Сократ

СОКРАТ И АЛКИВИАД

Алкивиад (450–404 годы до н. э.), афинский политический деятель и полководец, был. пожалуй, одной из самых ярких, колоритных личностей во всей Греции второй половины V века до н. э. Карьера Алкивиада оказалась молниеносно короткой и ослепительной; подобно метеору пронесся он по политическому небосводу Эллады, оставив у современников впечатление чего-то небывалого, неповторимого^{88}. О нем говорили, что он превзошел всех в греческом мире как доблестями, так и пороками (Корнелий Непот. Алкивиад. 1); говорили, что двух Алкивиадов Греция бы не вынесла (Плутарх. Алкивиад. 16)… Им восхищались и его ненавидели, причем порой одни и те же люди.

Даже его гибель не остудила страстей: у Алкивиада оставались враги и после смерти. И это несмотря на то, что греки, почти всегда крайне пристрастные к тому или иному ведущему деятелю при его жизни, как правило, ощущали раскаяние позже, когда ничего исправить уже было нельзя^{89}. С Алкивиадом получилось не так. Еще в начале IV века до н. э., когда вся политическая обстановка в корне изменилась и, казалось бы, многочисленные неоднозначные перипетии его бурной деятельности должны были мирно отойти в небытие, виднейшие аттические ораторы — Лисий (речи XIV, XV) и Андокид (речь IV)^{90} — составляют настоящие гневные филиппики по адресу этого уже покойного афинского лидера, а, кстати заметим, другие выдающиеся мастера красноречия — Исократ (речь XVI) и позже Демосфен (речь XXI) — его активно защищают^{91}. Посмертная хула, повторим, очень нечастая вещь в греческой истории, гораздо более редкая, нежели посмертная слава. В этом отношении с Алкивиадом можно сопоставить разве что его философского alter ego — Сократа, другого «овода», возмущавшего в то же самое время спокойствие афинян. Сократ, как и Алкивиад, в течение довольно значительного времени после своей трагической кончины оставался фигурой спорной, и нам в этом еще предстоит убедиться.

Чрезвычайно характерно и важно для понимания того, как оценивали Алкивиада современники, одно место из комедии Аристофана, написанной в 405 году до н. э.

В этом сочиненном драматургом разговоре, происходящем в Аиде между богом Дионисом и тенями умерших поэтов Эсхила и Еврипида, наглядно отражена та борьба мнений, что кипела в Афинах вокруг Алкивиада, та смесь преклонения и ужаса, что испытывали по отношению к нему сограждане. Характерно, что по отношению к нему, как видим, употребляется метафора льва, нередко применявшаяся к тем политикам, которые считались опасными для государства своей чрезмерной влиятельностью, — например к Периклу (Геродот. История. VI. 131)^{92}.

В современной науке также существуют крайне противоречивые суждения о личности и деятельности Алкивиада. В нем видят то «тип эллина классической эпохи со всеми его достоинствами и недостатками»^{93}, то «гениального вождя в слишком маленьком мире», предтечу эллинистических сверхчеловеков^{94}, то талантливого неудачника, оказавшегося злым гением родины^{95}, то последователя афинских политиков в традициях Фемистокла и Перикла^{96}, то последнего аристократического лидера в старинном духе, не приспособившегося к новым демократическим условиям^{97}. И в каждой из этих точек зрения есть определенная доля истины…

Алкивиад по своему происхождению принадлежал к кругу высшей афинской аристократии, был выходцем из семьи с давними и богатыми политическими традициями. Его отец Клиний состоял в ближайшем окружении Перикла. В 447 году до н. э. Клиний, участвуя в так называемой Первой (или Малой) Пелопоннесской войне, погиб в битве при Коронее (Плутарх. Алкивиад. I),

Что же касается матери Алкивиада, Диномахи, то она происходила из рола Алкмеонидов, едва ли не самого знаменитого и влиятельного в Афинах. Помимо прочего, она приходилась двоюродной сестрой Периклу и родной сестрой — его первой жене. Иными словами, Алкивиад оказывался ближайшим родственником Перикла — «первого гражданина», самого влиятельного человека в государстве. Потому не случайно, что, когда он трех лет от роду остался без отца, его опекуном стал именно Перикл.

Уже с детства и ранней юности Алкивиад зарекомендовал себя блестяще одаренной личностью. Он отличался необыкновенной красотой; от него как бы исходило какое-то непреодолимое очарование, перед которым не могли устоять даже враги и недоброжелатели молодого афинского аристократа. Алкивиад рос в обстановке всеобщего почитания и восхищения, о нем знали все Афины. «Целая толпа знатных афинян окружала Алкивиада, ходила за ним по пятам, предупреждала все его желания» (Плутарх. Алкивиад. 4). Комедиограф Аристофан уже в своих ранних произведениях, созданных в 420-е годы до н. э. («Пирующие», «Ахарняне», «Осы»), изображает Алкивиада как яркого представителя афинской «золотой молодежи».

Естественно, что в таких условиях Алкивиад вырос человеком до крайности избалованным и даже развращенным. Он вел исключительно экстравагантную жизнь, переполненную пьяными кутежами и беспорядочными любовными связями. Плутарх передает целый ряд связанных с этим анекдотов^{98}, которые вряд ли имеет смысл здесь подробно пересказывать, но о самых характерных из них, пожалуй, стоит упомянуть. «Алкивиад явился однажды к учителю грамматики и попросил сочинения Гомера. Тот ответил, что Гомера у него нет, тогда Алкивиад ударил его кулаком и ушел» (Плутарх. Алкивиад. 7). В другой раз он в пьяном виде с компанией друзей пришел на пир к одному из афинян, забрал со столов половину стоявшей там золотой и серебряной посуды и удалился. Обескураженный хозяин заметил, однако, что его эксцентричный гость «обнаружил сдержанность и снисходительность: ведь он оставил нам эту половину, меж тем как мог забрать все» (Плутарх. Алкивиад. 4). Интересно, что этим обиженным хозяином был не кто иной, как Анит, будущий обвинитель Сократа.

Алкивиад — таково создающееся впечатление — считал, что для него нет ничего недозволенного, а сограждане только укрепляли в нем эту уверенность, прощая ему все выходки за его обаяние. Собственно, и об этом тоже прямо пишет Плутарх (правда, имея в виду более поздний период деятельности своего героя): «Добровольные пожертвования, щедрость хорега[15], дары городу, в пышности которых он не знал себе равных, слава предков, сила слова, красота и крепость тела в соединении с воинским опытом и отвагой заставляли афинян прощать Алкивиаду все остальное, относиться к нему терпимо и всякий раз подбирать для его выходок самые мягкие названия, именуя их то шутками, то даже добрыми делами» (Плутарх. Алкивиад. 16).

Как-то юный Алкивиад поспорил с друзьями, что без всякой вины публично ударит Гиппоника из рода Кериков (о нем уже упоминалось выше) — богатейшего из афинян, кроме того, занимавшего одну из важнейших в полисе жреческих должностей, человека уже немолодого, — и действительно сделал это. Однако на следующий день он «пришел к дому Гиппоника, постучался, предстал перед хозяином и, сбросив с плеч гиматий, предал себя в его руки, чтобы самому претерпеть побои и понести заслуженную кару» (Плутарх. Алкивиад. 8). Гиппоник, конечно, был растроган таким поведением Алкивиада, простил ему обиду, а позже даже выдал за него замуж свою дочь Гйппарету.

Впрочем, этот брак не был счастливым. Уже после смерти Гиппоника Гиппарста, удрученная полным невниманием со стороны супруга, его постоянными изменами, ушла от него к своему брату Каллию и решила подать на развод. Бракоразводный процесс, если он осуществлялся по инициативе женщины, был в Афинах достаточно долгой и сложной процедурой; от добивавшейся развода гражданки требовалось, в частности, собственноручно подать жалобу архонту на городской площади — Агоре. «Когда, повинуясь закону, она (Гиппарета. — И. С.) уже подавала требование, явился Алкивиад, внезапно схватил ее и понес через всю площадь домой, причем никто не посмел вступиться и вырвать женщину из его рук», — рассказывает Плутарх и затем поучительным тоном добавляет: «…Примененное им насилие никто не счел ни противозаконным, ни бесчеловечным: по-видимому, закон для того и приводит в общественное место женщину, покидающую своего супруга, чтобы предоставить последнему возможность вступить с ней в переговоры и попытаться удержать ее» (Плутарх. Алкивиад. 8).

Разумеется, Алкивиад боролся не за саму Гиппарету, а за огромное приданое, которое он с нею получил и которое в случае развода должно было по афинским законам вернуться обратно в семью женщины. Несчастная жена Алкивиада довольно скоро умерла; известно о двух детях от их брака — сыне, который тоже был назван Алкивиадом, и дочери (ее имя не сохранилось).

Вполне справедливо пишет об Алкивиаде римский биограф Непот: «Был он щедрым, блистательным в обиходе и во всем образе жизни, обходительным, обаятельным и умеющим ловко приноровиться к случаю; и он же в свободное время, когда дела не требовали душевного напряжения, оказывался изнеженным. беспутным, сластолюбивым и разнузданным, так что все дивились, как в одном человеке уживаются такие противоречия и такие разные природные свойства» (Корнелий Непот. Алкивиад. I). Больше всего бросались в глаза непомерное честолюбие и тщеславие Алкивиада, его стремление любыми способами выделиться из массы сограждан, «быть не как все». Это проявлялось даже в мелочах. Так, на своем боевом щите он приказал изобразить не родовую эмблему, как было принято, а Эрота с молнией в руке, сам же щит сделать позолоченным. Для завоевания славы и престижа Алкивиад не останавливался ни перед какими денежными тратами, тем более что он был очень богат и, кроме того, как упоминалось, получил большое приданое за Гиппарстой. Он неоднократно добровольно принимал на себя разного рода литургии — общественные повинности, налагавшиеся на наиболее состоятельных граждан в пользу государства, — чрезвычайно активно участвовал и часто побеждал в общегреческих спортивных соревнованиях, причем в той дисциплине, которая считалась самой почетной, — в колесничных бегах. Тому же престижу служил и весь стиль жизни Алкивиада, необычайно пышный и роскошный.

На Олимпийских играх 416 года до н. э. Алкивиад добился такого триумфа в состязаниях колесниц, какой ни до того, ни после того не выпадал на долю ни одного из греков. Выставив семь упряжек, Алкивиад занял сразу первое, второе и третье места. Туг нужно пояснить, что победителем в колесничных бегах считался не возница, а владелец упряжки (хотя владелец нередко выступал и в качестве возницы). Поэтому одно лицо могло занять на состязаниях сразу несколько мест. Впоследствии возникло подозрение, что одна из упряжек, выставленных Алкивиадом (едва ли не победившая, которой правил он сам), была обманно записана им на свое имя, а на деле принадлежала другому афинянину. Уже после смерти Алкивиада этот инцидент дал повод к судебному процессу против его сына.

О первом, втором и третьем местах Алкивиада говорится в победной песни (эпиникин) в его честь, написанной поэтом Еврипидом (Еврипид. Эпиникии. фр. 1 Page). Фукидид, описывая то же событие, говорит о первом, втором и четвертом местах (Фукидид. История. VI. 16. 2), но, на наш взгляд, песнь Еврипида, написанная непосредственно по следам событий, точнее передает факты^{99}. Как бы то ни было, эта невиданная победа стоила Алкивиалу, конечно, весьма изрядных трат, но зато после нее он мог с полным основанием считать себя самым знаменитым человеком не только в Афинах, но и во всем греческом мире.

Вот как описывает оратор Анлокид повеление Алкивиада во время рассматриваемых Олимпийских игр: «Обратите внимание на то, как вообще он обставил свое пребывание в Олимпии. Персидский шатер, превосходящий вдвое палатку официальной делегации, ему привезли эфесцы; жертвенных животных и корм для лошадей доставили хиосцы; поставку вина и прочие расходы он возложил на лесбосцев» (Андокид. IV. 30). Перед нами просто-таки парадоксальная картина; даже трудно представить, чтобы в Греции V века до н. э. афинский политический деятель, пусть даже и крупный, был окружен подобным почитанием, побуждавшим оказывать ему едва ли не сверхчеловеческие, героические почести.

Где бы ни оказывался Алкивиад, он тут же, подобно хамелеону, приспосабливался к новым условиям. По словам Плутарха, «в Спарте он не выходил из гимнасия (помещения для занятий спортом. — И. С.), был непритязателен и угрюм, в Ионии — изнежен, сластолюбив, беспечен, во Фракии беспробудно пьянствовал, в Фессалии не слезал с коня, при дворе сатрапа Тиссаферна в роскоши, спеси и пышности не уступал даже персам» (Плутарх. Алкивиад. 23). Непот добавляет, что, находясь в Беотии, Алкивиад превзошел всех «в трудолюбии и телесных упражнениях» (Корнелий Непот. Алкивиад. 11). Иными словами, повсюду вел себя так, как было принято в данном обществе.

В наибольшей степени запомнилось современникам «спартанское перерождение» Алкивиада. Волею судьбы ему однажды довелось несколько лет прожить в Спарте — этом суровом, воинственном государстве. И вот там-то он особенно резко изменил весь свой образ жизни. Казалось, не осталось и следа от прежнего изнеженного щеголя, который еще недавно, командуя афинским флотом, приказывал делать для себя «особые вырезы в палубе на триерах, чтобы спать помягче — в постели, уложенной на ремни, а не брошенной на голые доски» (Плутарх. Алкивиад. 16). Восхищая самих неприхотливых лаконян, Алкивиад с легкостью перенимал все их обычаи — носил простую одежду, купался в холодной воде, сл знаменитую спартанскую черную похлебку, которую, как считалось, вообще никто не в состоянии отведать, кроме самих граждан Спарты.

Однако под всеми этими личинами скрывался прежний Алкивиад. Воспользовавшись отсутствием спартанского царя Агила II, отправившегося в поход, он вступил в любовную связь с его женой Тимеей, которая даже родила от Алкивиада сына (этот сын, названный Леотихидом, впоследствии, после смерти Агила, даже претендовал на его престол, но проиграл борьбу младшему брату Агида — Агесилаю). Агид, возвратившись и заподозрив неладное, стал с тех пор врагом Алкивиада…

Но все это, впрочем, было уже позже, когда Алкивиад уже повзрослел, — мы несколько забегаем вперед, чтобы дать по возможности максимально полную характеристику человеку, о котором идет речь. Вернемся к его юным годам. Давно уже было высказано предположение, что Перикл прочил Алкивиада в свои политические преемники, поскольку его собственные сыновья Ксантипп и Парад никакими талантами не блистали. Так или не ток (каких-либо позитивных аргументов в защиту этой точки зрения вроде бы нет), несомненно во всяком случае, что отношение самого Алкивиада к своему опекуну осложнялось некоторыми нюансами. Имела место, в частности, ревность молодого аристократа к лидеру афинского полиса; поклонники Алкивиада нашептывали ему, «что стоит ему взяться за государственные дела, как он разом не только затмит всех прочих военачальников и народных любимцев, но и самого Перикла превзойдет могуществом и славою среди греков» (Плутарх. Алкивиад. 6).

Да и в целом Перикл и Алкивиад были слишком уж разными людьми; по отношению к ним можно даже в известной мере говорить о конфликте поколений. Алкивиад решительно не желал принимать тех правил политической жизни в демократических Афинах, которым неукоснительно следовал Перикл. Широко известным стало заявление Алкивиада по поводу тщательной подготовки Перикла к отчетам перед народным собранием: «А не лучше ли было бы ему подуматьотом. как вообще не давать отчетов?» (Плутарх. Алкивиад. 7). Ксенофонт передает чрезвычайно интересную беседу между Периклом и Алкивиадом, еще не достигшим двадцатилетнего возраста. В ходе этого разговора, предметом которого было определение закона, юноша, пользуясь различными ухищрениями софистической эристики, буквально загоняет «первого гражданина» в угол, заставляя того признать, что закон и беззаконие — одно и то же (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. Т. 2. 40–46). Не приходится сомневаться в том, «поданный эпизод, описанный современником, не выдуман^{100}.

Таким образом, Алкивиад уже с молодых лет блестяще владел искусством спора, да и в целом был наделен редким даром красноречия (Плутарх. Алкивиад. 10), что, безусловно, имело большое значение в условиях афинской демократии, когда все вопросы государственной жизни решались путем открытого обсуждения и дискуссии^{101}. В дополнение к природной одаренности он, естественно, получил прекрасное образование, как и подобало отпрыску знатного рода, готовящемуся к политической деятельности. Юный Алкивиад много общался с подвизавшимися в Афинах софистами.

* * *

Вот такая-то фигура предстала перед нами. На первый взгляд меньше всего может прийти в голову, что у подобного человека могло быть что-то общее с Сократом. А тем не менее они находились в самых близких и теплых отношениях.

Познакомились два афинянина в 430-х годах до н. э. Алкивиад был тогда цветущим юношей, предметом всеобщего восхищения, постоянно окруженным толпой почитателей, вращавшимся в «высшем свете», а Сократ — мужчиной средних лет, отличавшимся, как мы знаем, предельно неказистой внешностью. Казалось бы, что могло привлечь их друг в друге? Но в течение определенного, довольно значительного времени философ и молодой аристократ были почти неразлучны. Их дружба вошла в легенду.

С Сократом, например, напрямую связаны первые эпизоды военной карьеры Алкивиада (Плутарх. Алкивиад. 7). В 432 году до н. э. Алкивиад в восемнадцатилетнем возрасте отправился в свой первый поход и участвовал в осаде города Потидеи на Халкидике (северное побережье Эгейского моря)^{102}. В этом военном мероприятии принимал участие и Сократ, даже живший с Алкивиадом в одной палатке. В одной из битв с осажденными Сократ спас Алкивиада от гибели. Следует сказать, что последний отплатил добром за добро и несколько лет спустя (в 424 году до н. э., уже в ходе Пелопоннесской войны) в неудачном для афинян сражении при Делии (в Беотии) сам, служа уже в коннице, пришел на выручку Сократу, отступавшему в рядах гоплитов и подвергавшемуся опасности.

Талантливого юношу привлекало в «босоногом мудреце» то, что он, в отличие от прочих многочисленных поклонников, не потакал его порочным наклонностям, а, напротив, старался их приглушать, воспитывая в нем стремление к истинной доблести. Подробно и ярко рассказывает об этом Плутарх, начиная с упоминания «добрых природных качеств, которые философ усматривал и различал под покровом внешней прелести; опасаясь его богатства и высокого положения, а также бесчисленной толпы сограждан, чужеземцев и союзников, осыпавших подростка лестью и знаками внимания, он старался, насколько мог, оградить его от опасностей, как берегут растение в цвету, дабы оно не потеряло свой плод и не зачахло… Алкивиад, с самых ранних лет избалованный и как бы замкнутый в кругу людей, которые искали только его благосклонности и не давали прислушаться к словам наставника и воспитателя, все же благодаря врожденным своим качествам узнал Сократа и сблизился с ним… Они быстро подружились… В деятельности Сократа Алкивиад видел подлинное служение богам, направленное к попечению о молодежи и ее спасению; он презирал самого себя и восхищался учителем, испытывал горячую благодарность за его доброжелательство и благоговейный стыд перед его добродетелью… Хотя у Сократа было много сильных соперников, временами он крепко держал Алкивиада в руках, воздействуя на присущие ему от рождения добрые качества — трогая своими словами его душу, надрывая сердце, исторгая из глаз слезы; но случалось и так, что мальчик, поддавшись на уговоры льстецов, суливших ему всевозможные удовольствия, ускользал от учителя, и тогда тот гонялся за ним, точь-в-точь как за беглым рабом, ибо одного лишь Сократа Алкмвиад и стыдился, и боялся, всех прочих не ставя ни во что. Вот почему Клеанф и говорил, что Сократ держал своего возлюбленного за уши, оставляя соперникам немало удобных для захвата мест, которые ему самому недоступны, — чрево, срам, глотку… Впрочем, железо, размягченное в пламени, на холоде вновь твердеет, и все частицы его собираются воедино; так и Сократ, едва только брал под надзор раздувшегося от удовольствий и чванства Александра, — тут же словно бы сжимал его и стискивал своими речами, делал робким и смиренным, втолковывая, как он еще далек от истинной доблести» (Плутарх. Алкивиад. 4–6).

Далеко не всегда и не во всем это удавалось; зачастую дурные влияния брали верх. Тем не менее характерно, что и впоследствии Алкивиад всегда сохранял теплые и даже восторженные чувства к Сократу. В отличие от другого известного сократовского ученика — своего сверстника Крития, будущего знаменитого олигарха, — он отнюдь не порвал с учителем.

При этом следует помнить, что Алкивиада привлекали в учении Сократа прежде всего его элитарные, аристократические и даже антидемократические стороны, в частности, настояние философа на том, что управление государством должно принадлежать не «совершенно невежественным» представителям демоса, а «знающим», «лучшим» людям. Нет надобности говорить, что к этим «лучшим» Алкивиад в первую очередь причислял себя, прекрасно осознавая (и даже, пожалуй, переоценивая) свои многочисленные таланты. Как ни парадоксально, учение Сократа с его проповедью «умеренности» и «самопознания» для Алкивиада оказывалось, наоборот, катализатором властных амбиций. Его огромное властолюбие закономерно влекло за собой подчеркнутую беспринципность, уверенность в том, что для достижения цели подходят любые средства. Подобно «титанам Возрождения» или ницшеанскому «сверхчеловеку». Алкивиад, похоже, искренне считал себя стоящим «по ту сторону добра и зла».

Отношения Сократа и Алкивиада^{103} прекрасно укладываются в чрезвычайно характерную для древнегреческой цивилизации модель дружбы-ученичества зрелого мужа и юноши, дружбы, не свободной от эротических оттенков^{104}. Здесь приходится сказать о том, о чем обычно стыдливо умалчивают в научно-популярных книгах об античности, но без чего отношения Сократа и Алкивиада останутся во многом непонятными, — о широком распространении гомосексуализма в Элладе. Он был абсолютно повсеместным и повседневным компонентом всего образа бытия. Практически каждый мужчина в молодости, до вступления в брак, имел гомосексуальный опыт, который на последующих этапах его жизни сохранялся, но совмещался с гетеросексуальным.

Гомосексуальные отношения обычно имели формы эротически и романтически окрашенной дружбы между юношей и зрелым мужем. Последний всячески ухаживал за своим возлюбленным, старался вызвать у него ответное чувство, преподносил дорогие подарки и пр. По отношению же к женщине подобный романтизм считался совершенно неуместным: ее просто «брали». И дело здесь не только в том, что возможности такого ухаживания, скажем, за своей будущей женой просто не существовало: девушки жил и затворницами, и жених впервые видел невесту если не на свадьбе, то уж, во всяком случае, не раньше, чем на смотринах. Важнее другое: считалось, что однополая любовь, любовь между мужчинами (имевшая, помимо прочего, еще и образовательно-воспитательный оттенок) в принципе выше и достойнее, чем любовь к противоположному полу.

Однако ошибется тот, кто посчитает, что отношения Сократа и Алкивиада складывались в подобном банально гомосексуальном духе. Все было гораздо сложнее, по-настоящему интригующе. Как же именно? Об этом мы сейчас и узнаем.

Детали истории, как часто бывает, мы узнаем из сочинений Платона. Алкивиад выступает одним из действующих лиц в ряде его диалогов. Два произведения платоновского корпуса даже носят имя Алкивиада: «Алкивиад I» и «Алкивиад II». Впрочем, существуют сомнения в принадлежности второго из этих диалогов, очень небольшого по объему, перу самого Платона. Возможно, он был написан кем-то из его учеников. Подлинность «Алкивиада I», или «Алкивиада Большего», как правило, специалистами не оспаривается^{105}. Впоследствии в Платоновской академии и выросших из нее философских школах к этому диалогу было особое отношение. Он «считался средоточием главных идей платонизма»^{106}, причем изложенных в самых общих чертах, в краткой и доступной форме. Поэтому с его чтения и разбора обычно начинали изучение этой философской системы — в качестве, так сказать, приготовительного, пропедевтического курса, после которого начинали уже заниматься деталями, вникая в них по другим диалогам.

«Алкивиад I» начинается с того, что Сократ, ранее лишь молчаливо следовавший за Алкивиадом, впервые подходит к нему и вступает в беседу. Юноша говорит: «…Быть может, тебе невдомек, Сократ, что ты лишь чуточку меня упредил: я ведь еще раньше предполагал подойти к тебе и спросить, что тебе от меня надо и чего ради ты меня не оставляешь в покое, преследуя меня на каждом шагу. Ведь и в самом деле я дивлюсь, какое у тебя ко мне дело, и с величайшей охотой получил бы ответ на этот вопрос» (Платон. Алкивиад I. 104 cd).

В ходе дальнейшего разговора философ знакомит Алкивиада со своими взглядами. Завершается диалог на грустной ноте — Сократ замечает: «…Вижу силу нашего города — как бы он не одолел и тебя, и меня» (Платон. Алкивиад 1.135 е). Здесь как бы пророческий намек на то, что и самому Сократу предстоит погибнуть от руки сограждан-афинян, да и Алкивиад от них немало претерпит.

Впрочем, в целом «Алкивиад I» — не из числа лучших сочинений Платона, особенными литературными достоинствами он не блещет. Совсем другое дело — гениальный «Пир», в котором Алкивиад тоже появляется, — правда, только в финальной части. Эту замечательную сценку просто невозможно не привести.

В доме молодого талантливого драматурга Агафона — вечеринка по поводу его победы в конкурсе трагедий. Пришли его друзья и знакомые, в числе которых — Сократ, его ученик Федр, врач Эриксимох, драматург Аристофан и другие. Собравшиеся, чинно возлежа на ложах (лежать, а не сидеть при приеме пиши — таков был обычай античных греков), не злоупотребляют питием, предпочитая вместо этого заниматься вещами более интеллектуальными — состязаться в произнесении речей о любви. Выступили уже почти все участники, включая Сократа, и тут…

«Вдруг в наружную дверь застучали так громко, словно явилась целая ватага гуляк, и послышались звуки флейты… Вскоре со двора донесся голос Алкивиада, который был сильно пьян и громко кричал, спрашивая, где Агафон, и требуя, чтобы его провели к Агафону. Его провели к ним вместе с флейтисткой, которая поддерживала его под руку, и другими его спутниками, и он, в каком-то пышном венке из плюша и фиалок и с великим множеством лент на голове, остановился в дверях и сказал:

— Здравствуйте, друзья! Примете ли вы в компанию очень пьяного человека, или нам уйти? Но прежде мы увенчаем Агафона, ведь ради этого мы и явились!.. Но скажите сразу, входить мне на таких условиях или лучше не надо? Будете вы пить со мной или нет?» (Платон. Пир. 212 с слл.).

Итак, Алкивиад явился поздравить виновника торжества. Его, конечно, впускают, предоставляют место за столом. Но он, как видим, вполне в своем духе — уж кутить, так кутить. Но при этом, как всегда, галантен в обращении, даже плохо держась на ногах. Впрочем, в любом случае, вторжение явно нетрезвого, возбужденного человека в мирный, спокойный круг пирующих, конечно, смотрится резко контрастно. Тем более что, устроившись, он сразу же берет инициативу в свои руки и заявляет:

«— Э, друзья, да вы, кажется, трезвы. Это не годится, надо пить, такой уж у нас уговор. Пока вы как следует не напьетесь, распорядителем пира буду я. Итак, пусть Агафон велит принести чару побольше, если такая найдется» (Платон. Пир. 213 е). Поведение незваного гостя выглядит несколько бесцеремонно, но ему никто не перечит. Алкивиад — видный и влиятельный в городе человек. Ему еще нет тридцати пяти, но он уже неоднократно занимал высшие государственные должности.

Заметив среди присутствующих Сократа, он вначале приходит в некоторое замешательство и восклицает:

«— О Геракл, что же это такое? Это ты, Сократ! Ты устроил мне засаду и здесь. Такая уж у тебя привычка — внезапно появляться там, где тебя никак не предполагаешь увидеть. Зачем ты явился на этот раз?» (Платон. Пир. 213 bс).

Чуть позже Алкивиад, разгоряченный вином, впадает в откровенность и рассказывает собравшимся историю своих взаимоотношений с Сократом. Приведем его рассказ, сделав лишь небольшие сокращения. Цитата окажется довольно пространной, но, думается, это как раз тот случай, когда лучше не излагать эпизод своими словами, а оставить его в передаче одного из участников.

Алкивиад говорит о том, что, познакомившись с Сократом, он увидел огромные душевные сокровища этого человека и был искренне восхищен им. «…Я решил сделать вскорости все, чего Сократ ни потребует. Полагая, что он зарится на цветущую мою красоту, я счел ее счастливым даром и великой своей удачей: ведь благодаря ей я мог бы. уступив Сократу, услыхать от него все, что он знает. Вот какого я был о своей красоте невероятного мнения. С такими-то мыслями я однажды и отпустил провожатого, без которого я до той поры не встречался с Сократом (речь идет о слуге-педагоге — такие приставлялись к афинским мальчикам из знатных и богатых семей. — И. С.), и остался с ним с глазу на глаз — скажу уж вам, так и быть, всю правду, поэтому будьте внимательны, а ты, Сократ, если совру, поправь меня.

Итак, друзья, мы оказались наедине, и я ждал, что вот-вот он заговорит со мной так, как говорят без свидетелей влюбленные с теми, в кого они влюблены, и радовался заранее. Но ничего подобного не случилось: проведя со мной день в обычных беседах, он удалился. После этого я пригласил его поупражняться вместе в гимнастике и упражнялся с ним вместе, надеясь тут чего-то добиться. И, упражняясь, он часто боролся со мной, когда никого поблизости не было. И что же? На том все и кончилось. Ничего таким путем не достигнув, я решил пойти на него приступом и не отступать от начатого, а узнать наконец, в чем тут дело. И вот я приглашаю его поужинать со мной — ну прямо как влюбленный, готовящий ловушку любимому. Хотя и эту просьбу выполнил он не сразу, но в конце концов все-таки принял мое приглашение. Когда он явился в первый раз, то после ужина пожелал уйти, и я, застеснявшись, тогда отпустил, его. Залучив его к себе во второй раз, я после ужина болтал с ним до поздней ночи, а когда он собрался уходить, я сослался на поздний час и заставил его остаться. Он лег на соседнее с моим ложе, на котором возлежал и во время обеда, и никто, кроме нас, в комнате этой не спал…

Все, что я сообщил до сих пор, можно смело рассказывать кому угодно, а вот дальнейшего вы не услышали бы от меня, если бы, во-первых, вино не было, как говорится, правдиво… а во-вторых, если бы мне не казалось несправедливым замалчивать великолепный поступок Сократа…

Итак, друзья, когда светильник погас и слуги вышли, я решил не хитрить с ним больше и сказать о своих намерениях без обиняков.

— Ты спишь, Сократ? — спросил я, потормошив его.

— Нет еще, — отвечал он.

— Ты знаешь, что я задумал?

— Что же? — спросил он.

— Мне кажется, — отвечал я, — что ты единственный достойный меня поклонник, и, по-моему, ты не решаешься заговорить об этом со мной. Что же до меня, то, на мой взгляд, было бы величайшей глупостью отказать тебе в этом: ведь я не отказал бы тебе, нуждайся ты в моем имуществе или в моих друзьях. Для меня нет ничего важнее, чем достичь как можно большего совершенства, а тут, я думаю, мне никто не сумеет помочь лучше тебя. Вот почему, откажи я такому человеку, я гораздо больше стыдился бы людей умных, чем стыдился бы глупой толпы, ему уступив.

На это он ответил с обычным своим лукавством:

— Дорогой мой Алкивиад, ты, видно, и в самом деле не глуп, если то, что ты сказал обо мне, — правда, и во мне действительно скрыта какая-то сила, которая способна сделать тебя благороднее, — то есть если ты усмотрел во мне какую-то удивительную красоту, совершенно отличную от твоей миловидности. Так вот, если, увидев ее, ты стараешься вступить со мною в общение и обменять красоту на красоту, — значит, ты хочешь получить куда большую, чем я, выгоду, приобрести настоящую красоту ценой кажущейся и задумал поистине выменять медь на золото. Но приглядись ко мне получше, милейший, чтобы от тебя не укрылось мое ничтожество. Зрение рассудка становится острым тогда, когда глаза начинают уже терять свою зоркость, а тебе до этого еще далеко.

На это я ответил ему:

— Ну что ж, я, во всяком случае, сказал то, что думал. А уж ты сам решай, как будет, по-твоему, лучше и мне и тебе.

— Вот это, — сказал он, — правильно. И впредь мы будем сначала советоваться, а потом уже поступать так, как нам покажется лучше, — и в этом деле, и во всех остальных.

Обменявшись с ним такими речами, я вообразил, что мои слова ранили его не хуже стрел. Я встал и, не дав ему ничего сказать, накинул этот свой гиматий — дело было зимой, — лег под его потертый плащ и, обеими руками обняв этого поистине божественного, удивительного человека, пролежал так всю ночь. И на этот раз, Сократ, ты тоже не скажешь, что я лгу. Так вот, несмотря на все эти мои усилия, он одержал верх, пренебрег цветущей моей красотой, презрительно посмеялся над ней. А я-то думал, что она хоть что-то да значит, судьи, — да, да, судьи Сократовой заносчивости, — ибо, клянусь вам всеми богами и богинями, — проспав с Сократом всю ночь, я встал точно таким же, как если бы спал с отцом или со старшим братом.

В каком я был, по-вашему, после этого расположении духа, если, с одной стороны, я чувствовал себя обиженным, а с другой — восхищался характером, благоразумием и мужественным поведением этого человека, равного которому по силе ума и самообладанию я никогда до сих пор и не чаял встретить? Я не мог ни сердиться на него, ни отказаться от его общества, а способа привязать его к себе у меня не было. Ведь я же прекрасно знал, что подкупить его деньгами еще невозможнее, чем ранить Аякса мечом (мифологический герой Аякс считался неуязвимым. — И. С.), а когда я пустил в ход то, на чем единственно надеялся поймать его, он ускользнул от меня. Я был беспомощен и растерян, он покорил меня так, как никто никогда не покорял» (Платон. Пир. 217 а слл.).

Итак, Алкивиад был озадачен, ошеломлен тем, что Сократ в вышеописанной пикантной ситуации повел себя совершенно не так, как повел бы, наверное, любой другой афинянин: проявил полное самообладание и воздержность, не «позарился» на красоту юноши, предпочел, чтобы их общение оказалось чисто духовным… Возможно, какой-нибудь циник и сказал бы, что Сократ-де просто, видимо, не был способен ни на что, кроме разговоров. Однако подобная мысль, как видим, Алкивиаду даже не приходит в голову, а между тем уж он-то знал «босоногого мудреца» очень хорошо.

Речь Алкивиада на пиру у Агафона, как ее передает Платон, знаменательна во многих отношениях. Молодой аристократ не только рассказывает, как он пытался соблазнить своего старшего друга, но и дает прекрасную, запоминающуюся характеристику Сократа как человека, приводит немало интереснейших черточек его личности, его жизни. Об этом самом как раз и нам настало самое время поговорить.