Сократ

КРУГ СОБЕСЕДНИКОВ (II): ДРУЗЬЯ, УЧЕНИКИ, ПОПУТЧИКИ…

Разумеется, общался Сократ в Афинах отнюдь не только с софистами, — они все же так и не стали для него вполне «своими». Даже Продик. Присмотримся теперь повнимательнее к другой группе собеседников «босоногого мудреца» — к тем, кто составлял круг его последователей, а подчас — истых почитателей.

Среди них — такие выдающиеся деятели античной культуры, как Платон и Ксенофонт, о которых мы подробнее говорили выше, и поэтому не будем вновь останавливаться на этих личностях. Но в целом, в большинстве своем это — люди с далеко не столь громкими именами, как софисты (хотя некоторые из них тоже стали — под влиянием Сократа — профессиональными философами). Соответственно, и их биографии, как правило, известны значительно хуже. В частности, почти никогда не удается точно установить даты их рождения и смерти.

И в современной научной литературе о софистах пишут много, а вот друзья Сократа гораздо реже привлекают к себе внимание. Впрочем, не приходится удивляться тому, что персона главного героя нашей книги — столь яркая, рельефная, колоритная — сильно затмевает свое окружение, хотя в этом окружении и имеются достаточно неординарные фигуры. Разглядеть, исследовать этот «фон портрета Сократа» нам все же представляется немаловажным и необходимым. Ведь любое явление может быть лучше всего понято, если взять его в контексте. А в том, что Сократ был явлением — в самом полном смысле слова, — сомневаться не приходится.

«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты» — эта поговорка распространена в наши дни, но знакома она была и античным грекам, почти в такой же форме. В разговорах с друзьями человеческий облик Сократа проступит перед нами особенно полно и, главное, разносторонне — поскольку его собеседники, которые пройдут сейчас перед нами, — все очень разные, несхожие между собой.

Хорошим подспорьем для автора при написании этой главы стала относительно недавно появившаяся книга Дебры Нейлc^{70}, посвященная просопографическому анализу тех лиц, которые действуют или упоминаются в произведениях Платона и других учеников Сократа. Поясним, что просопография — специальная историческая дисциплина, которая на основе сочетания данных, почерпнутых из различных источников, систематизирует описание личностей, принадлежащих к определенной эпохе, региону или группе. Когда разрозненная информация о таких личностях сводится воедино, часто оказывается возможным делать оригинальные выводы, обнаруживать факты, которые без того остались бы незамеченными, в частности, прослеживать связи между лицами — родственные. дружеские, деловые или иного характера. Просопографический метод получает в последнее время широкое распространение в изучении античной истории^{71}.

Критон. Этот человек уже упоминался выше по ходу изложения. И не удивительно — перед нами один из ближайших друзей Сократа. Может быть, просто самый близкий. Он был родом из Алопеки — того же самого афинского дема, что и сам Сократ. А, как нам известно, между сотоварищами по дему, которым неизбежно приходилось довольно часто встречаться, особенно часто возникали близкие и теплые отношения.

Критон — приблизительно ровесник Сократа, но тем не менее их взаимоотношения не были равными, а походили на отношения ученика и учителя. Критон всегда смотрел на Сократа «снизу вверх», считая своего друга человеком необыкновенным, и пронес это восторженное преклонение через всю долгую жизнь. В таком же духе он воспитал и своего сына, Критобула, и тот пополнил когорту слушателей Сократа.

В одной из предыдущих глав упоминалась легендарная версия, согласно которой Сократ в молодости якобы был рабом, а Критон выкупил его, освободил и дал образование. В таком виде этот рассказ, конечно, не имеет ничего общего с действительностью. Однако, похоже, что в нем все-таки есть некое зерно истины: судя по всему, Критон помогал Сократу материально. Он был весьма состоятелен, а Сократ, как мы знаем, небогат, а в последние годы жизни просто беден.

В изображении античных авторов Критон предстает перед нами человеком простоватым и, можно сказать, недалеким. Вряд ли он способен в полной мере понять сократовскую «премудрость», но все-таки стремится к ней. Однако хочет при этом оставаться обычным афинским гражданином — практичным и сметливым в делах житейских. Путь Сократа, презревшего ради философии все остальное, явно не для него.

Вот Сократ передает Критону свою недавнюю беседу с двумя заезжими софистами. И, как всегда, усыпает рассказ блестками своей великолепной иронии. А Критон эту иронию просто не ощущает, принимает все за чистую монету и в конце концов, совершенно запутавшись, растерянно говорит: «Коша я смотрю на кого-либо из тех, кто берется воспитывать людей, я всякий раз бываю поражен, и все они представляются мне при ближайшем рассмотрении весьма странными, так что скажу тебе откровенно: не приложу ума, как мне склонить мальчика (сына. — И. С.) к философии?» (Платон. Евтидем. 306 е-307 а).

Впрочем, Критона чаше заботили иные проблемы: «Однажды Сократ услышал, как Критон жаловался на то, что тяжело жить в Афинах тому, кто хочет заниматься своими делами. Теперь, говорил он, меня таскают по судам разные лица не за вину с моей стороны, а только в расчете, что я скорее готов откупиться деньгами, чтобы только не возиться с судом» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 11.9.1.). Типичный удел делового человека…

И все же Критон был глубоко предан Сократу и входил в круг ближайших друзей «босоногого мудреца» — в число тех людей, которые «искали его общества не с тем, чтобы сделаться ораторами в народном собрании или в суде, но чтобы быть благородными людьми и хорошо исполнять свои обязанности по отношению к семье, слугам, родным, друзьям, отечеству, согражданам» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1.2.48).

Пожалуй, и хорошо, что у Сократа-бессребреника был столь непохожий на него друг — надежный уже самой своей практичностью, такой, на поддержку которого всегда можно было надеяться в особенно трудную минуту.

Критон с сыном, разумеется, присутствовали на суде над Сократом и очень старались ему помочь. — в частности, вызывались стать его поручителями и внести немалую сумму денег, только бы философа не приговаривали к смерти (Платон. Апология Сократа. 33 de, 38 b). Однако их усилия оказались тщетными.

Когда Сократ после приговора сидел в тюрьме в ожидании казни, Критон постоянно навещал его. Более того, он и теперь не оставлял надежд как-то поправить положение. Он высказывал Сократу мысль, мучившую его: «Ведь меня, если ты умрешь, постигнет не одна беда: кроме того, что я лишусь друга, какого мне никогда и нигде больше не найти, еще многим из тех, которые не близко знают нас с тобою, покажется, что я не позаботился спасти тебя, будучи в состоянии сделать это, если бы захотел истратить деньги» (Платон. Критон. 44 bс).

И Критон решился подкупить тюремную стражу, организовать побег Сократа. Именно этому эпизоду посвящен упоминавшийся уже выше платоновский диалог, который так и называется — «Критон»^{72}. Но, как мы уже знаем, со стражей-то проблем не возникло — возникли проблемы с самим Сократом. Он не поднялся ни на какие уговоры и упрямо остался ожидать чаши цикуты.

Присутствовал Критон и вдень приведения приговора в исполнение. «Федон» Платона, полностью посвященный этому дню, — замечательное художественное произведение, наполненное проникновенными строками. Приведем несколько цитат, посвященных поведению Критона. Этот пожилой афинянин, как всегда в своем духе, горюет вместе со всеми, но не забывает и о делах. Сократ вступает с друзьями и учениками в оживленную беседу на философские темы, а Критон напоминает: «Прислужник, который даст тебе яду, уже много раз просил предупредить тебя, чтобы ты разговаривал как можно меньше: оживленный разговор, дескать, горячит, а всего, что горячит, следует избегать — оно мешает действию яда. Кто этого правила не соблюдает, тому иной раз приходится пить отраву дважды и даже трижды». Но способен ли Сократ молчать даже в свой смертный час?! Он отвечает: «Да пусть его! А ишь бы только делал свое дело. — пусть даст мне яду два или даже три раза, если понадобится» (Платон, Федон. 63 de).

Близится закат — время казни. Критон все пытается повернуть беседу на дела практические: «Не хочешь ли оставить… какие-нибудь распоряжения насчет детей или еще чего-нибудь?.. А как нам тебя похоронить?

— Как угодно. — отвечал Сократ. — если, конечно, сумеете меня схватить и я не убегу от вас» (Платон. Федон. 115 bс).

Правда, потом, уже перед самой казнью, Сократ о чем-то говорил с пришедшими женщинами, своими родственницами, в присутствии Критона. Очевидно, именно его, своего лучшего друга, философ назначил, как ныне выражаются, своим душеприказчиком.

Когда Сократ выпил яд, «Критон… разразился слезами и поднялся с места» (Платон. Федон. 117 d). Именно к Критону были обращены последние слова умирающего Сократа (смысл этих знаменитых слов будет нами разъяснен в свое время):

«— Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте.

— Непременно, — отозвался Критон. — Не хочешь ли еще что-нибудь сказать?

Но на этот вопрос ответа уже не было» (Платон. Федон. 118 а).

Критон пережил Сократа. Неизвестно, на сколько лет, но вряд ли надолго — ведь ему и самому шел восьмой десяток. Якобы он даже написал 17 сократических диалогов — «О прекрасном». «О божественном», «О мудрости» и т. п. Но к этой информации, имеющейся только у позднего автора (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 121), ученые относятся без всякого доверия. Крайне маловероятно, что человек, вообще-то не отличавшийся философским складом ума, вдруг уже в преклонных годах обратился к письменному изложению столь сложных проблем.

Херефонт. Его мы тоже уже упоминали; он наряду с Крито-ном являлся вторым самым близким к «босоногому мудрецу» человеком. По возрасту он был, насколько можно судить, помоложе Сократа, но не намного.

Херефонт во всех отношениях представлял резкий контраст с практичным Критоном. Этот высокий, очень худой, болезненного вида человек в глазах современников был необычным и даже странным. Он ничуть не заботился о делах земных, житейских, целиком посвятив себя поиску истины в сократовском кружке.

Не удивительно, что его постоянно осмеивали авторы комедий — уж очень подходящей мишенью для этого был Херефонт. Вспомним, как достается ему от Аристофана — в пьесах этого поэта он то «помешанный», то «упырь»… Не отставали в подобных насмешках и другие комедиографы.

Херефонт был одним из тех эмоциональных энтузиастов, которые постоянно увлекаются, не могут скрывать своих чувств — сдержанность им чужда. Так его и характеризует Сократ в платоновских диалогах: «И вы, конечно, знаете, каков был Херефонт, до чего он был неудержим во всем, что бы ни затевал» (Платон. Апология Сократа. 21 а). Когда Сократ вернулся из одного военного похода, рассказывает он сам, «Херефонт с присущей ему восторженностью, вырвавшись вперед, подбежал ко мне и, схватив за руку, воскликнул; «Сократ мой, так ты уцелел в битве?!» (Платон. Хармид. 153 b).

Пожалуй, только Херефонт мог решиться на тот в высшей степени экстравагантный поступок, о котором долго говорили в Афинах. Он отправился в священные Дельфы и там обратился к оракулу Аполлона с вопросом о Сократе. Этот знаменитый эпизод различные античные авторы передают не вполне одинаково. Приведем поэтому основные версии.

В пересказе Платона Сократ так говорит в своей защитительной речи на суде: «Ну вот же, приехав однажды в Дельфы, дерзнул он (Херефонт. — И. С.) обратиться к оракулу с таким вопросом. Я вам сказал, не шумите, о мужи! Вот он и спросил, есть ли кто-нибудь на свете мудрее меня, и пифия ответила, что никого нет мудрее» (Платон. Апология Сократа. 21 а).

Несколько иначе — в том варианте защитительной речи Сократа, который дает Ксенофонт: «Однажды Херефонт вопрошал обо мне бога в Дельфах, и бог в присутствии многих изрек, что нет человека более бескорыстного, справедливого, разумного» (Ксенофонт. Защита Сократа на суде. 14).

А вот версия, содержащаяся в труде позднеантичного историка философии (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. П. 37): «…Удостоился он (Сократ. — И. С.) похвалы от пифии, которая на вопрос Херефонта ответила знаменитым свидетельством:

А совсем уже поздний источник приводит еще более пространный вариант пророчества:

Это последний вариант — и самый недостоверный. В нем почему-то появляются имена Софокла и Еврипида, а при чем здесь они? Херефонт о них ничего не спрашивал. Может быть, ответ пифии (жрицы-прорицательницы Аполлона в Дельфах) верно передает Диоген Лаэртский? Известно, что предсказания Дельфийского оракула часто (но, впрочем, не всегда) давались в стихотворной форме. Однако, во-первых, обычно в гекзаметрах, а не в ямбах, как здесь. Во-вторых, такое стихотворное пророчество все-таки должно было состоять из двух или более строк, вряд ли из одной.

Но стоит ли удивляться путанице у поздних авторов, если даже современники Сократа — Платон и Ксенофонт — передают ответ пифии по-разному, противоречат друг другу? Платон, насколько можно судить, ближе к истине. Но по какой причине дельфийские жрецы объявили, что нет никого мудрее Сократа? Что они знали о нем — почти никогда не покидавшем родных Афин?

Не исключено, что жрецы были просто удивлены «нестандартным» вопросом Херефонта. Не затем обычно обращались к авторитетнейшему Дельфийскому оракулу. Считалось, что его прорицания наиболее правдивы. Шли туда как посольства от полисов — проконсультироваться по делам государственной важности. — так и частные лица, но, конечно с проблемами практического характера: удастся ли исцелиться от болезни, будут ли дети, предпринимать или нет какое-нибудь важное дело…

А тут вдруг приходит афинянин странного вида, производящий впечатление полусумасшедшего, и спрашивает о своем друге — есть ли кто-нибудь мудрее его. Что можно было ответить в таком случае? Как говорится, каков вопрос — таков ответ.

Разумеется, дельфийское изречение получило известность среди афинян. Наверняка кто-то гордился, что согражданин признан мудрейшим из всех, а кто-то, наоборот, завидовал и раздражался. Ответ пифии, естественно, не мог не озадачить и самого Сократа. Что он предпринял, какие выводы сделал и в каком смысле в конце концов понял эти слова — мы узнаем в свое время.

Возможно, пути Сократа и Херефонта несколько разошлись в конце жизни обоих. Когда в Афинах в 404 году до н. э. была свергнута демократия и установился олигархический режим, Сократ остался в городе; Херефонт же покинул его, ушел в изгнание, а в следующем году принял участие в новом перевороте, восстановившем демократическое правление. Но… опять же не будем забегать вперед, хоть и трудно от этого удержаться. Сократ и демократия, Сократ и олигархия — это отдельные и интересные темы, к которым в дальнейшем еще придется обратиться.

В своей защитительной речи на суде Сократ говорит о Херефонте как о лице уже умершем. Стало быть, он скончался между 403 и 399 годами до н. э., чуть раньше своего учителя.

Федр. А вот он принадлежал, уже к молодому поколению учеников Сократа — родился около 444 года до н. э… то есть примерно на четверть века позже «босоногого мудреца». Федр, этот пылкий юноша с чистой и светлой, душой (интересно, что и имя его в переводе означает «светлый, сияющий»), входит в число наиболее запоминающихся фигур из сократовского окружения. Дело, конечно, еще и в том. что диалоги «Федр» и «Пир», в которых он выступает в качестве действующего лица, — вершины творчества Платона как литератора.

Федр, каким он изображен в этих произведениях, невольно вызывает у читателя симпатию. Он — увлекающийся энтузиаст и на первый взгляд может этим напомнить Херефонта, но такое впечатление будет ошибочным: на самом деле два человека очень непохожи. Восторженность Федра — от его молодости. В отличие от «мономана» Херефонта, для которого, кажется, не существует ничего на свете, кроме Сократа. — он уже нашел себе кумира! — Федр, напротив, в постоянном поиске. То он, затаив дыхание, внимает заезжему софисту Гиппию (Платон. Протагор. 315 е) — человеку, как мы знаем, довольно пустому. То, выслушав речь модного оратора Лисия, в которой доказывается парадоксальный тезис — «надо больше угождать тому, кто не влюблен, чем тому, кто влюблен» (Платон. Федр. 227 с), — тоже приходит в восхищение. Вскоре он случайно встречает Сократа и, конечно, хочет поделиться с ним своими чувствами. Тот предлагает пересказать речь. Федр смущается:

«Как это ты говоришь, дорогой Сократ, — неужели ты думаешь, что я. такой неумелый, припомню достойным Лисия образом то, что он, самый искусный теперь писатель, сочинял исподволь и долгое время? Куда уж мне, хоть бы и желал я этого больше, чем иметь груду золота».

Сократ с улыбкой отвечает: «Ох, Федр, я или Федра не знаю, или позабыл уже и себя самого! Но нет — ни то, ни другое. Я уверен, что он, слушая сочинение Лисия, не просто разок прослушал, но много раз заставлял его повторять, на что тот охотно соглашался. А ему и этого было мало: в конце концов он взял свиток, стал просматривать все, что его особенно привлекало, а просидев за этим занятием с утра, утомился и пошел прогуляться, вытвердив это сочинение уже наизусть, — клянусь собакой, я, право, так думаю, — если только оно не слишком было длинно. А отправился он за город, чтобы поупражняться. Встретив человека, помешанного на том, чтобы слушать чтение сочинений (Сократ имеет в виду себя и, как всегда, иронизирует. — И. С.), он при виде его обрадовался, что будет с кем предаться восторженному неистовству, и пригласил пройтись вместе. Когда же этот поклонник сочинений попросил его рассказать, он стал прикидываться, будто ему не хочется. А кончит он тем. что станет пересказывать лаже насильно, хотя бы его добровольно никто и не слушал» (Платон. Федр. 227 с — 228 с).

В этом сократовском описании характер Федра перед нами как на ладони! Тут же, кстати, выясняется, что у юноши есть с собой и сам текст речи Лисия. Друзья, устроившись в уютном уголке на берегу речки, начинают читать и обсуждать произведение. Сократ недоволен речью Лисия, указывает на ее недостатки и — в противовес, чтобы продемонстрировать, как на самом деле нужно говорить о любви, — сам произносит две речи на эту тему. Федр, по обыкновению, и ими тоже восхищен: «А речи твоей я давно удивляюсь — насколько красивее она у тебя вышла… Я даже опасаюсь, как бы Лисий не показался мне мелким, если бы он пожелал противопоставить ей какую-нибудь другую речь» (Платон. Федр. 257 с).

Тема, которая больше всего волнует и интересует Федра в философии, — это именно тема любви. Что опять же вполне понятно, учитывая его возраст. Диалог «Федр», в котором он один из двух участников, посвящен любви, но любви же посвящен и еще более знаменитый «Пир» Платона, и вполне закономерно, что Федр в нем тоже действует. Вот отрывки из его речи в этом диалоге — речи во славу бога любви Эрота (Эроса).

Кстати, иногда задают вопрос: как правильнее — «Эрос» или «Эрот»? На самом деле верны оба варианта. И более того, это не два разных греческих слова, а одно, начальная форма которого — «эрос», а корень — «эрот-». В древнегреческом языке бывает, что корень слова проявляется в начальной форме в несколько измененном виде. Вот параллельный и очень схожий пример: «свет» по-гречески будет «фос», а корень слова — «фот-». В результате 8 словах, заимствованных из греческого в современные языки, в том числе и в русский, может встретиться как элемент «фос-», так и элемент «фот-». Например, фосфор («светоносный»), но фотография («светопись»).

Итак, говорит Федр, «Эрот — это великий бог, которым люди и боги восхищаются по многим причинам, и не в последнюю очередь из-за его происхождения: ведь почетно быть древнейшим богом. А доказательством этого служит отсутствие у него родителей, о которых не упоминает ни один рассказчик и ни один поэт… А как древнейший бог, он явился для нас первоисточником величайших благ… Умереть друг за друга готовы одни только любящие, причем не только мужчины, но и женщины. У греков убедительно доказала это Алкестида, дочь Пелия: она одна решилась умереть за своего мужа, хотя у него были еще живы отец и мать… Итак, я утверждаю, что Эрот, самый древний, самый почтенный и самый могущественный из богов, наиболее способный наделить людей доблестью и даровать им блаженство при жизни и после смерти* (Платон. Пир. 178 а слл.).

Изящная речь, с подобающими риторическими прикрасами, с привычными примерами из мифологии… И, конечно, восторженная, как всегда у Федра.

Не слишком удачно, даже трагично сложилась его дальнейшая судьба. В 415 году до н. э. он каким-то образом был втянут в один громкий судебный процесс религиозно-политического характера. На Федра поступил донос — якобы он в составе группы молодых людей участвовал в пародировании священных ритуалов. Вполне возможно, что донос был ложным, но «под горячую руку» в Афинах тех лет могли осудить и невиновного, не особо-то разбираясь. Федр поэтому бежал из Афин, а его имущество было конфисковано. Очевидно, именно это имеет в виду оратор Лисий — тот самый, упоминавшийся чуть выше, — когда характеризует Федра как «человека, впавшего в бедность не по своей порочности» (Лисий. XIX. 15).

Позже, насколько известно, Федру удалось возвратиться в Афины, обвинение было с него снято, — возможно, по амнистии 403 года до н. э. Но до старости он все-таки не дожил — скончался в 393 году до н. э., примерно в пятидесятилетнем возрасте^{73}.

Симон. Этот афинянин был ремесленником, занимался выделкой кож и изготовлением обуви. Дом, где он жил, держал свою мастерскую и лавку, находился неподалеку от Агоры. «Когда Сократ приходил в его мастерскую и о чем-нибудь беседовал. то он делал записи обо всем, что мог запомнить; поэтому диалоги его называют «кожевничьими». Диалогов этих тридцать три, и они собраны в одну книгу… Именно он, говорят. первый стал сочинять сократические диалоги» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 122–123).

Именно поэтому Диоген Лаэртский и зачисляет Симона в философы. Весьма прискорбно, что ни один из написанных им диалогов не сохранился: весьма интересно было бы узнать, как понимал сократовское учение этот «мыслитель-ремесленник». К указанию на то, что именно Симон — автор самых ранних сократических произведений, вполне возможно, следует отнестись с доверием. Действительно, если он еще при жизни учителя записывал его беседы, ему было тем более легко сразу после казни Сократа издать эти записи.

Здесь нужно пояснить, что мелкие лавочки близ Агоры вообще были излюбленным местом общения афинян. Обычный афинский гражданин мало времени проводил у себя лома: встав утром и позавтракав, он отправлялся в город — заниматься общественными делами, встречаться с друзьями, узнавать новости… А можно ли представить более удобное место для таких встреч, чем подобные лавочки? Подолгу просиживать в них было гораздо приятнее, чем на жаркой площади, — вспомним о греческом климате. К тому же лавочки как магнитом притягивали самые разнообразные слухи, сплетни и т. п.; в условиях отсутствия столь привычных нам СМИ они выполняли роль центров, где информация собиралась и передавалась.

Был и еще один фактор, побуждавший Сократа заходить в такие места. Он больше всего любил общаться с молодежью. А афинское общественное мнение не слишком-то одобряло, чтобы очень молодые люди часто показывались на самой Агоре — что им там делать, они еще не являются полноправными гражданами. А сидеть дома юношам тоже не хотелось — вот они и приходили в лавки: это была возможность одновременно и оказаться в средоточии городской жизни, и быть не на виду (ср. Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. IV. 2. I).

У каждого афинянина была на примете «своя», излюбленная лавка-мастерская, куда он особенно часто захаживал. Сократ предпочитал именно заведение Симона. Может быть, обо всем этом и не стоило говорить так подробно; однако имя Симона ныне привлекает внимание ученых вот по какой причине.

Археологи из Американской школы классических исследований в Афинах, на протяжении многих десятилетий ведущие раскопки Агоры и ее окрестностей, открыли в одном из соседних кварталов остатки дома ремесленника^{74}. Были обнаружены инструменты и предметы, необходимые для изготовления обуви, и это не оставляло никакого сомнения в том, какой была конкретная профессия хозяина дома. Но наиболее сенсационной стала находка разбитого килика (чаши для питья), на котором было написано имя Симона! Греки часто делали такие владельческие метки на своих сосудах.

Итак, можно смело говорить о том, что теперь с полной точностью известно одно из мест, где бывал Сократ, где ступала его нога. И мы можем собственными глазами увидеть предметы, которых касался ученик Сократа, — а может быть, и сам «босоногий мудрец», кто знает? Почему бы ему, находясь в Симоновой мастерской, не взять в руки килик хозяина? Кстати, бывал у Симона также и Перикл (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 123).

Теэтет. Эго — один из самых последних учеников Сократа и одновременно один из самых одаренных. Он принадлежал к еще более молодому поколению, чем Федр и даже Платон: родился около 415 года до н. э. И. соответственно, был еще подростком, когда его впервые привели к Сократу — уже пожилому, которому оставалось жить очень недолго. Правда, возможно, указание Платона на то, что эта встреча состоялась буквально перед самым судом над Сократом (Платон. Теэтет. 210 d), — сознательный литературный прием Платона, желавшего таким образом повысить драматизм ситуации. Не исключено, что старик-философ и юный гений (как мы сейчас увидим, по отношению к Тeэтету этот эпитет — нс преувеличение) на самом деле начали общаться несколькими годами ранее.

Привел же к Сократу Теэтета его первый наставник — Феодор Киренский, видный ученый-геометр и близкий знакомый «босоногого мудреца». Привел со следующими словами, прекрасно характеризующими Теэтета как с внешней, так и с внутренней стороны:

«Да, Сократ, мне не стыдно сказать, а тебе, я думаю, услышать, какого подростка встретил я среди ваших граждан… Он не то чтобы прекрасной наружности и скорее даже похож на тебя своим вздернутым носом и глазами навыкате, разве что черты эти у него не так выражены… Знай же, что из всех, кого я когда-либо встречал — а приходили ко мне многие, — ни в ком не замечал я таких удивительно счастливых задатков. С легкостью усваивать то, что иному трудно, а с другой стороны, быть кротким, не уступая вместе с тем никому в мужестве, я не думал, что такое вообще может случаться, да и не вижу таких людей. Действительно, в ком столь же остры ум, сообразительность и память, как у этого юноши, те по большей части впечатлительны и норовисты, они носятся стремительно, как порожние триеры, и по природе своей скорее неистовы, чем мужественны; а более уравновешенные, те как-то вяло подходят к учению, их отягощает забывчивость. Этот же подходит к учению и любому исследованию легко, плавно и верно, так спокойно, словно бесшумно вытекающее масло, — и я удивляюсь, как в таком возрасте можно этого достичь» (Платон. Теэтет. 143 с — 144 b).

Сократ вступает с Теэтетом в диалог — на сей раз речь идет о знании и его природе. Философ ведет беседу необычайно доброжелательно. С одной стороны, вполне на равных, без снисходительного отношения старшего к младшему. С другой стороны, постоянно, но незаметно помогает талантливому подростку строить рассуждения, ненавязчиво подсказывает правильный ход мысли… Блестящий образчик сократовской майевтики, «повивального искусства» для ума! Под конец разговора Теэтет восклицает, обращаясь к Сократу: «Клянусь Зевсом, с твоей легкой руки я сказал больше, чем в себе носил!» (Платон. Теэтет. 210 b).

Уроки Сократа — пусть их и было немного, — конечно, не прошли бесследно для Теэтета. Да и могло ли быть иначе — ведь юноша обладал столь чуткой и восприимчивой душой, незаурядными способностями. Он подавал блестящие надежды и уже начал в полной мере их оправдывать. Правда, пошел Теэтет не по чисто философской, а по научной стезе и в двадцать с небольшим был уже одним из виднейших математиков своего времени, из тех, «благодаря которым увеличилось число теорем и геометрия приобрела более научный и систематический характер» (Прокл. Комментарий к первой книге «Начал» Евклида. Введение. II. 8).

Теэтета наверняка ждали новые замечательные успехи, но вмешалась судьба… В вышеприведенной его характеристике отмечалось, помимо прочих, и мужество. Да, он и на полях сражений бился всегда в первых рядах, не щадил себя. В результате в одной из войн со Спартой, в 391 году до н. э., он получил очень тяжелые ранения, да к тому же заразился дизентерией в лагере. Все это и свело его в могилу (Платон. Теэтет. 142 ab). Его еще успели привезти в Афины, но через несколько дней он ушел из жизни. Теэтету было не больше 25 лет. Воистину, как гласила древнегреческая поговорка, «кого любят боги, тот умирает молодым».

Ошибочным является часто встречающееся в историко-философской литературе^{75} утверждение, что Теэтет скончался только в 369 году до н. э., — стало быть, уже зрелым мужем — и успел еще поработать в Академии Платона, открывшейся в 387 году до н. э.^{76} Но в том, что Платон и Теэтет были знакомы, сомневаться не приходится. Известно, что впоследствии Платон уделял изучению математики, особенно геометрии, огромное значение и не допускал в свою школу лиц, несведущих в этой науке. Кто знает, не повлияло ли на это его воззрение общение с младшим товарищем?

Сократ, как видим, умел находить общий языке людьми самого разного возраста. Свободно, остроумно, плодотворно говорил он с Теэтетом, который годился ему во внуки. А вот — другая описанная Платоном сценка (диалог «Лахет»), где собеседниками «босоногого мудреца» становятся представители более старшего, чем он сам, поколения: знатные аристократы Лисимах и Мелесий, видные полководцы Лахет и Никий. Среди участников диалога Сократ — самый молодой; действие происходит между 424 и 418 годами до н. э., иными словами, ему лет сорок пять — пятьдесят. Остальные — уже пожилые афиняне (самый старший, Лисимах, был дружен еще с отцом Сократа). Лисимах и Мелесий раздумывают о том, кого бы пригласить для воспитания их юных сыновей. И тут в разговоре всплывает имя Сократа, отзывы говорящих о нем — самые благоприятные, проникнутые неподдельным уважением.

Лисимах: «Мальчики эти (сыновья Лисимаха и Мелесия. — И. С.), беседуя между собою дома, часто упоминали Сократа и очень его хвалили… Сократ, прекрасна хвала, кою воздают тебе по поводу таких дел люди, заслуживающие веры. Знай же, что слыша это, я радуюсь твоей славе, и считай меня одним из самых больших твоих доброжелателей». Лахет: «Итак, Лисимах, не отпускай этого мужа. Ведь я и в других случаях видел, как он делает честь не только своему отцу, но и своей родине. Во время бегства из-под Делия (об этой битве еще будет говориться. — И. С.) он отступал вместе со мною, и говорю тебе: если бы другие держались так, как он, наш город тогда бы устоял и не пал столь бесславно» (Платон. Лахет. 180 с слл.).

Сократ как раз оказывается в кругу беседующих, и немедленно начинается спор. На этот раз он — о мужестве, поскольку присутствуют знаменитые полководцы, и уж, казалось бы, кому, как не им, лучше всех знать, что это такое? Однако постепенно опять выясняется, что Сократ точнее, чем остальные, может определить предмет рассуждения. Он подчеркивает, что мужество не следует путать с дерзкой и неистовой отвагой, что оно обязательно должно быть соединено с разумом (Платон. Лахет. 192 с слл.).

Ход мысли Сократа впечатляет стариков; они уже без колебания хотят отдать своих сыновей в обучение именно к нему. Лисимах даже и сам желает присоединиться к молодым: «Что скажешь ты, мой Сократ? Пойдешь ли ты нам навстречу и возьмешь ли на себя заботу о мальчиках, чтобы они стали как можно более достойными людьми?.. Мне нравится, Сократ, то, что ты говоришь. И я хочу, даром что я самый старший, тем усерднее обучаться вместе с подростками» (Платон. Лахет. 200 d, 201 b).

Один из тех афинских граждан, которые были по возрасту немного постарше Сократа, заслужил его особую похвалу, что, вообще говоря, редко случалось. Ведь у Сократа, с его критическим задором, не было однозначно положительного отношения лаже к афинянам, ставшим знаменитейшими героями греческой истории, таким, как Фемистокл или Перикл. Он говорил о них, например, такое: «Говорят, будто они возвеличили наш город, а что из-за этих прежних правителей он раздулся в гнойную опухоль, того не замечают. А между тем они, прежние, набили город гаванями, верфями, стенами, податными взносами и прочим вздором, забыв о воздержности и справедливости. И когда наконец приступ бессилия все-таки разразится, винить афиняне будут советчиков, которые в ту пору случатся рядом, а Фемистокла, Кимона, Перикла — виновников своих бедствий — будут хвалить» (Платон. Горгий. 518е —519а).

Кого же в таком случае Сократ безоговорочно одобрял, называл «человеком, который, казалось мне, поистине был одним из людей, по праву носящих название «прекрасный и хороший человек» (Ксенофонт. Домострой. 6. 12)? Здесь следует пояснить, что словами «прекрасный и хороший» переводится древнегреческое выражение колос кагатос, означавшее высшую степень гармоничного совершенства человека, совершенства одновременно нравственного, умственного, физического^{77}.

Этот сократовский идеал — Исхомах, богатый человек и «образцовый хозяин». Его фигура нарисована у сократического автора Ксенофонта настолько безупречной, что ранее у исследователей неоднократно возникали сомнения: да историческое ли это лицо? Однако специалисты по афинской просопографии убедительно показали, что Исхомах реально существовал^{78}, тем более что он упоминается и в других источниках. Д. Нейле датирует его рождение 460 годами до н. э., иначе говоря, полагает, что он был чуть моложе Сократа. Однако более взвешенным представляется суждение Дж. Дейвиса, считающего, что Исхомах родился не позже 460 года до н. э. По нашей оценке, он все-таки принадлежал к чуть более раннему, чем Сократ, поколению.

В диалоге Ксенофонта «Домострой» Сократ говорит, что он, «слыша, что все — и мужчины, и женщины, и иностранцы, и горожане — называют Исхомаха «прекрасным и хорошим«…решил попробовать познакомиться с ним» (Ксенофонт. Домострой. 6. 17). Далее описывается, как он, найдя Исхомаха в минуту досуга (не так-то просто это оказывается: тот все время занят делом!), вступаете ним в беседу, тема которой, разумеется, — ведение домашнего хозяйства, причем понимаемого в самом широком смысле слова. Заметим кстати, что именно так — «ведение домашнего хозяйства» — переводится само древнегреческое по происхождению слово «экономика», которое к нынешнему моменту приобрело существенно иное значение.

Что включала в себя древнегреческая «экономика» — это как раз прекрасно видно по совокупности тех вопросов, которые обсуждаются в разговоре Исхомаха и Сократа. Здесь и обязанности жены (с этого, собственно, собеседники начинают), и забота о ее общем образе жизни (включающая, в частности, ее отучение от косметики и приучение к укреплению тела заботами о хозяйстве), и благоустройство дома, и посещение загородного имения, и выбор подходящего управляющего для него (с перечислением надлежащих качеств, необходимых такому управляющему), и обращение со слугами… Лишь после этого речь заходит о вещах, которые в нашем понимании являются собственно хозяйственными: говорится о необходимости изучать земледелие, даются советы касательно обработки земли, посева, уборки хлеба, садоводства и т. п.

В конечном счете, по мнению Исократа, хозяйство — это умение обращаться с людьми и повелевать ими (впрочем, равно как и любая другая сфера деятельности). «Поставленный во главе дела человек…если он умеет внушить работникам охоту к работе, энергию, усердие, такой человек добьется хорошего результата и большой создаст перевес прихода над расходом» (Ксенофонт. Домострой. 21. 9). То, что называют «человеческим фактором». Вообще, все античные экономические учения исходили из того, что главное в экономике — люди, а не средства производства и не какие-то абстрактные законы.

Разговор Сократа с Исхомахом в изложении Ксенофонта, между прочим, один из очень немногих во всей сократической литературе, в котором последнее слово остается не за Сократом. а за его собеседником. Можно полагать, что тем самым Сократ как бы признает превосходство Исхомаха. Впрочем, как мы уже видели, он и не скрывает своего восхищения перед этой в высшей степени цельной фигурой. По отношению к Исхомаху «босоногий мудрец» выступает не в привычной для него роли учителя, а скорее уж, наоборот, в роли ученика.

Среди же учеников Сократа в собственном смысле слова были и такие, которые под его влиянием сделали философию главным делом своей жизни. Федон Элидский, Евклид Мегарский, Эсхин Сократик…[12] Некоторые из них впоследствии сами стали основателями и главами философских школ.

О большинстве их мы в этой главе ничего не будем говорить, поскольку о них слишком мало данных, которые позволяли бы воссоздать личный облик этих людей. Однако на двоих из этой части «сократовского кружка» все же необходимо остановиться подробнее.

Антисфен. Коренной афинянин; отец его, носивший то же имя, являлся видным политиком и богатым человеком, а мать — якобы фракиянкой (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VI. 1). Если доверять этой традиции, он был незаконнорожденным, но эта версия в науке подвергается сомнению^{79}. Родился Антисфен, по одним сведениям, около 455 года до н. э., по другим — около 446 года до н. э. (последнее более вероятно), умер же между 366 и 360 годами до н. э.

Вначале Антисфен учился у софиста Горгия, затем перешел к Сократу и стал его убежденным приверженцем, до того, что каждый день приходил его слушать в Афины из приморского городка Пирея, где жил. Источники изображают Антисфена весьма яркой и колоритной личностью, отличавшейся жесткими, подчас сознательно эпатирующими, циничными суждениями.

Вот, например, своеобразная проповедь нищеты: «…У меня столько всего, что и сам я насилу нахожу это; но все-таки у меня в барышах остается, что евши я дохожу до того, что не бываю голоден, пивши — до того, что не чувствую жажды, одеваюсь так, что на дворе не мерзну нисколько не хуже такого богача, как Каллий; а когда я бываю в доме, то очень теплыми хитонами кажутся мне стены, очень теплыми плащами — крыши; постелью я настолько доволен, что трудно бывает даже разбудить меня. Когда тело мое почувствует потребность в наслаждении любовью, я так бываю доволен тем. что есть, что женщины, к которым я обращаюсь, принимают меня с восторгом. потому что никто другой не хочет иметь с ними дела… Если бы отняли у меня и то, что теперь есть, ни одно занятие, как я вижу, не показалось бы мне настолько плохим, чтобы не могло доставлять мне пропитание в достаточном количестве. И в самом деле, когда мне захочется побаловать себя, я не покупаю на рынке дорогих продуктов, потому что это начетисто, а достаю их из кладовой своей души… Несомненно, и гораздо честнее должны быть люди, любящие дешевизну, чем любящие дороговизну: чем больше человеку хватает того, что есть, тем меньше он зарится на чужое… Я… всем друзьям показываю изобилие богатства в моей душе и делюсь им со всяким» (Ксенофонт. Пир. 4.37–43).

Читаешь эти строки — и становится ясно, почему однажды Сократ, встретив Антисфена в дырявом плаще — а дыры тот еще намеренно выставлял напоказ, — сказал: «Сквозь этот плащ мне видно твое тщеславие» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 11. 36). Бывает такое смирение, которое, как говорится, паче гордыни. Антисфен, происходивший из состоятельной семьи, сознательно «опростился», жил демонстративно бедно и неприхотливо — и, несомненно, бравировал этой своей бедностью. О себе он явно был весьма высокого мнения: обратим внимание, как он подчеркивает в своей речи богатства собственной души…

Антисфен во всей многогранной личности Сократа заметил и абсолютизировал лишь одну черту — предельно скромный образ жизни. И подражал учителю только в этом. Он и его последователи призывали в чем только возможно ограничивать потребности, во всем обходиться минимумом возможного.

Антисфен говаривал еще: «Я предпочел бы безумие наслаждению» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VI. 3). Удивительно, но был среди учеников Сократа и человек, придерживавшийся полярно противоположных взглядов, считавший наслаждение главной целью жизни. Это — Аристипп, основоположник гедонизма как философского направления.

Аристипп родился окало 440 года до н. э., а год его смерти в точности неизвестен. Он был уроженцем Киреиы — крупного греческого города в Северной Африке, — «а в Афины он приехал, привлеченный славой Сократа» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 65). Как будто Сократ, подобно магниту, притягивал к себе самых непохожих людей из самых разных мест… Но как могло быть иначе, если о нем шел слух, что сам Дельфийский бог объявил его мудрейшим?

Диоген Лаэртский продолжает об Аристиппе: «Он первым из учеников Сократа начал брать плату со слушателей и отсылать деньги учителю. Однажды, послав ему двадцать мин[13], он получил их обратно, и Сократ сказал, что демоний запрещает ему принимать их: действительно, это было ему не по душе». Из сказанного видно, насколько неодинаково смотрели на мир два этих человека: Аристиппу казалось нормальным то, что для Сократа было совершенно недопустимым. Конечно, к чести Аристиппа то, что он вначале попытался отослать полученную плату Сократу; но, впрочем, с другой стороны, он не мог не догадываться, что тот их вряд ли примет.

Ксенофонт передает две беседы Сократа с Аристиппом. В одной из них учитель пытается отучить ученика от свойственной тому невоздержности и внушает ему необходимость умеренности (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. II. 1). В другой — рассуждает о понятиях «хорошее» и прекрасное». Характерно начало описания этого разговора у Ксенофонта: «Однажды Аристипп вздумал сбить Сократа, как раньше его самого сбивал Сократ…» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 111. 8. 1). Перед нами встает довольно своеобразная картина отношений в сократовском кружке: что за странное желание «сбивать» друг друга? Это весьма далеко от идиллии, царившей во многих догматических философских школах, где ученики с благоговейным почтением внимают мнению учителя. Нет, здесь нечто совсем другое: атмосфера постоянных споров и даже честолюбивого соперничества (уж в честолюбии-то точно нельзя было отказать очень многим из «сократовцев», будь то Антисфен или Аристипп), где сам учитель — лишь один из равных…

На первый взгляд Аристипп с его постоянно подчеркиваемым гедонизмом предстает несимпатичной фигурой. Известно, что после казни Сократа он направился ко двору знаменитого сиракузского тирана Дионисия и подвизался в числе его льстецов. Однако есть и свидетельства об Аристиппе, позволяющие предположить, что на самом деле он все-таки был гораздо сложнее одномерной гротескной карикатуры «ловца наслаждений».

Например: «На вопрос, как умер Сократ, он сказал: «Так, как и я желал бы умереть» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 76). Уже это признание многого стоит!

«Однажды Дионисий предложил ему из трех гетер выбрать одну; Аристипп увел с собою всех троих… Впрочем, говорят, что он довел их только до дверей и отпустил. Так легко ему было и принять и пренебречь. Поэтому и сказал ему Стратон (а по мнению других, Платон): «Тебе одному дано ходить одинаково как в мантии, так и в лохмотьях»» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 67).

Как-то он был в гостях у одного негодяя и, осматривая комнаты с роскошными полами, вдруг, откашлявшись, сплюнул хозяину в лицо, сказав: «Нигде не было более подходящего места» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 67).

Как бы то ни было, в высшей степени примечателен сам тот факт, что в сократовском окружении мы встречаем одновременно таких лип, как Антисфен и Аристипп, — полные антиподы. Неизвестно, как они относились друг к другу (можно догадываться, что враждебно), но учителя и тот и другой боготворили. Получается, он был чем-то близок обоим, оба находили у него мысли, неким образом созвучные их настроениям. Снова и снова убеждаемся: выражение «многоликий Сократ» (оно употреблено в качестве заголовка одной из предыдущих глав) — не преувеличение. Именно таким, многоликим, был он не только в изображении различных источников, но и в действительности.

Получилось так, что по ходу этой главы, по ходу нашего знакомства с окружением Сократа акцент в целом все более смещается от людей малоизвестных (как Критон, Херефонт) или даже вовсе безвестных (как ремесленник Симон) к людям, в той или иной мере прославившихся. В полной мере принадлежит к этим последним и тот афинянин, о котором сейчас пойдет речь, — Критий.

Крития, безусловно, нужно считать одной из самых ярких фигур в афинской политической и интеллектуальной жизни конца V века до н. э. В источниках его деятельность освещена достаточно подробно. Появляется Критий в «Воспоминаниях о Сократе» Ксенофонта, а в другом произведении того же автора — «Греческой истории», — особенно в его начале, этот политик и мыслитель выступает в качестве одного из главных героев, — если уж быть точным, скорее «антигероев», как и в речах оратора Лисия. Необходимо также специально оговорить, что Платон, приходившийся Критик» племянником, сделал его действующим лицом нескольких своих диалогов. Причем, судя по тому, что в числе этих диалогов с участием Крития — как ранний, сократический «Хармид», так и очень поздний, пифагорейский «Тимей», — интерес к личности своего дяди не покидал великого философа на протяжении всей жизни. Одному из своих диалогов Платон даже дал название «Критий». К сожалению, это то самое платоновское сочинение, которое по какой-то причине осталось незавершенным и до сих пор является одной из наиболее интригующих загадок древнегреческой литературы (тем более что «Критий» — знаменитая «книга об Атлантиде»^{80}). Не обделен Критий вниманием и в исследовательской литературе, как в зарубежной^{81}, так и в отечественной^{82}.

В античной традиции он предстает в весьма колоритных, но при этом, безусловно, негативных тонах: как враг демократии, олигарх и лаконофил (убежденный поклонник Спарты), человек исключительно последовательных взглядов, практически фанатик идеи, и именно этим-то фанатизмом и страшный — ввиду своей твердой уверенности в том, что «цель оправдывает средства», что в случаи необходимости можно пойти и на массовое пролитие крови и т. п. Принципиальность, таким образом, незаметно превращалась в свою противоположность — беспринципность, что, вообще говоря, нередко случается в политике.

Проиллюстрируем характеризуемую нами тенденцию конкретными примерами. «Критий при олигархии превосходил всех корыстолюбием, склонностью к насилию, кровожадностью» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1. 2.12). Правда. нужно учитывать, что Ксенофонт говорит здесь не от своего лица, а пересказывает обвинительную речь против Сократа, принадлежащую то ли Мелету, то ли Аниту (а может быть, антисократовский памфлет софиста Поликрата), а сам выражается значительно мягче: «Если они (Критий и Алкивиад, о котором будет говориться в следующей главе. — И. С.) причинили какое зло отечеству, я не стану оправдывать их… Оба они по натуре своей были самыми честолюбивыми людьми в Афинах; они хотели, чтобы все делалось через них и чтобы им достигнуть громкой славы» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1. 2.13–14). Следует обратить внимание на то, что имена Крития и Алкивиада поставлены здесь рядом, и это не случайно. Двух знаменитых афинян связывали тесные, но очень неровные отношения, колебавшиеся от дружбы и политической близости до непримиримой вражды, вне сомнения, вызванной отчасти завистью и соперничеством со стороны Крития.

Особый случай — Платон. Его позиция обусловливалась обстоятельствами, о которых сам философ на склоне лет подробно рассказал в своем известном VII письме. Когда в 404 году до н. э. олигархи пришли к власти (а, как оговаривает автор, «некоторые из них были моими родственниками и хорошими знакомыми», явно имея в виду прежде всего Крития), Платон, отнюдь не симпатизировавший демократии, вначале видел в них своих единомышленников. Он, пожалуй, даже несколько смягчая свою тогдашнюю истинную позицию, пишет: «…Я был убежден, что они отвратят государство от несправедливости и, обратив его к справедливому образу жизни, сумеют его упорядочить, и потому с большим интересом наблюдал за ними: что они будут делать? И вот я убедился, что за короткое время эти люди заставили нас увидеть в прежнем государственном строе (то есть в демократии. — И. С.) золотой век» (Платон. Письма. VII. 324 d). Нелегко, должно быть, дались основателю Академии эти строки — учитывая его политические убеждения.

Итак, для Платона Критий и его соратники — это такие деятели, которые своими чудовищными преступлениями полностью скомпрометировали безусловно благую в целом идею «правильного» государственного устройства. Мог ли он после этого относиться к своему дяде иначе, чем отрицательно? Впрочем, отношение это все-таки менялось. В «Хармиде» Критий представлен высокомерным человеком, привыкшим «к постоянному почету» (Платон. Хармид. 69 с), при этом завзятым спорщиком, который на протяжении всего диалога колеблется между желанием безапелляционно отстоять собственную точку зрения и остатками уважения к своему учителю Сократу. Но совсем иначе выглядит тот же афинянин в «Тимее» и «Критии»: перед нами — умудренный собеседник, носитель древнего знания, о котором «все в Афинах знают, что он не невежда ни в одном из изучаемых нами предметов» (Платон. Тимей. 20 а).

Критий, сын Каллесхра (около 450–403 год до н. э.)^{83} был одним из знатнейших аристократов в Афинах. Он принадлежал к древнему ролу Кодридов, то есть являлся отдаленным потомком афинских царей. В числе своих предков (правда, не по прямой, а по боковой линии) Критий числил и великого законодателя Солона.

В молодости Критий был близок как к софистам, так и к Сократу. Платон не без юмора изображает, как Алкивиад и Критий чуть ли не рука об руку ходят вслед за «заезжими знаменитостями», крупнейшими представителями софистического движения — Протагором, Продиком (Платон. Протагор. 316 а, 317 de). С Сократом же у Крития, похоже, не было столь же близких и дружеских отношений, как, например, у Херефонта или Критона, но все-таки Критий тоже считался его учеником. Впрочем, лишь до определенного момента: по сообщениям источников (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1. 2.12–16:1. 2. 29–31), позже он порвал с Сократом, очевидно, получив у него все, что хотел. А хотел он, естественно, прежде всего, прагматической, утилитарной мудрости, которая могла бы пригодиться в политической деятельности, при достижении власти.

Поэтому его общение с софистами, насколько можно судить, было более продолжительным. Не случайно и самого Крития включают в число младших софистов, считая его представителем наиболее радикального, при этом практически направленного крыла этого движения. Он имел репутацию известного оратора, а также являлся весьма плодовитым, разносторонним писателем и мыслителем. Его сочинения, к сожалению, дошли до нас лишь в кратких и немногочисленных фрагментах. А между тем среди них имелись как прозаические трактаты (о государственном устройстве Спарты, Фессалии), так и стихотворные произведения (гекзаметры, элегии). Сочинял Критий и драмы; наиболее известна его тетралогия, в которую, судя по наиболее достоверным данным, входили трагедии «Тени», «Радамант», «Пирифой» и сатирова драма «Сизиф»[14].

Последняя, от которой сохранился большой фрагмент, монолог кого-то из действующих лиц, возможно, самого главного героя (Критий. фр; В 25 Diels — Kranz), особенно прославилась, поскольку в ней, как считается, содержалась одна из наиболее радикальных атеистических теорий древности^{84}. Богов, согласно изложенному в пьесе воззрению, изобрел в древности некий мудрей-законодатель, озабоченный строгим соблюдением законности и придумавший с этой целью некие сверхъестественные существа, всемогущие и всеведущие, от взора которых не может ускользнуть никакой человеческий проступок, даже совершаемый тайно. Естественно, боги были, помешены своим создателем на небо, поскольку именно небо является источником разного рода устрашающих природных явлений. Во фрагменте эта культуртрегерская деятельность расценивается как заслуживающая всяческой похвалы.

Соответственно, Критий и в древности иногда (впрочем, реже, чем можно было бы ожидать) включался в «каноны» знаменитых безбожников (например: Секст Эмпирик. Против ученых. IX. 54) и ныне зачастую признается одним из крупнейших представителей древнегреческого атеизма классической эпохи^{85}. Проблема, однако, состоит в том. что ничто, кроме упомянутого фрагмента из Сатаровой драмы, не дает повода считать Крития атеистом. Более того, все, что известно об этом человеке, противоречит такому представлению о нем^{86}. Этот выходец из древнего рода Кодридов был ярко выраженным консерватором, олигархом, лаконофилом, при этом не оппортунистом, склонным «поступиться принципами», а в полном смысле слова человеком идеи, готовым пойти (и в конце концов пошедшим) на смерть за свои убеждения. Есть даже точка зрения, согласно которой автором драмы «Сизиф» являлся не Критий, а Еврипид^{87}. Впрочем, кому бы ни принадлежало это произведение, совершенно не обязательно считать мнение одного из его персонажей, к тому же вырванное из контекста, выражением личной позиции автора, тем более что речь идет о таком специфическом, гротескном жанре, как сатирова драма.

Вернемся к общей характеристике Крития. Не приходится сомневаться в его многочисленных талантах политика, литератора, мыслителя, но столь же бросаются в глаза негативные стороны его личности и деятельности: жестокость, необузданный нрав, высокомерие, непримиримая ненависть к демосу. Критий с полным основанием может быть назван именно крайним олигархом. Его решительное неприятие вызывала любая форма демократии или приближающегося к ней государственного устройства. Не удивительно, что он являлся горячим поклонником Спарты, считая ее едва ли не идеальным государством.

Вот несколько цитат из приводимой Ксенофонтом речи Крития, выдержанной как раз в подобном духе: «Для таких людей, как мы с вами, демократический строй, конечно, крайне тягостен и невыносим… Если до нашего сведения доходит, что кто-либо враждебно относится к олигархическому правлению, мы принимаем все возможные меры для устранения таких лиц… Несомненно, наилучший государственный строй — это лакедемонский» (Ксенофонт. Греческая история. II. 3.25 слл.). Ксенофонт, очевидно, лично присутствовал при произнесении этой речи Критием, и сомневаться в том, что он верно передал ее содержание, нет оснований.

Крития с наибольшим основанием можно назвать не другом и не учеником Сократа, а именно попутчиком. Да и то только до определенного момента. В сократовский «ближний круг» он явно не входил. Впрочем, в истории отношений Сократа и Крития была еще одна, заключительная «глава» — и чрезвычайно интересная. Она относится к тому времени, когда Критий со товарищи захватили в Афинах власть, свергли демократию и установили олигархический режим. Но этот эпизод будет рассматриваться ближе к концу нашей книги, поскольку он пришелся уже на последние годы жизни Сократа. Перед этим нам еще предстоит познакомиться с политическими взглядами «босоногого мудреца», чтобы понять, что же привлекало в нем противников демократического правления.

Не только Критий, но и некоторые другие будущие лидеры олигархов были в той или иной мере близки к Сократу. Вот, например. двоюродный брат того же Крития — Хармид. В платоновском диалоге. носящем его имя, он изображен юношей необыкновенной красоты, предметом всеобщего восхищения (Платон. Хармид. 154 cd). Познакомившись с Сократом, Хармид жалуется на мучащие его головные боли. Сократ, по обыкновению, начинает в ироническом духе, и, как всегда, трудно отделить в его словах шутки от глубоких истин. Он-де знает какую-то целебную травку, «но к ней надо добавлять определенный заговор, если же принять се без заговора, то от травки не будет пользы… Заговор же этот таков, что с его помощью нельзя излечить только одну голову… Совершенно бессмысленно думать, будто можно излечить каким-то образом голову саму по себе, не вылечив все тело в целом… Не следует и лечит тело, не леча душу… Потому-то и надо прежде всего и преимущественно лечить душу, если хочешь, чтобы и голова и все остальное тело хорошо себя чувствовали» (Платон. Хармид. 155е слл.).

Итак, если употреблять современные выражения, человек — целостная система. Причем такая, в которой первична душа, а тело вторично. Соответственно, при любом лечении с души-то и нужно начинать. Поэтому, говорит Сократ Хармиду, «если ты пожелаешь… сначала предоставить мне душу…то я присовокуплю к этому и лекарство для головы» (Платон. Хармид. 157 с).

Ни много ни мало: «босоногий мудрец» требует от человека. которого впервые видит, тут же открыть ему свою душу. Из таких-то эпизодов и становится понятным, почему почитатели Сократа считали его великим душеведом, а его недоброжелатели раздраженно говорили, что он ко всем лезет в душу…

Далее беседа у Сократа с Хармидом идет о рассудительности. Так, по крайней мере, читаем в русском переводе. В действительности имеется в виду качество, которое обозначалось словом «софросине» и считалось одной из главных добродетелей. «Рассудительность» — лишь один из вариантов перевода этого термина, неполный и неточный. Перед нами слово, которое очень трудно однозначно перевести с древнегреческого на какой-нибудь другой язык, потому что оно включает целый комплекс взаимосвязанных смыслов. «Софросине» — это самообладание и самоограничение, воздержность во всем, умеренность, умение удержать дерзостные порывы. На церковнославянский «софросине» переводится как «целомудрие», но на современный русский так переводить уже нельзя, поскольку к нашему времени смысловое пале слова «целомудрие» существенно сузилось: по сути дела, абсолютно преобладающим стал чисто физический аспект, а раньше главным был нравственный.

Заканчивается беседа тем, что Хармид говорит Сократу: «…С моей стороны нет никакого препятствия к тому, чтобы ты заговаривал меня столько дней, сколько сам сочтешь нужным» (Платон. Хармид. 176 b). Иными словами, он выражает желание стать учеником Сократа.

Хармид затем во всем разделил судьбу своего двоюродного брата Крития: тоже был одним из лидеров олигархического переворота 404 года до н. э. и тоже погиб в борьбе с демократами.

По некоторым сведениям, к Сократу был близок и еще один видный политический деятель олигархической ориентации (правда, не столь крайних взглядов, как Критий, а более умеренных) — Ферамен. Пожалуй, учеником «босоногого мудреца» в строгом смысле слова Ферамен не был, но все же примыкал к его кружку (Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. XFV. 5). Сократические идеи, насколько можно судить, оказали влияние на позицию Ферамена (Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 19; Аристотель. Афинская полития. 28. 3). Идеалом для него представало отнюдь не радикальное народовластие, а, скорее, строй, который в равной мере может быть назван мягкой олигархией или несколько ограниченной демократией: в качестве главного критерия для причастности лица к власти выдвигался невысокий имущественный ценз.

Итак, каких только людей не было в окружении Сократа! Те, кто годился ему в отцы, и те, кто годился во внуки. Решительные противники демократии, как Критий, и ее сторонники, как Херефонт. Гедонист Аристипп и выбравший добровольную бедность Антисфен. Прагматик Критон и восторженный Федр. Богатый землевладелец Исхомах и простой ремесленник Симон…

Будет верно, конечно, сказать, что у каждого из них был «свой Сократ». Но не менее верным будет и иное: все-таки, в сущности, Сократ всегда, с кем бы ни беседовал, в конечном счете оставался самим собою. Многогранная его личность тем не менее оставалась единой, целостной. К постижению этого целостного облика мы со временем будем постепенно подходить. А пока подробнее остановимся — и даже посвятим данному сюжету специальную главу — на дружбе Сократа с еще одним знаменитым афинянином, на дружбе, которая особенно прославилась и даже, можно сказать, вошла в легенду.