Сократ

СЫН КАМЕНОТЕСА И ПОВИТУХИ

Афины возрождались из пепла.

Прошло около десятилетия с тех пор, как они дважды (в 480 и 479 годах до и. э.) были разорены и сожжены огромным персидским войском. Персы, ведомые Ксерксом — «великим царем, царем царей, царем четырех стран света, и прочая, и прочая…» (примерно так звучал пышный титул их монарха), — оставили на месте одного из крупнейших городов Эллады обугленные руины.

Однако захватчикам и самим не поздоровилось. Разгромленные вначале на море (в проливе у острова Саламин), а затем и на суше (в битве при городке Платеи), они вынуждены были позорно ретироваться с Балканского полуострова. Греки же перешли в наступление. Теперь их главной задачей становилось полное вытеснение врага из бассейна Эгейского моря: еще многие острова и прибрежные города оставались под контролем Персии. Именно Эгеида отныне стала основным театром военных действий, хотя, случалось, греческие эскадры заплывали и дальше на восток.

Вполне закономерно, что в эти годы, в эпоху Греко-персидских войн (500–449 годы до и. э.), самыми знаменитыми и влиятельными людьми в Афинах были крупные полководцы, победители в боях. Впрочем, один из них, Фемистокл, автор садами некого триумфа, оказался в немилости у демоса (за то, что, дескать, чрезмерно превозносился) и около 470 года до н. э. был изгнан из города. Его вечный соперник — политик и военачальник Аристид. за неподкупную честность и принципиальность снискавший себе прозвание «Справедливый», — отошел от активной деятельности. На ведущее же место в государстве выдвинулся третий лидер — Кимон^{25}.

Этот знатнейший аристократ, выходец из древнего рода Филаидов и сын другого героя войн с персами — Мильтиада, еще в 490 году до н. э. разгромившего их при Марафоне, — ныне являлся, вне сомнения, «первым человеком» в Афинах, на протяжении ряда лет фактически осуществлял верховное командование вооруженными силами. Его выдающийся полководческий талант развернулся во всем своем блеске.

На первую половину 460-х годов до н. э. (точную дату установить не удается — от 469 до 466 года до н. э.) пришлось самое эффектное из военных свершений Кимона, поставившее его просто-таки на недосягаемую высоту. Речь идет о сражении при Евримедонте; в ходе Греко-персидских войн эта победа стала самой крупной и самой фомкой со времен Саламина и Платеи.

Афинянам стало известно, что в устье речки Евримедонт (на юго-западном побережье Малой Азии) концентрируются крупные силы персов — как морские, так и сухопутные, — явно предназначенные для вторжения в Эгеиду. Кимон решил нанести упреждающий удар и во главе флота, насчитывавшего около двухсот триер, внезапно прибыл к месту дислокации персов, застав противника врасплох.

Персы в сложившейся ситуации медлили, ожидая дополнительных сил: им было известно, что из Финикии на помощь идет еще одна эскадра кораблей. Кимон же, напротив, отнюдь не медлил, а действовал со всей возможной быстротой и оперативностью, атаковав превосходящие силы врага. Вначале в морском бою он полностью разгромил базировавшийся у Евримедонта персидский флот, состоявший почти из 350 судов; части этих последних удалось бежать с поля сражения, но до двухсот кораблей попали в плен. Затем Кимон, высадившись на берег, нанес поражение сухопутному войску персов и захватил их лагерь. Но и этим дело еще не кончилось: афинский командующий сразу же снова вышел в море и разбил подходившую к Евримедонту и упоминавшуюся выше финикийскую эскадру из восьмидесяти судов. Итак, в один и тот же день была одержана «тройная» победа! Случай беспрецедентный в истории античного военного искусства.

Битва при Евримедонте принесла афинянам много пленных (до двадцати тысяч) и обильную добычу. В результате этой и других побед Кимона Афины, еще недавно опустошенные и разграбленные, быстро стали чрезвычайно богатым городом^{26}. Резкое улучшение финансового положения позволило приступить к активной строительной деятельности. Город и укреплялся. и украшался.

Так, именно при Кимоне началось возведение знаменитых «Длинных стен» — системы оборонительных сооружений, связавшей Афины своеобразным «коридором» с портом Пиреем и тем самым сделавшей их всегда обеспеченными подвозом всего необходимого с моря и, следовательно, практически неуязвимыми для любой сухопутной осады. «Длинные стены» вошли в историю как одно из «великих дел» Перикла; но в действительности план постройки принадлежал Кимону, а Перикл лишь завершил уже начатое.

Тогда же была сооружена южная стена на афинском Акрополе: необходимость укреплять главную городскую цитадель была очевидной для всех после нашествия Ксеркса. Однако Кимон не ограничивался постройками чисто утилитарного (оборонительного или иного) характера, а внес также значительный вклад в благоустройство города и его окрестностей. Он «первый отвел и благоустроил места, где можно было проводить время в утонченных и достойных свободных граждан занятиях и беседах; городскую площадь он обсадил платанами, Академию же, до того лишенную воды и запущенную, превратил в обильно орошаемую рощу с искусно проведенными дорожками для бега и тенистыми аллеями. Эти места составили украшение города и в скором времени чрезвычайно полюбились афинянам» (Плутарх. Кимон. 13). Упомянутая здесь Академия — та самая, в которой позже, в IV веке до н. э… открыл свою философскую школу Платон.

Под городской же площадью имеется в виду афинская Агора. Эта площадь на протяжении всего V века до н. э. постоянно и серьезно изменялась, что более чем естественно: история классической афинской демократии и история Агоры самым теснейшим, неразрывным образом связаны друге другом. Обустройство этого главного центра общественной жизни продолжалось и при Кимоне. Как показывают археологические раскопки, он не только обсадил Агору платанами, как пишет Плутарх; было сделано большее. Как раз в период лидерства этого политика, в 460-е годы до н. э., на площади, на ее западной стороне, появилась оригинальной формы, круглая в плане постройка — Толос. В ней постоянно, круглосуточно находились пританы — дежурные члены Совета Пятисот, одного из важнейших органов управления государством.

А на северной стороне Агоры тогда же была воздвигнута одна из самых зрелищных и знаменитых построек Афин — Расписная стоя. Этот портик был обязан своей славой прежде всего картинам, которые в нем висели. Они принадлежали кисти Полигнота Фасосского — крупнейшего живописца первой половины V века до н. э., — а также афинских мастеров Микона, Панена (брата великого скульптора Фидия) и др. Сюжеты картин, изображавших различные сражения (подробнее см.: Павсакий. Описание Эллады. I. 15), были в основном взяты из мифов. Однако в портике была воспроизведена и одна реальная, историческая битва — разумеется. Марафонская. Здесь, нужно полагать, не обошлось безличных пристрастий Кимона. На первом плане картины выделялся его отец Мильтиад, ободряющий воинов и подающий знак к битве.

Удивительный, неповторимый дух сложился в Афинах в ту эпоху, о которой мы сейчас рассказываем. Несокрушимый оптимизм, горделивая уверенность в собственных силах, открытость миру — такие чувства царили в сердцах сограждан. И не удивительно. Казалось, свершилось чудо: удалось избавиться от страшной опасности, выдворить с родины многократно превосходящих силой персов и продолжать наносить им новые поражения… Удалось восстановить уничтоженный город, и он на глазах хорошел, превращался в подлинную жемчужину Эллады, привлекал к себе и толпы просто любопытствующих, и лучшие интеллектуальные силы греческого мира — выдающихся деятелей культуры из разных мест, которые хотели жить и заниматься своим делом в богатеющем и процветающем Афинском государстве.

Силу впечатления, которое оставляли Афины V века до н. э. в сердцах посетителей, в грубоватых, но метких словах выразил один из поэтов-комедиографов:

Философы, писатели, художники из многих полисов устремлялись в «город Паллады» (так часто описательно называли Афины по имени их божественной покровительницы — Афины Паллады). Им по душе была сложившаяся там обстановка духовной свободы, терпимости к чужим мнениям. Не последнюю роль, конечно, играло и то, что в богатых Афинах можно было рассчитывать на большие гонорары, чем где-либо.

Особенно много «заезжих знаменитостей» прибыло в Аттику из Ионии — населенной эллинами области за Эгейским морем, на западном побережье Малой Азии. Ранее Иония находилась в безусловном авангарде развития греческой культуры, не имела в этом отношении себе равных. Достаточно сказать, например, что именно в ней, в ее самом крупном и известном городе — Милете, родилась философия.

Но ионийские центры утратили свои культурные позиции. поскольку они особенно сильно пострадал и в ходе Греко-персидских войн. В частности, Милет в 494 году до н. э. был полностью разрушен персами в наказание за непокорность. В регионе наступил упадок, который трудно было преодолеть. И оттуда началась, выражаясь современным языком, настоящая «утечка мозгов». Уезжали чаще всего в Афины, с которыми города Ионии после изгнания персов вступили в тесный союз.

В результате Афины, которые прежде не являлись крупным культурным очагом, быстро стали таковым. Пройдет еще немного времени — и в следующем поколении знаменитый лидер афинской демократии Перикл с гордостью скажет: «Город наш — школа всей Эллады» (Фукидид. История. 11.41. 1).

Но это будет позже, а пока Афины еще на пути к положению ведущей в культурном плане державы греческого мира. Немаловажный вклад в становление их в этом качестве вносил лично Кимон. Вокруг него сформировался кружок видных интеллектуалов — как местных уроженцев, так и выходцев из других мест. К Кимону были близки выдающийся живописец Полигнот и молодой Фидий, которому еще предстояло стать величайшим скульптором античности; прославленный драматург, автор трагедий Софокл и менее известный комедиограф Меланфий; поэт и прозаик Ион Хиосский и один из первых историков Ферекид… Скорее всего, общался с Кимоном и другой, более знаменитый представитель греческой исторической науки — сам «отец истории» Геродот^{27}.

На одном из членов «кружка Кимона» хотелось бы остановиться несколько подробнее. Речь идет о философе Архелае. Когда скончалась жена Кимона Исодика и тот глубоко скорбел, Архелаи специально для его утешения написал элегии (Плутарх, Кимон. 4), к сожалению, не сохранившиеся.

Почему нам сейчас особенно интересен именно этот человек? Все сразу станет ясно, как только мы процитируем слова о нем, принадлежащие Диогену Лаэртскому:

«Архслай, сын Аполлодора (а по мнению некоторых, Ми-дона), из Афин или из Милета, ученик Анаксагора, учитель Сократа. Он первый перенес из Ионии в Афины физическую философию; его звали Физиком, поскольку им закончилась физическая философия, а Сократ положил начало нравственной философии. Впрочем, уже Архелай, по-видимому, касался нравственности, так как философствовал и о законах, и о прекрасном и справедливом; а Сократ взял этот предмет у него, развил и за это сам прослыл основоположником» (Диоген Лазртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 16).

Если эти сведения верны, если действительно существовало преемство между двумя мыслителями, тогда мы должны обратить на личность Архелая самое пристальное внимание. Но, к сожалению, попытка такого исследования приводит только к разочарованию. Информация об Архелае настолько скудна и противоречива, что не производит впечатления вполне аутентичной. Как видим из только что приведенной цитаты, в античности не было единого мнения относительно имени его отца. Более того, даже происхождение Архелая неизвестно — толи афинское, толи милетское…

Одним словом, перед нами какая-то сомнительная, проблематичная фигура. В результате в связи с Архелаем в научной литературе распространен скептицизм. Высказывались мнения. что такого философа вообще не было, что это выдумка, фикция, направленная на то, чтобы искусственно связать Сократа с ионийской философской традицией, или же даже если Архелай и существовал, то к Сократу на самом деле не имел никакою отношения^{28}.

Впрочем, нам представляется, что чрезмерный скептицизм в этом вопросе вряд ли уместен. Судя по всему, за этим мыслителем следует все-таки зарезервировать определенное, достаточно значимое место в эволюции философских учений: он в той или иной мере выступил в роли посредника, «связующего звена» между первой в Элладе милетской школой философии, занимавшейся исключительно поисками «начал» мироздания, и деятельностью Сократа, который в молодости тоже отдал дань натурфилософским изысканиям, но впоследствии отказался от них и всецело посвятил себя этической проблематике (об этом «повороте к человеку» подробнее будет говориться ниже). Потому-то Диоген Лаэртский и пишет (может быть, с чрезмерной категоричностью), что на Архслае «закончилась физическая философия».

В этой-то обстановке в Афинах в 469 году до н. э. в Афинах появился на свет мальчик, которому суждено стать героем нашей книги. Сократ, сын Софрониска, из Алопеки — таково было его полное имя.

Привычных нам фамилий древние греки не имели. Официальное имя афинского гражданина состояло из трех компонентов: собственно личного имени, патрон и мика («сын такого-то», что соответствует нашим отчествам) и демотика — указания на принадлежности к тому дему, к которому был приписан человек. Демы — округа, на которые делилась Аттика, низшие единицы административно-территориального устройства Афинского государства. Каждый гражданин обязательно был членом какого-либо дема. Дем Сократа, Алопека, находился в ближайших окрестностях Афин, к югу от городских стен. Уроженцем того же дема являлся, например, упоминавшийся выше видный политик Аристид Справедливый.

Античный полис и в целом был очень небольшим по нашим меркам государством. Что уж говорить о его подразделениях — демах! Это совсем крохотные сообщества людей, члены которых, как правило, были хорошо знакомы друг с другом. Так, ниже мы увидим, что сын того самого Аристида дружил с отцом Сократа.

Год рождения «босоногого мудреца» известен с полной точностью, и это, в общем-го, даже редкость для деятелей древне-греческой истории и культуры. Значительно чаще даты их рождения приходится с трудом вычислять на основании разного рода косвенных соображений, да и получаются в результате только приблизительные результаты. Так, мы не можем сказать с полной точностью, когда родились Аристид, или Кимон, или даже Перикл (соответствующие даты, приводимые в энциклопедиях и учебниках, в известной мере условны).

В случае с Сократом дело обстоит нам нот лучше. Во-первых, существует следующее сообщение: «Родился он (как сообщает Аполлодор в «Хронологии») при архонте Апсефионе, в четвертый год 77-й олимпиады, шестого фаргелиона…» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 11. 44).

Как перевести указанную здесь дату в нашу хронологическую шкалу? Легче всего это сделать, учитывая используемое в источнике летосчисление по олимпиадам — четырехлетним промежуткам между Олимпийскими играми. Эти общегреческие состязания проводились летом, соответственно, летом же начинался отсчет очередной олимпиады. Четвертый год 77-й олимпиады соответствует 469/468 году до н. э. Иными словами, в современной хронологической «системе координат» он охватывает вторую половину 469 года до н. э. и первую половину 468 года до н. э.^{29}

Однако датировка по годам олимпиад была явно наложена на биографию Сократа уже «задним числом», ибо в V веке до н. э., когда он жил, этот счет лет в Греции еще не применялся: он был предложен только в III веке до н. э. историком Тимеем из Тавромения, да и после этого использовался только в ученых грудах, а не в повседневном быту. Если сам Сократ говорил кому-то о времени своего рождения, то он должен был выражаться иначе: «Я родился при архонте Апсефионе».

Тут тоже необходимо пояснение. В классическую эпоху в Афинах (равно как и в других греческих государствах) годам не присваивали номер, как в наши дни (2011 год и т. п.), а называли их по именам высших должностных лиц, находившихся у власти в эти годы (благо в полисном мире было принято, чтобы должностное лицо занимало свой пост только на протяжении одного года, и не больше). В Афинах в роли такого «датирующего» должностного лица выступал архонт-эпоним.

Эта система не может не показаться крайне неудобной, поскольку она не позволяет оперативно ориентироваться в хронологии. Скажем, если ныне, в 2011 году, кто-нибудь говорит: «Я родился в 1965 году», то у собеседника займет не более секунды высчитать, что этому человеку в данный момент 46 лет. А как в Афинах? Для того чтобы по словам «Я родился при архонте Апссфионе» определить возраст говорящего, нужно было либо идти на Агору, смотреть выставленный там список архонтов за все годы и производить подсчеты, либо держать в памяти все эти имена архонтов (а это, конечно, мало кто мог).

Как бы то ни было, афиняне пользовались летосчислением по архонтам на протяжении многих веков; стало быть, оно их вполне устраивало. Архонтство Апсефиона приходится — опять же переводя на наши даты — на 469/468 год до н. э. Таким образом, две датировки совпадают, и год рождения Сократа можно считать безоговорочно выясненным.

А вот с месяцем и чистом сложнее. Афинский год, как и олимпийский, начинался летом. Он делился на двенадцать месяцев, но названия этих месяцев были, естественно, совершенно не такие, как у нас. Упомянутый в вышеприведенной цитате фаргелион — одиннадцатый месяц афинского календаря. примерно соответствующий современному июню. Получается, Сократ родился летом 468 года до н. э.?

Однако многое мешает это допустить. Возникают нестыковки со свидетельствами более достоверными, принадлежащими Платону, который лично знал Сократа. В платоновских произведениях Сократ говорит о себе, например, следующее: «В первый раз пришел я теперь в суд, будучи семидесяти лет от роду» (Платон. Апология Сократа. 17 d). И после суда, уже в тюрьме, еще раз упоминает о том, что прожил семьдесят лет (Платон. Критон. 52 е).

Суд над Сократом состоялся в 399 году до н. э., и это известно точно. Но если философ родился в 468 году до н. э… к моменту процесса ему еще никак не могло исполниться семидесяти лет. Неизбежен вопрос, насколько достоверна дата 6 фаргелиона, которую указывает Диоген Лаэртский. При этом он дает ссылку на Аполлодора — известного афинского ученого II века до н. э., известного своим пристальным вниманием к вопросам хронологии.

Аполлодор в целом имеет репутацию авторитетного историка, заслуживающего доверия. Однако не следует забывать о том. что жил он спустя два столетия после смерти Сократа, и совершенно неясно, откуда бы он мог подчеркнуть столь конкретную — с точностью до дня — дату рождения «босоногого мудреца». Ведь не можем же мы допустить, что он обнаружил где-нибудь «свидетельство о рождении» Сократа — тем более что в античной Греции никаких таких свидетельств, разумеется, никому не выдавалось.

Очевидно, приходится констатировать, что дата, принимаемая Аполлодором и Диогеном Лаэртским, ошибочна, а скорее всего — просто легендарна. Кстати, именно 6 фаргелиона в Афинах справлялся важный праздник в честь Аполлона, называвшийся Фаргелиями (именно он дал имя и самому месяцу). А ведь известно, что рождение многих великих людей — впоследствии, когда их жизнь становилась легендой, — стремились приурочивать к каким-нибудь не рядовым, в том или ином отношении выделяющимся дням.

Итак, наиболее осторожным будет признать, что Сократ родился в 469 году до н. э. (в этом сомневаться не приходится, сопоставляя информацию, почерпнутую у Платона и Диогена Лаэртского), и этим ограничиться, не стремясь к большей точности, которая вряд ли возможна.

Об отце философа почти ничего не известно. Его профессия в источниках определяется дословно как «мастер по камню» (Jithurgos или lithoxoos; например, см.; Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 18; «Суда», статья «Сократ»[8]). Это означает, что Софрониск был либо высококвалифицированным каменотесом, либо же скульптором, но, наоборот, низкого пошиба — не деятелем искусства, а ремесленником, одним из тех, кому заказывали, например, надгробные памятники.

По большому счету, это и не принципиально. Дело в том, что эллины классической эпохи не проводили принципиального различия между ремеслом и искусством. Эти два понятия на древнегреческом языке даже обозначались одним и тем же термином «техне» (отсюда современное слово «техника»).

Мастеров искусства — скульпторов, живописцев, архитекторов — греки в полной мере относили к ремесленникам. Для нас это совсем уже необычно. Мы, например, ценим поэта и художника примерно одинаково, эти слова стали даже отчасти взаимозаменяемыми («поэт — художник слова» и т. п.). Совсем иначе было в античной Элладе. Для ее жителей поэт — боговдохновенный певец, общающийся с музами, а художник всего лишь очень высококвалифицированный ремесленник.

Поэзией могли заниматься на досуге люди самого высокого положения, аристократы. Собственно, подавляющее большинство греческих лириков архаической эпохи (Солон, Алкей, Феогнид и др.) принадлежали к знатной элите. Но чрезвычайно редко бывало, чтобы аристократ занялся, скажем, ваянием или начал писать картины.

Конечно, такие случаи все-таки известны. Один из знаменитейших древнегреческих художников, Полигнот Фасосский, кажется, принадлежал к знатному роду Он, как мы уже знаем, участвовал в создании картин на стенах знаменитой Расписной стой на афинской Агоре. И характерно, что Плутарх специально оговаривает, стараясь оправдать живописца: «Полигнот не принадлежал к числу художников-ремесленников и расписывал портик не из корысти, а безвозмездно, желая отличиться перед гражданами» (Плутарх. Кимон. 4).

Приведем еще одну цитату из того же Плутарха, имеющего справедливую репутацию писателя-моралиста. Этот отрывок очень ярко передает отношение даже к величайшим скульпторам, внесшим колоссальный вклад в развитие мирового искусства. Плутарховское суждение поражает своей категоричной суровостью:

«Кто занимается лично низкими предметами, употребляя труд на дела бесполезные, тот этим свидетельствует о пренебрежении своем к добродетели. Ни один юноша, благородный и одаренный, посмотрев на Зевса в Писе (то есть на знаменитую статую Зевса в Олимпии работы Фидия. — И. С.), не пожелал бы сделаться Фидием, или, посмотрев на Геру в Аргосе — Поликлетом… Если произведение доставляет удовольствие, из этого еще не следует, чтобы автор его заслуживал подражания» (Плутарх. Перикл. 2).

Даже трудно представить себе, что так относились к деятелям искусства в том обществе, где это искусство достигло, вероятно, самого высокого уровня за всю историю человечества. Перед нами — один из парадоксов эллинского мировоззрения…

Больше мы знаем о матери Сократа — Фенарете. Примечателен уже тот факт, что известно ее имя. Дело в том, что в мире греческих полисов имена женщин из порядочных семейств было не принято произносить в публичных ситуациях, «выставлять напоказ»^{30}. Считалось, что это позорит их самих и их мужей, что чем незаметнее представительница «слабого пола», тем лучше. Вот, например, слова великого Перикла: «Та женщина заслуживает величайшего уважения, о которой меньше всего говорят среди мужчин, в порицание или в похвалу» (Фукидид. История. II. 45. 2).

Такая традиция, конечно, отнюдь не способствовала сохранению в памяти женских имен. По подсчетам ученых, из 62 360 известных из источников жителей Афин (за всю историю полиса) мужчин 56 617, а женщин лишь 5691, то есть в десять (!) раз меньше^{31}. Не иначе было и в других эллинских государствах. Если женщина чем-нибудь прославилась сама но себе, то это еще могло спасти ее имя от забвения. Но если она просто являлась матерью какого-нибудь знаменитого человека, как в данном случае, то серьезных стимулов помнить, как ее звали, в сущности, не было. «Никий, Демосфен, Ламах, Формион, Фрасибул, Ферамен — мы нигде не встречаем даже имени матери хотя бы одного из них» (Плутарх. Алкивиал. I). А ведь здесь перечислены очень видные деятели афинской истории. Имя матери Сократа, тем не менее, сохранилось — прежде всего потому, что его упоминает сам философ в платоновских диалогах.

Известно о Фенарете и кое-что еще, помимо имени. Софрониск был не единственным ее мужем. В источниках сообщается. что у Сократа имелся единоутробный брат по имени Патрокл — сын Фенареты, но не от Софрониска, а от некоего Хередема (Платон. Евтидем. 297 de).

Считается, что в браке с этим Хередемом (из того же дема Алопеки) Фенарета была до того, как стала женой Софрониска^{32}. А потом ее первый супруг либо умер, либо развелся с ней. Развод в классических Афинах вполне допускался, и, если он осуществлялся по взаимному согласию, даже не требовалось никаких юридических формальностей. Что интересно и сильно отличается от нынешней практики, в случае развода дети всегда оставались у отца, а не у матери.

В любом случае Патрокл не воспитывался в доме Софрониска. Поэтому некорректно, например, утверждение В. С. Нерсесянца: «Сократ был в семье вторым ребенком»^{33}. Сократ и Патрокл не принадлежали к одной семье. В семье же Софрониска и Фенареты вообще, суля по всему, не было других детей, кроме Сократа. Во всяком случае, о них ничего не сообщается.

Нужно отметить, что древнегреческие семьи были, как правило, невелики. Большим количеством детей не обзаводились — в первую очередь потому, что не хотели дробить наследственное имущество. Еще за несколько веков до Сократа знаменитый поэт Гесиод, почитавшийся учителем жизни, давал такой совет:

Отец Сократа, по всей вероятности, последовал этому совету, а вот сам философ, как увидим ниже, — не последовал.

О Фенарете известна еще одна чрезвычайно важная биографическая подробность: она была повивальной бабкой, принимала у женщин роды. Сам Сократ неоднократно упоминал об этом в беседах со своими учениками и друзьями. Вот один из самых показательных примеров (из разговора «босоногого мудреца» с молодым математиком Теэтетом):

«А не слыхал ли ты, что я сын повитухи — очень опытной и строгой повитухи, Фенареты?.. Поразмысли-ка, в чем состоит ремесло повитухи… Ты ведь знаешь, что ни одна из них не принимает у других, пока сама еще способна беременеть и рожать, а берется за это дело лишь тогда, когда сама рожать уже не в силах… А разве не правильно, что распознавать беременных тоже должны не кто иные, как повитухи?.. Притом повитухи дают зелья и знают заговоры, могут возбуждать родовые муки или по желанию смягчать их, а ту, что с трудом рожает, заставить родить. или если найдут нужным, то выкинуть… А ты не заметил за ними вот чего: ведь они же и сватать горазды, поскольку умудрены в том, какой женщине с каким мужем следует сойтись, чтобы родить наилучших детей» (Платон. Теэтет. 149 a — d).

Как можно видеть из этой цитаты, повивальным ремеслом занимались женщины уже пожилые по меркам того времени. Очевидно, можем заключить, что Фенарета вышла за Софрониска и родила ему Сократа, будучи уже не первой молодости (особенно учитывая, что это было ее второе замужество). Не исключено, возраст и стал одной из причин того, что других детей в этой семье не появилось.

Нужно сказать, что Сократ не случайно часто упоминал о занятии своей матери. Он пользовался образом повивального искусства как метафорой для обозначения своего собственного метода философствования и обучения молодых людей. Так, рассказав Теэтету в только что процитированном отрывке о ремесле повитух, он гут же добавляет:

«А не слышал ли ты, что и я промышляю тем же ремеслом?.. В моем повивальном искусстве почти все так же, как и у них, — отличие, пожалуй, лишь в том, что я принимаю у мужей, а не у жен и принимаю роды души, а не плоти. Самос же великое в нашем искусстве — то, что мы можем разными способами допытываться, рождает ли мысль юноши ложный призрак или же истинный и полноценный плод…» (Платон. Теэтет. 149 а, 150 bс).

Собственно, смысл метафоры вполне прозрачен: подобно тому, как повитуха помогает родиться ребенку, философ, ведя беседы, споры с учениками, рассматривая предметы с разных точек зрения, помогает родиться истине в их душах. Такой прием, начиная с Сократа, называют майевтикой, то есть дословно — именно повивальным искусством (повитуха по-древнегречески «майя»).

И еще один немаловажный нюанс следует отметить в связи с занятием Фенареты. Оно, несомненно, позволяло ей вести образ жизни, не вполне обычный для афинянки классической эпохи.

Дело в том, что греческое полисное общество имело подчеркнуто патриархальный характер. Полис можно назвать своеобразным «мужским клубом», в котором женщины находились в весьма ущемленном положении. Они не пользовались политическими и гражданскими правами (в том числе не могли даже иметь собственности, не говоря уж об участии в управлении государством) и были обречены на затворническое существование.

Скудна содержанием, скучна была жизнь афинской гражданки. Она была почти все время замкнута в пространстве дома. Ее занятиями были прядение и ткачество, ведение хозяйства, присмотр за домашними рабами и рабынями, воспитание малолетних детей. Позволялось разве что побывать в гостях у подруги, да и то не часто, к тому же обязательно под присмотром кого-нибудь из слуг. Даже на рынок за покупками женщины (во всяком случае, из состоятельных семей) не ходили: это считалось мужским делом. «Жизнь женщин до старости скрывалась от посторонних глаз. Предполагалось, что женщина из приличного семейства может впервые выйти из дома, лишь достигнув того возраста, когда встречный поинтересуется тем, чья это мать, а не тем, чья это жена», — остроумно замечает современный ученый^{34}.

Знакомый уже нам Ксенофонт высказывает господствовавшее в его время мнение, влагая его в уста зажиточного крестьянина и видного гражданина Исхомаха, «образцового хозяина», неоднократно заслуживавшего похвалу Сократа: «Природу обоих полов с самого рождения, мне кажется, бог приспособил: природу женщины для домашних трудов и забот, а природу мужчины — для внешних… Женщине приличнее сидеть дома, чем находиться вне его, а мужчине более стыдно сидеть дома, чем заботиться о внешних делах» (Ксенофонт. Домострой. 7. 22, 30).

Древнегреческий жилой дом делился на две половины: мужскую (андрон) и женскую (гинекей). Если к мужу приходили друзья и по этому поводу устраивалась веселая пирушка (симпосий), супруга в ней не участвовала. Она оставалась на своей половине, в гинекее, в то время как глава семьи кутил с гостями в обществе музыкантов и танцовщиц.

Не исключено, что афинянам было просто неинтересно в компании своих законных жен. Сами-то они были политически развитыми и всесторонне образованными людьми. Могли и поспорить на философские темы, и посостязаться в произнесении речей, и почитать наизусть большие куски из произведений великих поэтов… А женщины ничем этим похвастаться отнюдь не могли. Если мальчиков в семь лет отправляли учиться в школу, то девочки практически никакого образования вообще не получали. Они жили в гинекее под присмотром матери вплоть до замужества и перехода в новый дом. В большинстве своем женщины не владели даже искусством грамотности.

Так вот, возвращаясь к Фенарете: уже в силу того, что она была повивальной бабкой, ей, понятное дело, не приходилось вести такую же затворническую жизнь, как подавляющему большинству других гражданок. За ней приходили, звали принимать роды, осматривать беременных и т. п. Не забудем и о том, что, по вышеприведенному свидетельству Платона, повитухи одновременно были и свахами.

Иными словами, мать Сократа должна была регулярно входить в чужие дома, общаться с различными семьями, подчас ей незнакомыми. Все это, разумеется, приводило к тому, что ее информированность, да и общий кругозор были несравненно более широкими, чем у средней афинской женщины. И она. похоже, имела чем поделиться с сыном. Уж не в нее ли он вырос таким общительным, живым, разговорчивым, неунывающим?

Во всяком случае, влияние Фенареты на Сократа никак невозможно отрицать. И это влияние должно было быть особенно интенсивным в первую пору жизни будущего философа. Ведь до семи лет, когда наступало время идти учиться, дети жили в гинекее с матерью. А отец с ними практически не общался. Мужчина-афинянин, в отличие от женщины, вел образ существования в высшей степени общественный. Встав утром и позавтракав, он покидал жилище, а возвращался лишь вечером, к обеду. Весь же день проводил на городских улицах и площадях: там занимался своими делами, участвовал в работе органов власти, узнавал последние новости, общался с друзьями, делал покупки на рынке…

Одним оловом, именно в те годы, когда душа ребенка наиболее активно впитывает все новые впечатления и информацию, когда происходит первичное формирование личности, — ребенок общался в первую очередь с матерью, а. по сути, больше и ни с кем, разве что с домашними слугами, если они были. И тут, конечно, многое зависело от личности матери. А Фенарета, как ясно из вышесказанного, была матерью необычной.

«Сократ по своему происхождению принадлежал к низшим слоям народа: Сократ был чернью». Автор этих слов — Фридрих Ницше^{35}; о его отношении к Сократу; весьма сложном и противоречивом, но в целом негативном, еще будет говориться в последней главе этой книги.

Но сейчас речь не об этом, а о том, что в приведенной фразе Ницше всего лишь в крайне резкой форме высказал ту точку зрения, которая является общепринятой: Сократ являлся представителем «низов», простонародья, с которым из какого-то аристократического каприза общались члены знатных и прославленных родов (а таких было немало в его окружении, и с некоторыми из них нам в дальнейшем предстоит ниже познакомиться).

Однако в самое последнее время некоторыми учеными^{36}, в том числе и автором этих строк, была высказана принципиально иная точка зрения, согласно которой Сократ — выходец из обедневшей знати, сохранивший связь со своей исконной средой. Поскольку такой взгляд выглядит парадоксальным, то необходимо рассмотреть приводимые в его пользу аргументы и проверить, насколько они весомы.

В одном из диалогов Платона Сократ, беседуя с молодым Алкивиадом, блистательным аристократом, заводит разговор о знатности. Алкивиад упоминает о том, что его род восходит к самому Зевсу, Сократ же отвечает: «Да и мой род, благородный Алкивиад, восходит к Дедалу, Дедал же происходит от Гефеста, сына Зевса» (Платон. Алкивиад I. 121 а). И в другом месте (Платон. Евтифрон. 11с) философ также замечает, что его предок — Дедал.

Имя этого легендарного скульптора, художника и изобретателя, конечно, известно каждому, кто хоть что-нибудь знает о греческой мифологии. Но мало кто слышал о том, что Дедал, согласно мифам, имел знатнейшее происхождение — был внуком или правнуком афинского царя Эрехтея. Сократ же именует себя его потомком и тем самым вроде бы претендует на принадлежность к древней аристократии.

В схолиях (позднеантичных комментариях) к Платону в соответствующем месте приводится следующее генеалогическое древо, разъясняющее происхождение Сократа:

Хорошо известно, впрочем, что схолии — крайне ненадежный источник^{37}: в них очень много путаницы и произвольных домыслов. Безоговорочно ручаться за приведенные схолиастами сведения почти никогда нельзя.

Если верить приведенным выше свидетельствам, то можно было бы констатировать, что Сократ происходил из аристократического рода Дедалидов. Некоторые исследователи признают существование в Афинах такого рода — «младшей ветви древнейшей аттической династии Эрсхтеидов»^{38}. Заметим, однако, что крупнейший специалист по афинской генеалогии Й. Тепфер отрицал существование этого рода^{39}. В Аттике, правда, был маленький дем под названием Дедалиды, но это еще ни о чем не говорит.

Разбирая этот вопрос, обязательно нужно учитывать еще и то, что Сократ — великий иронист: даже его собеседники сплошь и рядом не могли понять, когда он говорит серьезно, а когда шутит. Не имеем ли мы здесь дело с очередным проявлением сократовской иронии?

Возведение Сократом своего происхождения к Дедалу может, в частности, означать и то, что, как мы уже знаем, отец философа Софрониск был скульптором или, во всяком случае, работал в этой сфере. Все скульпторы должны были — в метафорическом смысле — считать себя потомками Дедала, точно так же как, например, все греческие медики считали себя потомками бога врачевания Асклепия (более известного нам в латинской транскрипции как Эскулап).

Есть, однако, и более убедительные аргументы в пользу аристократического происхождения Сократа. Известно, например, о наследственной дружбе между семьями Сократа и неоднократно упоминавшегося выше Аристида Справедливого. Отец Сократа Софрониск и сын Аристида Лисимах «всегда были товарищами и друзьями» (Платон. Лахег. 180 е). А сам Сократ поддерживал близкие отношения с Аристидом Младшим, сыном этого Лисимаха и внуком Аристида Справедливого (Платой. Фсаг. 130 а; Теэтег. 150 е), хоть и сетовал порою, что тот выходит из-под его контроля, поддаваясь дурным влияниям. Подчеркнем сразу, что в Афинах в V веке до н. э. знатные аристократы, к которым принадлежала семья Аристида, не стали бы ни с того ни с сего дружески общаться с простолюдинами, выходцами из низов общества. Античные греки вообще очень ответственно относились к тому, с кем заводить дружбу, а с кем нет, поскольку воззрение «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты» воспринималось как безусловная истина (например, см.: Демосфен. XIX. 245)^{40}.

Говоря о связях между семьями Сократа и Аристида, продолжавшихся на протяжении нескольких поколений, отметим еще один занятный факт. Все знают, что Сократ был женат на Ксантиппе, имя которой стало хрестоматийным и нарицательным для сварливой женщины. Однако существует устойчивая традиция, представленная целым радом авторов (Аристотель. фр. 93 Rose; Деметрий Фалерский. фр. F 45 Jacoby; Плутарх. Аристид. 27; Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 26; Афиней. Пир мудрецов. XIII. 556 а), согласно которой у Сократа была и вторая жена, по имени Мирто, которую он взял в свой дом то ли для того, чтобы помочь ей в нужде, то ли выполняя какое-то постановление, поощрявшее граждан для улучшения ситуации с деторождением иметь двух жен сразу.

Все перечисленные источники согласны только в одном — в том, что Мирто принадлежала к семье Аристида Справедливого. В остальном же — полный разнобой. Она фигурирует то как дочь Аристида (впрочем, этот вариант представляется совершенно невозможным: достаточно сопоставить время рождения Аристида — около 530 года до н. э. и Сократа — 469 год до н. э.), то как его внучка, то даже как правнучка. И женой Сократа она была не то до Ксантиппы, не то после, не то одновременно с ней… На наш взгляд, скорее можно считать, что по своему юридическому статусу Мирто была не официальной супругой Сократа, а его наложницей^{41}. Как известно, афинское право отнюдь не запрещало гражданам иметь наряду с законной женой таких наложниц, которые, более того, вполне могли быть свободными женщинами и даже гражданками.

Не стоит даже и пытаться сейчас распутать все эти хитросплетения: у нас недостаточно достоверных данных. Констатируем только факт, который, кажется, все-таки можно считать имевшим место: Сократ находился в каких-то близких отношениях с женщиной из потомства Аристида. Эго была дочь или сестра Аристида Младшего, с которым, как упоминалось выше, философ общался.

В связи с наложницами процитируем слова оратора Демосфена, которые нашим современникам могут показаться глубоко циничными и шокирующими. «Гетер мы заводим ради наслаждения, наложниц — ради ежедневных телесных потребностей, тогда как жен мы берем для того, чтобы иметь от них законных детей, а также для того, чтобы иметь в доме верного стража своего имущества» (Демосфен. LIX. 122). Но Сократ взял в свой дом Мирто скорее всего для того, чтобы спасти ее от бедности. Ведь Аристид Справедливый, будучи бессребреником, почни не оставил своим потомкам наследства, и они сильно нуждались. Кстати, можно с немалой долей уверенности утверждать, что личность Аристида, его образ жизни оказали значительное влияние на Сократа, на весь стиль его поведения, который был максимально простым и непритязательным не только (наверное, даже не столько) из-за ограниченности материальных средств, но и по принципиально демонстративным соображениям.

Скажем заодно несколько слов и о Ксантиппе, законной супруге Сократа. Ее с немалой долей вероятности тоже можно считать знатной женщиной. Во всяком случае, имя ее типично именно для аристократической среды. Мужской вариант этого имени — Ксантипп — был популярен в VI–V веках до н. э. прежде всего в древнем роду Бузигов — том самом, к которому принадлежал, в числе прочих, великий Перикл. А за безвестного простолюдина ни один аристократ, конечно, не выдал бы свою дочь.

На Ксантиппе Сократ, судя по всему, женился довольно поздно, когда ему было лет пятьдесят или близко к тому. В их браке родились три сына — Софрониск, Менексен и Лампрокл. Один из них, как было принято в греческих семьях, был назван в честь деда — отца Сократа; имена остальных тоже звучат в достаточной мере аристократично. Впрочем, на семейной жизни «босоногого мудреца» мы пока останавливаться не будем; рассказ о ней предстоит в одной из следующих глав.

А пока заметим, что наш тезис о знатном происхождении Сократа подтверждается еще и следующим наблюдением Аристотеля: «Прекрасно одаренные роды вырождаются в сумасбродные характеры, как, например, потомки Алкивиада и Дионисия Старшего, а роды солидные — в глупость и вялость, как, например, потомки Кимона, Перикла и Сократа» (Аристотель. Риторика. 11. 1390 b 25 слл.). Как видим, род Сократа поставлен здесь в один ряд с родами Кимона и Перикла, то есть Филаидами и Бузигами.

Немаловажно и то, что Сократе некоторым презрением относился к простонародью. Вот как наставлял он одного из своих собеседников: «Неужели ты стесняешься валяльщиков, башмачников, плотников, кузнецов, земледельцев, купцов, рыночных торговцев, думающих только о том, чтоб им купить что-нибудь подешевле и продать подороже? А ведь из всех их и состоит народное собрание» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. III. 7. 6). Если бы он сам относился к низам общества, подобные высказывания в его устах были бы немыслимы, ибо тогда они относились бы и к нему самому. И аристократы, общаясь с философом, явным образом видели в нем «своего», а не простолюдина.

Что же касается материального положения семьи, в которой родился и вырос Сократ, его можно охарактеризовать следующим образом: семья была не богатой, но и отнюдь не бедной, а зажиточной, принадлежала к средним слоям афинского гражданства.

Это становится понятным из следующего обстоятельства. Все граждане Афин в зависимости от размера своих доходов делились на четыре имущественных разряда, носивших такие названия (в убывающем порядке): пятисотмерники, всадники, зевгиты, феты. В случае войны члены разных разрядов имели неодинаковые обязанности. Из представителей пятисотмерников набирались триерархи — капитаны военных кораблей; всадники, как легко догадаться, служили в кавалерии, зевгиты — в рядах тяжеловооруженных пехотинцев (гоплитов), феты шли в легковооруженную пехоту, но по большей части — на флот, гребцами и матросами.

Известно, что Сократ, когда приходилось идти в поход, занимал место в одном из гоплитских отрядов. Таким, образом, он принадлежал к разряду зевгитов, а этот разряд и включал в себя зажиточных земледельцев, главную опору полиса.

Правда, к концу своей жизни философ был очень беден. Причину этого он сам с полной ясностью обрисовывает в своей защитительной речи на суде: «…Я забросил все свои собственные дела и сколько уже лет терпеливо переношу упадок домашнего хозяйства, а вашим делом занимаюсь всегда, обращаясь к каждому частным образом, как отец или старший брат, и убеждая заботиться о добродетели… Думаю, что я могу представить верного свидетеля того, что я говорю правду. — мою бедность» (Платон. Апология Сократа. 31 be). Итак, Сократ разорился потому, что всего себя посвятил философии и воспитанию сограждан, а на домохозяйство не обращал ни малейшего внимания.

И тем не менее у Сократа, при всем его незавидном финансовом положении, должны были быть рабы. Это звучит несколько необычно: представить «босоногого мудреца» в роли рабовладельца как-то не удается. И тем не менее несомненно, что без рабов (хотя бы одного-двух) он обойтись не мог, и вот почему.

Обязательной принадлежностью гражданина древнегреческого полиса был земельный надел на сельской территории в окрестностях города (хоре). Этот надел являлся и главным источником средств существования для большинства граждан. Во всяком случае, для Сократа — уж точно, поскольку ремеслом и торговлей он, понятное дело, не занимался, а платы с учеников за занятия, как знаем, не брал. Как бы худо-бедно он ни жил, но, во всяком случае, кормиться должен был со своего участка.

Участок же обрабатывал либо сам гражданин, либо принадлежавшие ему рабы (разумеется, возможен и средний вариант — когда сам хозяин трудился вместе с рабами). Иными словами. вопрос стоит так: ходил ли Сократ работать на свой участок? Похоже, что нет, ибо он, по свидетельствам источников, вообще почти никогда не покидал города.

Очень яркий эпизод содержится в диалоге Платона «Федр». Сократ, случайно встретив своего ученика Федра, разговорился с ним. Беседуя, два афинянина продолжали прогуливаться и в конце концов, выйдя за городскую стену, оказались, как ныне выражаются, на лоне природы. И вот туг Сократ начинает восхищаться:

«Клянусь Герой, прекрасный уголок! Этот платан такой развесистый и высокий, а разросшаяся тенистая верба великолепна: она в полном цвету, все кругом благоухает. И что за славный родник пробивается под платаном: вода в нем совсем холодная, можно попробовать ногой… Да, если хочешь, ветерок здесь прохладный и очень приятный; по-летнему звонко вторит он хору цикад. А самое удачное это то, что здесь на пологом склоне столько травы — можно прилечь, и голове будет очень удобно. Право, ты отличный проводник, милый Федр».

На это Федр не без удивления отвечает: «А ты, поразительный человек, до чего же ты странен! Ты говоришь, словно какой-то чужеземец, нуждающийся в проводнике, а не местный житель. Из нашего города ты не только не ездишь в чужие страны, но кажется мне, не выходишь даже за городскую стену». Сократ парирует: «Извини меня, добрый мой друг, я ведь любознателен, а местности и деревья ничему не хотят меня научить, не то что люди в городе» (Платон. Федр. 230 b — d).

В другом диалоге Сократ говорит о себе ровно то же самое (здесь он обращается к себе самому во втором лице): «…И никогда-то не выходил ты из города ни на праздник, ни еще куда бы то ни было» (Платон. Критон. 52 b).

Итак, Сократ — в полном смысле слова «городской философ» (и, может быть, именно поэтому он так тонко чувствует красоту природы в тех редких случаях, когда ее видит). И уж точно он меньше всего похож на человека, который регулярно ходит в сельскую местность возделывать свою землю. А земля, как известно, сама собой плодоносить не будет. Кто-то ведь должен был ее обрабатывать…