые реалии греческого общества, порожденную им личность… И тем не менее концепция Сократа необычайно привлекает своей убежденностью в разумно-нравственном характере людей, в возможности и необходимости сочетания разумного проникновения в природу человека и природу добродетели с превращением полученного знания в убеждение и в руководство к действию»^{166}. Впечатление, что вновь читаем Целлера, только изложенного другими словами.

«Фактически Сократ «открыл» не более как философски осмысленные и прорефлектированные традиционные представления, но в глазах афинян они представляли собой опасные и вредные фантазии, абстракции и блуждания в облаках. Иначе говоря, нравственный и гносеологический абсолютизм Сократа обернулся в глазах афинян моральным и познавательным скептицизмом. И здесь своя диалектика — противоположности сходятся»^{167}. Интересное высказывание. Хотя, впрочем, разве был когда-нибудь строго доказан известный тезис гегелевской (не сократовской) диалектики о единстве противоположностей — тезис, которым не раз грубо злоупотребляли. Например, марксисты, которые все, по определению, являются гегельянцами, поскольку гегельянец — сам Маркс.

И, наконец, проиллюстрируем цитатами то, что писал о Сократе М. К. Мамардашвили, философ, который в советские времена замалчивался из-за своих немарксистских взглядов и стал по-настоящему широко известен только после своей кончины в 1990 гаду. В посмертно изданных лекциях по античной философии он выражается, как всегда, оригинально:

«Сократ… показал, что если правильно выбрать ограниченное число доступных человеку сознательных явлений или явлений, доступных его сознанию, и знать, как их продумать и раскрутить в мысли до конца, то мы сможем выйти к таким глубинам, к которым другие стараются выйти через наблюдения звезд. Солнца и т. п., то есть вещей очень далеких от нас»^{168}. Речь идет о том же предельном приоритете этических интересов в сократовском философствовании.

«Сократ… никогда в конце диалогов не говорит: а в чем, собственно, дело? Что такое, собственно, мужество? Или — что такое «красиво»? Читать его диалоги с ожиданием содержательного ответа на эти вопросы — бессмысленно… Сократ говорит: особый, невидимый порядок или упорядоченность души. Иными словами, когда Сократу приходится самому отвечать на вопрос, что же такое мужество, то он отвечает следующее: это не это и не это, и вообще — никакое не состояние, а порядок души… Красота, мужество — ведь этого ничего как бы нет. Все, что бы мы ни сказали о них, вступает в противоречие с самим собой. Порядок! Особая упорядоченность души. Короче говоря, в действительности Сократ считает, что ответ все же есть, но он гласит, что нет содержательного ответа, а есть некая формальная упорядоченность души, которая доступна нам в нашей каждый раз конкретно решающей интуиции, и. тем не менее, не являющаяся никаким определенным содержанием. Вот это и есть форма — в случае мужества, в случае красоты. Потому что, высказывая что-нибудь конкретное, мы каждый раз будем впадать в противоречие»^{169}.

Сказано достаточно сложно. Речь идет о том, что общие понятия, открытые Сократом, относятся к сфере формы, а не содержания. Здесь самое время указать на то, что в древнегреческом языке «форма» и «идея» — это один и тот же термин (эйдос). Просто так уж традиционно принято — в одних случаях (например, переводя Платона) передавать это греческое слово через русское «идея», а в других случаях (например, переводя Аристотеля) — через русское «форма». Из сказанного ясно, что сократовские общие понятия, безусловно, проторили путь учению Платона о мире идей.

Перед нами прошел ряд мнений о философии Сократа, высказанных различными исследователями XIX–XX веков. Многие из этих исследователей — фигуры первой величины в своих научных дисциплинах. Цитирование же мнений можно было продолжать и продолжать, увеличить их количество в десятки, сотни раз, но что бы это дало?

Общая картина и так уже ясна. Есть, разумеется, вопросы, в трактовке которых едины все. Например: Сократ сделал главным предметом своего размышления этические ценности. Или: он занимался общими понятиями, определениями. Но здесь никакого открытия нет. Все эти особенности сократовского учения подметил уже Аристотель почти два с половиной тысячелетия назад.

При попытке же большей конкретизации и детализации — уже начинается разнобой. Для кого-то этика Сократа не имеет никакого метафизического основания и является чисто утилитарной — для кого-то она напрямую связана с религией. Кто-то считает, что для Сократа ключевыми были понятия души, духовности, — кто-то, напротив, подчеркивает «телесность» его умозрений…

Пожалуй, то сократовское положение, которое в наибольшей степени приводило ученых в недоумение и даже замешательство, поражало, шокировало их, — это тезис о тождестве добродетели со знанием: тот, кто знает, что такое добро, уже не сможет совершать дурных поступков, никто не делает зло добровольно^{170}. Знающий человек обязательно будет добродетельным.

Парадоксальность данного утверждения заключается прежде всего в том, что оно на первый взгляд слишком уж резко противоречит действительности. Сколько угодно случаев, когда зло совершается отнюдь не по неведению, а вполне намеренно и сознательно! Однако нам представляется, что противоречие можно устранить, если вспомнить, как Сократ понимал знание.

Он даже и о себе-то заявлял, что ничего не знает — что уж тут говорить о других людях! Они в своем поведении руководствуются не знанием, а мнением, оттого и погрязли в порочности. Знающим является только божество, а вот оно-то, в понимании Сократа, является абсолютно благим и безгрешным. Если когда-нибудь появится человек, обладающий знанием в этом смысле слова, он и сам уподобится божеству. Зная, что такое добро и зло, он всегда последует только нормам добра. Но среди нас пока таких людей нет…

Можно, таким образом, ответственно утверждать, что этика Сократа имела трансцендентные основания. Ее корни — не в человеческом обществе, а в религиозных началах.

Связь определения Сократа добродетели как знания с его пониманием знания как такового — вещь, казалось бы, довольно простая, лежащая на поверхности. Но ее практически никогда не учитывают. При столь невнимательном отношении не удивительно, что Сократ как мыслитель остается (и, не сомневаемся. долго еще останется) загадкой.

В любом случае главное в его философии все-таки не в том, что он думал о том или ином предмете, а о чем и как он учил думать. «Босоногий мудрец» не столько дает ответы на вопросы, сколько показывает способ искать эти ответы.