Сократ

КРУГ СОБЕСЕДНИКОВ (I): СОФИСТЫ

Во второй половине V века до н. э. в греческих полисах впервые появились новые и странные люди. Это были странствующие учителя мудрости, переезжавшие из города в город, произносившие напыщенные и остроумные речи на площадях, собиравшие толпы слушателей и готовые за плату дать любому желающему уроки красноречия, искусства управления государством, а заодно и изложить в доступной форме все накопленные человеческой мыслью знания. Особенно много таких приезжих знаменитостей было в Афинах, где их деятельность всячески поощрялась Периклом, а потом и его преемниками.

Афиняне старшего поколения, традиционного склада ума относились к этим учителям скептически и не без опаски. Есть мнение, что именно консерваторы дали им название софистов, и само это название, под которым данная группа мыслителей вошла в историю, изначально являлось пренебрежительным: «…ему с самого начала был присущ известный иронический оттенок: мудрствующий — в отличие от того, кто просто и безусловно мудр… Термину «софист» был свойствен… уничижительный оттенок»^{53}. Есть, однако, и другая точка зрения, которая нам кажется более верной: «Греческому слову «софист», по буквальному смыслу означающему профессионала, чья профессия — «мудрость» («софия»), довольно точно соответствует современное международное слово «интеллектуал»^{54}. Иными словами, на первых порах ничего негативного в терминах «софист», «софистика» не было; просто со временем они подверглись, так сказать, лексической девальвации.

В любом случае, главной аудиторией софистов были, конечно, не старики, а молодежь — преимущественно из знатных и богатых семей. Вот она-то с восторгом слушала лекции софистов, в которых привлекало все — и вящая новизна развиваемых идей, и подчеркиваемая этими учителями практическая применимость даваемых ими знаний.

Среди афинян появились фанатичные поклонники софистов. Особенно «прославился» в этом смысле Каллий, сын Гиппоника, представитель древнего аристократического рода Кериков, слывший самым богатым человеком в Афинах. Его дед, тоже Каллий, был знаменитым дипломатом (заключил мирный договор, завершивший Греко-персидские войны) и трехкратным победителем в Олимпийских играх; его отец Гиппоник тоже принадлежал к политикам и военачальникам — впрочем, не самым крупным — и в целом имел репутацию почтенного и благонамеренного гражданина. А этот Каллий-младший увлекся «привозной мудростью» и «переплатил софистам денег больше, чем все остальные вместе» (Платон. Апология Сократа. 20 а). Платону вторит Ксенофонт: у него Сократ говорит Каллию: «Ты много денег передавал и Протагору. чтобы научиться у него мудрости, и Горгию, и Продику, и многим другим…» (Ксенофонт. Пир. I. 5). Приезжавшие в Афины софисты останавливались обычно именно в доме Каллия (Платон. Протагор. 311 а, 314 с — е). Результат, кстати, для Каллия был плачевен: он разорился. В начале IV века до н. э. один афинский автор говорил о нем так: «Каллий, Гиппоников сын, в ближайшее время по смерти отца считался самым богатым человеком в Элладе, и, как говорят, дед оценил свое состояние в двести талантов, а теперь его имущество не ценится и едва таланта» (Лисий. XIX. 48). Талант — древнегреческая мера стоимости, соответствовавшая примерно 26 килограммам серебра.

В числе софистов, вне всякого сомнения, имелись действительно крупные мыслители. В их числе следует назвать философа Протагора из Абдер, оратора Горгия из Леонтин и др. Но подвизались в качестве софистов также и несколько десятков самонадеянных посредственностей, а то и просто шарлатанов. Именно таковыми выведены, например, в одном из диалогов Платона братья Евтидем и Дионисодор с Хиоса, которые, расположившись в одной из палестр, вызывают любого желающего на диспут и, вступая в него, откровенно дурачат «почтеннейшую публику» дешевыми словесными ухищрениями (Платон. Евтидем. 273 а слл.). Шарлатаны, конечно, не будут нас здесь интересовать; займемся теми софистами, которые действительно внесли серьезный вклад в развитие древнегреческой мысли^{55}.

Безусловно, у каждого из видных представителей софистического движения было какое-то свое собственное учение. Но всем (или, по крайней мере, многим) этим учениям, несмотря на индивидуальные отличия, был присущ ряд важных общих черт. Такими чертами являлись антропоцентризм, субъективизм и релятивизм.

Самое главное — в центре теоретических построений софистов находился человек. Как писал в одном из своих трудов Протагор, «человек есть мера всех вещей» (Протагор, фр. В I Diels — Kranz). Это высказывание стало классическим, очень знаменитым; ныне его знает, наверное, едва ли не каждый, хотя вряд ли многие правильно ответят на вопрос об авторе процитированных слов.

Протагоровский тезис знаменовал два исключительно значимых новшества. Во-первых, тот самый «поворот к человеку». Философы предыдущих эпох, как говорилось в предыдущей главе, занимались в основном проблемами внешнего физического мира, пытались открыть законы, по которым возникла и живет Вселенная. Деда человеческие не интересовали их, поскольку казались слишком «мелкими». Софисты же принципиально отказались от изучения мира, считая его непознаваемым. Особенно четко и откровенно (может быть, с прямой целью шокировать публику) выразил этот агностицизм Горгий, выдвинувший три положения: I) ничего не существует; 2) если что-то и существует, то оно непознаваемо; 3) если что-то и познаваемо, то невыразимо (Горгий, фр. В 3 Diels — Kranz; цитата не дословная, но адекватно передающая то, что хотел сказать мыслитель). Иными словами, изучать возможно только человека, его внутренний мир, взаимоотношения людей, жизнь общества. Да, собственно, только это и нужно для жизни.

Во-вторых, что еще вытекает из признания человека мерой всех вещей? Ведь нет же какого-то одного, абстрактного человека; есть множество людей, и у каждого — своя «мера», свои суждения, свое видение мира. А значит, все относительно, все субъективно. Нет никакой абсолютной истины, обшей для всех; не существует объективных ценностей. Можно доказать или опровергнуть все, что угодно — для этого следует лишь ловко подбирать аргументы (это называлось «делать слабый довод сильным»)^{56}.

Логично выводимыми импликациями рассмотренной релятивистской посылки (впрочем, в полной мере осознанными и акцентированными уже представителями младшего поколения софистов, такими, как Критий и Фрасимах) были такие черты учений некоторых из них, как прагматизм в этике (истинно то, что полезно и выгодно), правовой нигилизм, а порой — и откровенный культ силы (кто сильнее, кто сумеет навязать оппоненту свою точку зрения, тот и прав). Афинские послы в 416 году до н. э., ведя переговоры с осажденными жителями острова Мелоса, цинично заявляли: «Более сильный требует возможного, а слабый вынужден подчиниться» (Фукидид. История V. 89). Нет сомнения, что этому отстаиванию «права сильного» они научились у софистов.

Конечно, не стоит оценивать деятельность софистов только отрицательно, уподобляясь в этом их яростному критику Платону. Они способствовали широкому распространению знаний в Греции. Ранние мыслители проповедовали свои идеи в узких кружках единомышленников, а софисты вынесли философию на улицы и площади. Эти всесторонне образованные люди, «энциклопедисты» и «просветители» тогдашнего мира (эпоху софистов иногда даже называют эпохой «греческого Просвещения»), внесли вклад в развитие ряда наук (языкознания, теории государства и права и др.), фактически положили начало античному ораторскому искусству. Софистам вообще был свойствен универсализм, он являлся предметом их законной гордости. Они прежде всего ставили себе в заслугу именно широту своих интересов и занятий, свое «много-знание».

Тем не менее в целом деятельность софистов, бесспорно, способствовала подрыву устоявшихся полисных ценностей и представлений, кризису общепринятых верований и морали, росту индивидуалистических настроений, губительных для исконно коллективистского духа классического полиса. В высшей степени характерна нарисованная впоследствии Платоном в диалоге «Горгий» карикатура на поздних софистов — образ молодого афинянина Калликла, проникшегося «модными» учениями до глубины души, не желающего признавать никаких законов и нравственных норм и славящего не ведающую ограничений волю «сильной личности».

Для софистов было вообще характерно критическое отношение к традиционному мировоззрению, особенно к религии. Тот же Протагор написал специальный труд «О богах», причем, судя по всему, с откровенно скептических позиций. Во всяком случае, сочинение начиналось словами: «О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их и каковы они, потому что слишком многое препятствует такому знанию, — и вопрос темен, и людская жизнь коротка» (Протагор, фр. В 4 Diels — Kranz)^{57}. Весьма интересно было бы узнать, что же дальше писал Протагор о богах на протяжении целого трактата, если в первой же его фразе заявляется, что сказагь-то о них, собственно, ничего и нельзя. Но, увы, это произведение утрачено.

Горячим последователем Протагора и других греческих «просветителей» стал драматург Еврипид, которого часто и с полным основанием называют «философом на сцене»^{58}, потому что он в своих трагедиях постоянно занимался популяризацией передовых философских учений. Вот одно из характерных в этом отношении мест из Еврипида (из пьесы «Троянки»):

Пожалуй, именно Еврипид (480–406 годы до н. э.) из древнегреческих поэтов в наибольшей степени подвергся влиянию идей софистов^{59}. Правда, некоторые античные авторы считали Еврипида учеником и приверженцем Сократа. Так, в афинских комедиях встречаем следующие высказывания о Сократе (цит. по: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. П. 18):

Или еще:

Но это маловероятно. Сопоставив даты рождения, видим, что Еврипид был лет на десять старше Сократа, так что вряд ли он учился у него в каком бы то ни было смысле. Повторим, скорее он был выучеником именно софистов, самые ранние из которых принадлежали к несколько более старшему поколению.

Бесспорно, проповедь софистов, имевшая широкую популярность в образованных слоях общества, разрушительным образом действовала на общепринятую шкалу ценностей. Под ее влиянием внедрялось скептическое отношение к религиозным верованиям, к законам и обычаям полиса. Каждый становился сам себе законом…

«Вольнодумство» и «безбожие» софистов породили в конце концов неприязнь к ним в массе афинского демоса, привыкшего мыслить «по старинке». Это с особенной силой сказалось в годину бедствий, вызванных Пелопоннесской войной со Спартой (431–404 годы до н. э.). Несчастье за несчастьем обрушивалось на «город Паллады»: страшная эпидемия, неудачи на полях сражений, увенчавшиеся полным провалом грандиозной экспедиции на Сицилию… Казалось, сами боги гневаются на Афины зато, что в них безнаказанно живут и учат такие «нечестивцы», как Протагор. Около 412 года до н. э. этого софиста предали суду и приговорили к изгнанию из Афин.

Впрочем, мы забежали несколько вперед. Вернемся в довоенный период, в «Периклов век». До религиозной истерии, до преследования инакомыслящих пока еще далеко. Однако многие афиняне уже с подозрением начинают относиться к мудрствованиям софистов, не одобряют, что с ними охотно общается сам Перикл: «Когда какой-то пентатл (атлет-пятиборец. — И. С.) нечаянно брошенным дротом убил Эпитима из Фарсала, Перикл… потратил целый день, рассуждая с Протагором о том, кого, по существу, следует считать виновником этого несчастного случая, — дрот, или бросавшего, или распорядителей состязания» (Плутарх. Перикл. 36). В разговоре, таким образом, разбирались серьезные философские вопросы причинности, но большинству слушателей это, конечно, должно было казаться какими-то бесплодными словопрениями.

Протагор еще в 432 году до н. э., до начала Пелопоннесской войны, говорил: «Ты правильно делаешь, Сократ, что соблюдаешь осторожность… Чужеземцу, который, приезжая в большие города, убеждает там лучших из юношей, чтобы они, забросив всех — и родных и чужих, и старших и младших, — проводили время с ним, чтобы благодаря этому стать лучше, нужно быть осторожным в таком деле, потому что из-за этого возникает немало зависти, неприязни и всяких наветов» (Платон. Протагор. 316 cd).

В любом случае бороться судами и приговорами против идейных новшеств, даже неприятных для массы народа, было бесполезно. Идее следовало противопоставить идею. И как раз в это время в Афинах появился мыслитель, который выступил с решительной критикой многих базовых положений софистов, — Сократ.

Сократ был непохож на софистов даже всем своим образом жизни. Софисты были богатыми, процветающими и важными — Сократ, человек небольшого достатка, ходил по городу в простой одежде, часто босиком, при этом никогда не брал денег с учеников. Софисты много путешествовали — Сократ, коренной афинянин, почти никогда не покидал родного полиса. Софисты давали уроки в домах состоятельных молодых афинян — Сократ обычно вел свои беседы на улицах, в лавках, палестрах. Софисты произносили перед слушателями вычурные речи, не предполагающие возражений (то есть для них были характерны монологизм и категоричность суждений), — Сократ блестяще разработал метод философского диалога: серией вопросов, на первый взгляд простых и наивных, а в действительности сложнейших, он доводил своего оппонента до признания неправоты его взглядов, а затем тем же путем доказывал справедливость собственной позиции. Софисты много писали — Сократ не оставил после себя никаких трудов, и с его учением мы знакомы лишь в пересказе его учеников — Платона, Ксенофонта и др.

И тем не менее большинство современников, как ни странно, зачастую не замечали принципиальной разницы между Сократом и представителями софистического движения, видели в Сократе одного из софистов. Вспомним хотя бы «Облака» Аристофана: даже этот комедиограф, умный и проницательный человек, изображает «босоногого мудреца» в качестве злонамеренного софиста, достойного всяческого порицания^{59}.

Одним словом, Сократ воспринимался всецело в «софистическом контексте», да и действительно был неотделим от него, хотя и являлся по ряду вопросов непримиримым идейным противником софистов. Что ни говорить, и тот и другие посвятили себя изучению одних и тех же проблем — человека и общества^{60}. Но вот решали эти проблемы они совершенно по-разному, хотя афинский философ воспринял все действительно ценное, что содержалось в учениях софистов.

Особенно чужды и неприемлемы были для Сократа высказываемые ими идеи релятивизма. Софисты утверждали всеобщую относительность — Сократ в проз ивовое им доказывал существование объективной истины, которую к тому же можно, хотя и трудно, отыскать. Он учил, что есть обязательные для всех неписаные моральные законы — законы добра и истины. Тот, кто их постигнет, не сможет уже совершать дурные поступки, поскольку в жизни нельзя не следовать полученным знаниям^{61}. Вот только дано это далеко не каждому: научиться нравственности, овладеть ею могут лишь немногие, ибо это требует большой самоотдачи и искреннего стремления.

Эти взгляды Сократа определяли его политическую позицию. Софисты по большей части были сторонниками демократии; так, Протагор считается одним из крупнейших ее идеологов в классической Греции^{62}. Сократ же находил немало недостатков в демократической форме правления и не боялся критиковать их. Впрочем, о политических воззрениях «босоногого мудреца» у нас будет случай поговорить подробнее в одной из следующих глав.

А пока продолжим рассказ о взаимоотношениях Сократа и софистов. В источниках описывается его постоянное общение с ними, всегда выливающееся в полемику. С кем же и о чем спорит Сократ? Дадим характеристики нескольких видных представителей софистического движения, с которыми особенно часто сталкивался «босоногий мудрец».

Протагор (около 480–410 год до н. э.). Уроженец Абдер — греческого городка на северном побережье Эгейского моря. Сразу заметим, что движение софистов возникло в разных частях обширного эллинского мира как-то одновременно. Причем многие мыслители этого круга — выходцы не из крупных культурных центров, а из совсем небольших полисов. В Греции даже какой-нибудь «медвежий угол» не был обделен талантами.

В тех же Абдерах родился и жил знаменитый атомист Демокрит, неоднократно упоминавшийся выше. В некоторых источниках упоминается, что якобы именно он обратил Протагора к философии (например: Диоген Лаэртский, О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. IX. 50, 53), Некоторые современные ученые склонны принимать это как факт^{63}, что нам, однако, представляется крайне маловероятным: Протагор был лег на двадцать старше Демокрита.

Протагор справедливо считается одним из крупнейших представителей софистического движения, — а может быть, и просто самым крупным. В его учении особенно ярко и выпукло проявился релятивизм софистов. Выше уже цитировалось протагоровское изречение о человеке как мере всех вещей. А вот другие его слова: «Какой мне кажется каждая вещь, такова она для меня и есть, а какой тебе, такова же она в свою очередь для тебя» (Платон, Теэтет. 152 а).

Сократ был хорошо знаком с Протагором, часто с ним общался. Одной из их встреч и бесед посвящен диалог Платона, который так и называется — «Протагор». Это одно из лучших, самых ярких произведений сократического периода творчества Платона. В начале диалога (в нем Сократ выведен говорящим от первого лица) присутствует исключительно живая, красочная зарисовка интеллектуальной жизни в Афинах эпохи софистов.

Юноша Гиппократ еще затемно приходит к дому Сократа и начинает громко стучать в дверь палкой. Разбуженный Сократ осведомляется, в чем дело. Молодой человек восторженно отвечает: в город приехал Протагор! Он остановился у Каллия, сына Гиппоника. Гиппократ умоляет Сократа идти вместе с ним в дом Каллия и познакомить его с прославленным софистом: он хочет у него учиться. «…Из-за того-то я теперь к тебе и пришел, чтобы ты поговорил с ним обо мне. Я ведь и моложе, и притом никогда не видел Протагора и не слыхал его, потому что был еще ребенком, когда он в первый раз приезжал сюда» (Платон. Протагор. 310 е).

Сократ умеряет пыл юноши, убеждает его, что торопиться не стоит, нужно подождать хотя бы до рассвета: «Протагор большею частью проводит время лома, так что не бойся, мы скорее всего его застанем» (Платон. Протагор. 311 а). С наступлением утра два афинянина отправляются к Каллию. По ходу дела из их беседы выясняется, что у него в это время живут и другие гости из числа видных представителей софистического движения — Продик и 1йппий. Дом буквально набит людьми. И, когда Сократ с Гиппократом подходят к дверям, раб-привратник даже не хочет их пускать: «ему, должно быть, из-за множества софистов опротивели посетители этого дома. Когда мы постучали в дверь, он, отворивши и увидев нас, воскликнул:

— Опять софисты какие-то! Ему некогда! — И сейчас же, обеими руками схватившись за дверь, в сердцах захлопнул ее изо всей силы.

Мы опять постучали, а он в ответ из-за запертой двери крикнул:

— Эй, вы! Не слышали, что ли: ему некогда.

— Но, любезный, — говорю я, — не к Каллию мы пришли, да и не софисты мы. Успокойся: мы пришли потому, что хотим видеть Протагора. Доложи о нас!

Человек насилу отворил нам дверь…» (Платон. Протагор. 314 de).

В доме глазам Сократа и его молодого друга предстает весьма живописная картина: знаменитые софисты в окружении почитателей из числа афинской аристократической молодежи. «Когда мы вошли, то застали Протагора прохаживающимся в портике, а с ним прохаживались по одну сторону Каллий, сын Гиппоника, его единоутробный брат Парал, сын Перикла, и Хармид, сын Главкона (близкий родственник самого Платона. — И. С.), а по другую сторону — второй сын Перикла, Ксантипп… Те же, что за ними следовали позади, прислушиваясь к разговору, большею частью были, видимо, чужеземцы — из тех. кого Протагор увлекает за собою из каждого города, где бы он ни бывал, завораживая их своим голосом, подобно Орфею, а они идут на его голос, завороженные; были и некоторые из местных жителей в этом хоре. Глядя на этот хор, я особенно восхищался, как они остерегались, чтобы ни в коем случае не оказаться впереди Протагора: всякий раз, когда тот со своими собеседниками поворачивал, эти слушатели стройно и чинно расступались и, смыкая круг, великолепным рядом выстраивались позади него.

Потом «оного мужа узрел я», как говорит Гомер. — Гиппия Элидского, сидевшего в противоположном портике на кресле. Вкруг него сидели на скамейках Эриксимах, сын Акумена (известный врач. — И. С.), Федр мирринусиец (в будущем — ученик Сократа, о нем будет подробнее сказано ниже. — И. С.), …и другие…Он, сидя в кресле, с каждым из них разбирал и обсуждал их вопросы.

«Также и Тантала, да, и его я тоже увидел» (опять цитата из Гомера. — И. С.), ведь и Продик Кеосский прибыл сюда; он занимал какое-то помещение, которое прежде служило Гиппонику клановою. теперь же, за множеством постояльцев, Каллий очистил его и сделал пристанищем для гостей. Продик был еще в постели, укрытый какими-то овчинами и покрывалами… И некоторые другие тоже были там, а о чем они разговаривали, этого я не мог издали разобрать, хоть и жаждал слышать Продика, считая его человеком премудрым и даже божественным; но из-за того, что голос его низок, только гул раздавался по комнате, а слов его уловить нельзя было.

Чуть только мы вошли, как вслед за нами — красавец Алкивиад…и Критий. сын Каллесхра» (Платон. Протагор. 314 с слл.). Не без сожаления прерываем это колоритное описание, заметив напоследок, что последние из упомянутых здесь лиц — Алкивиад и Критий — еще неоднократно будут появляться в нашем дальнейшем повествовании.

Сократ представляет Протагору Гиппократа, но завязывавшийся разговор очень скоро перетекает на гораздо более общие проблемы. Разговор заходит, ни много ни мало, о добродетели и о том, можно ли ей научиться. Протагор утверждает, что можно, Сократ же отрицает это.

Спор продолжается долго («Протагор» — один из крупных платоновских диалогов) и, что бывает у Платона довольно редко, в итоге Сократ не одерживает полной и безоговорочной победы над оппонентом. Диспут кончается, так сказать, вничью. Более того, в конце разговора выясняется, что в его ходе каждый из спорящих радикально меняет точку зрения: «Сократ доказывал невозможность научения добродетели, а теперь сам пришел к выводу, что она есть знание, т. е. нечто доступное изучению; а Протагор, доказывавший, что добродетели возможно научить, пришел к выводу о невозможности такого научения…»^{66}.

Протагор подводит итог: «Я одобряю, Сократ, и твое рвение, и ход твоих рассуждений. Да и я, думается мне, не такой уж дурной человек, а зависти у меня меньше, чем у кого бы то ни было. Я многим говорил о тебе, что из тех, с кем я встречаюсь, я всего более восхищаюсь тобой, особенно между твоими сверстниками. Я даже утверждаю, что не удивился бы, если бы и ты стал одним из людей, прославленных мудростью» (Платон. Протагор. 361 de). Одним словом, соперники расстались добрыми друзьями…

Горгий (около 480–380 год до н. э.). Уроженец Леонтин — маленького греческого городка на Сицилии. Прожил сто лет или даже несколько больше, причем до конца дней своих сохранял бодрость и силу ума.

Как Протагор в наиболее законченной форме выразил релятивизм софистов, так Горгий — самый яркий представитель свойственного многим представителям этого движения агностицизма. Выше уже говорилось о его трех тезисах, ставивших «тройной заслон» для возможности какого-либо познания.

В принципе не признававший постижения истины, Горгий именно поэтому особенно активно занялся риторикой и внес в ее формирование столь огромный вклад^{64}, что часто (и, пожалуй, справедливо) признается просто-таки ее «отцом».

И это вполне закономерно: риторика в ее софистическом понимании видела в речи не средство выражения истины, а мощный инструмент манипулирования людьми. Примерно в этом духе и выражался сам Горгий: «Искусство убеждать значительно отличается от всех других искусств, так как оно всех их заставляет рабски служить себе добровольно, а не насильно» (Платон. Филеб. 58 а).

Коль скоро истины вообще нет, это означает, что любое высказывание в равной степени верно и ложно, что его можно с одинаковым успехом как доказывать, так и опровергать. Собственно, для ритора-софиста «высшим шиком» считалось именно это: подготовить и сказать вначале речь в похвалу какого-нибудь предмета, лица или качества, а потом, сразу же, — в порицание того же самого.

Разумеется, для Сократа, который всю жизнь свою посвятил поиску истины, подобный подход к задачам ораторского искусства был решительно неприемлем. И поэтому не случайно, что когда он вступает в спор с Горгием (и его учеником Полом), то спорят они именно о риторике, о красноречии. Этому посвящен диалог Платона «Горгий».

А. Ф. Лосев, один из тончайших знатоков античной философии, так резюмирует основные выводы Сократа о софистической риторике, делаемые в этом диалоге: «…Риторика есть не искусство, а только сноровка, с помощью которой что-либо представляется привлекательным и доставляется удовольствие людям. Критика Сократа заключается прежде всего в том, что сноровка — это вообще не искусство, что не все привлекательное и доставляющее удовольствие есть прекрасное, что такая сноровка нужна и в поварском деле и все подобного рода сноровки суть разновидности угодничества низменным страстям… Оратор, таким образом, оказывается как бы поваром для души. Ораторы в городах, хотя и обладают силой наподобие тиранов, на самом деле бессильны: ведь то, что они чинят, часто только кажется справедливым, а на самом деле это зло. а причинение зла другому оказывается результатом собственного бессилия. Прекраснее самому подвергнуться несправедливости, чем совершить ее по отношению к другому. Это и есть настоящая норма для риторики. Но такая норма никогда не осуществляется»^{65}.

Словами же самого Сократа, «есть два вида убеждения: одно — сообщающее веру без знания, другое — дающее знание… Красноречие — это мастер убеждения, внушающего веру в справедливое и несправедливое, а не поучающего, что справедливо, а что нет… Значит, оратор в судах и других сборищах не поучает, что справедливо, а что нет, но лишь внушает веру, и только» (Платон. Горгий. 454 с — 455 а).

Разумеется, в диспуте, как его описывает Платон, побеждает Сократ. Вначале ставит в тупик Горгия; тут в разговор вмешивается Пол. стремясь поддержать учителя, но и он тоже быстро оказывается «на лопатках».

Гиппий (около 480–415 год до н. э.). Его родина — Элида, крупный, но не слишком высокоразвитый полис на Пелопоннесе. Кстати, именно на территории этого государства находилась знаменитая Олимпия, где раз в четыре года проводились общегреческие спортивные игры.

Гиппий даже на фоне других софистов, обладавших, как мы знаем, универсализмом и энциклопедичностью познаний, отличался какой-то особенной широтой интересов. Помимо философских трудов и речей, он писал также литературные произведения разных родов и жанров (эпические, лирические, драматические…), а еще занимался историко-хронологическими исследованиями. В частности, Гиппий составил список победителей на Олимпийских играх, имевший большое значение для установления правильной хронологии многих событий древнегреческой истории. Поручались ему и дипломатические миссии (Платон. Гиппий больший. 281 b).

Гиппий, помимо прочего, был «на все руки мастером». Вот один эпизод из жизни этого софиста — его описал Платон словами Сократа, обращенными к самому Гиппию: «Ты говорил, что, когда однажды прибыл в Олимпию, все твое тело было украшено изделиями твоих собственных рук, и прежде всего начал ты с перстня, сказав, что это вещь твоей работы, поскольку ты владеешь искусством резьбы по камню; и другая печатка оказалась твоим изделием, а также скребок и флакончик для масла — будто ты сработал их сам; потом ты сказал, что свои сандалии на ремнях ты собственноручно вырезал из кожи, а также скроил свой плащ и короткий хитон. Но что уж всем показалось весьма необычным и знаком высокой мудрости, так это твое заявление, будто ты сам сплел свой поясок для хитона, хотя такие пояса обычно носят богатые персы. Вдобавок ты заявил, что принес с собою поэмы, эпические стихи, трагедии и дифирамбы и много нестихотворных, на разнообразный лад сочиненных речей. И по части тех искусств, о которых я только что говорил, ты явился превосходящим всех остальных своим знанием, да и самым искусным в науке о ритмах и гармониях, а также в правописании; и то же самое во многих других искусствах, насколько могу я припомнить… Да! Я совсем было позабыл о твоей преискусной памяти: ты ведь считаешь себя в этом самым блистательным из людей» (Платон. Гиппий меньший. 368 b — d).

В словах Сократа (Платона), несомненно, сквозят ирония и некоторая недоверчивость. Однако серьезных оснований для недоверия на самом деле нет. Судя по всему, Гиппий действительно имел определенную квалификацию в самых различных областях, — как видим, от глиптики до мнемотехники. Разумеется, не в похвалу ему то, что он кичился и хвастался своими многогранными умениями и знаниями (которые к тому же уже в силу самой этой своей широты не могли не быть несколько поверхностными). А Гиппий действительно был человеком довольно высокомерным. Вспомним хотя бы, как ведут себя различные софисты в приводившейся выше сценке из «Протагора». Протагор беседует со своими слушателями, прогуливаясь в портике. Продик и вовсе рассуждает, не вставая с постели, «по-домашнему»: а вот Гиппий горделиво восседает в кресле…

У Платона спорам Сократа с Гиппием посвящены два диалога — «Гиппий меньший» и «Гиппий больший» (условно называемые так из-за различия в своих размерах). В первом два философа дискутируют о феномене лжи, во втором — о том, что такое прекрасное. В обоих произведениях Гиппий изрекает свои мнения кичливо и с большим апломбом, но в обоих же оказывается наголову разгромлен Сократом. В конце концов, он — видимо, от недостатка аргументов — раздраженно и цинично замечает:

«Но что ж это такое, по-твоему, Сократ, все вместе взятое? Какая-то шелуха и обрывки речей, как я сейчас только говорил, разорванные на мелкие части. Прекрасно и ценно нечто иное: уметь выступить с хорошей, красивой речью в суде, совете или перед иными властями, к которым ты ее держишь; убедить слушателей и удалиться с наградой, не ничтожнейшей, но величайшей — спасти самого себя, свои деньги, друзей. Вот чего следует держаться, распростившись со всеми этими словесными безделками, чтобы не показаться слишком уж глупыми, если станем заниматься, как сейчас, пустословием и болтовней» (Платон. Гиппий больший. 304 ab). Как видим, сократовский диалогический метод был Гиппию совсем не по душе.

Продик (точные даты рождения и смерти неизвестны; он был, очевидно, ровесником Протагора или чуть моложе). Его родина — островок Кеос в Эгейском море, не очень далеко от побережья Аттики.

То, что известно о Продике, позволяет прийти к выводу: пожалуй, он в меньшей степени, чем другие софисты, был релятивистом. Во всяком случае в области этики. Он не позволял себе, в отличие от тех же Гиппия или Горгия, циничных высказываний о том, что главное — деньги, успех и т. п. Напротив, полемизировал с подобными взглядами.

Продик написал философскую притчу «Геракл на распутье», которая дошла до нас в довольно подробном пересказе Ксенофонта. Содержание притчи таково: к юному Гераклу, размышляющему о выборе жизненного пути, подходят две женщины. Обе они по-своему красивы, но одна — «с чертами врожденного благородства», а у другой «благодаря косметике лицо… казалось на вид белее и румянее, чем оно было в действительности; фигура казалась прямее, чем была от природы…» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. II. 1.22).

Женщины воплощают собой соответственно Добродетель и Порочность, и каждая призывает Геракла пойти по ее пути. Порочность утверждает: «…Если ты сделаешь своим другом меня, то я поведу тебя по пути приятному и легкому: радости жизни ты вкусишь все, а тягостей не испытаешь во весь век свой» (Ксенофонт, Воспоминания о Сократе. II. I. 23). Добродетель, разумеется, ничего подобного не сулит, ибо, говорит она, «из того, что есть на земле полезного и славного, боги ничего не дают людям без труда и заботы» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. II. 1.28). Поэтому путь ее более труден и тернист, но зато и более прочные, непреходящие блага этот путь дает тем, кто по нему следует: они «любезны богам, дороги друзьям, чтимы отечеством» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. II. 1. 33). Всем известно, какую дорогу из этих двух избрал великий герой Геракл.

Как будто и не софист писал… Не удивительно, что, похоже, именно Продику из представителей софистического движения Сократ симпатизировал больше всего и только его одного из софистов называл своим учителем, как уже упоминалось выше. Интересно, что и в диалогах Платона, которые в целом пронизаны резко негативной тенденцией по отношению к софистам, Продику «достается» меньше, чем другим. Он изображается скорее в благоприятном свете. Так, в диалоге «Протагор», когда спор Протагора и Сократа достигает уже высокой степени накала и в нем начинают звучать раздраженные нотки, Продик выступает в роли примирителя:

«Я тоже, Протагор и Сократ, прошу вас уступить друг другу: можно спорить о таких вопросах, но не ссориться. Спорят ведь и друзья, которые хорошо относятся друг к другу, а ссорятся противники и враги. Так-то и вышла бы у вас великолепная беседа, и вы, собеседники, заслужили бы от нас, слушателей, величайшее одобрение, но не восхваление: одобрение возникает в душах слушателей искренне, без лицемерия, словесное же восхваление часто бывает лживым и противоречит подлинному мнению людей…» (Платон. Протагор. 337 ab).

В приведенной здесь цитате Платон дает очень тонкую словесную характеристику Продику с его любовью к разбору отличий между схожими, но не одинаковыми понятиями («спор» — «ссора», «одобрение» — «восхваление» и т. п.). Хорошо известно, что Продик больше всего интересовался проблемами языка, особенно связанными с синонимикой. Его, по сути дела, можно назвать первым серьезным лингвистом в античной истории.

Сократ унаследовал это внимание к языковой стороне высказываний и сам порой был не чужд лексических штудий. Таковыми он занимается, например, на всем протяжении платоновского диалога «Кратил», где в самом начале, разумеется, упоминает Продика (Платон. Кратил. 384 b). Самое же главное — работа по разграничению и уточнению значений синонимов во избежание путаницы между ними была совершенно необходима для создания аппарата максимально корректных общефилософских понятий. А ведь — опять напомним — начало формирования такого аппарата является одной из главных заслуг Сократа.

Антифонт (около 480–411 год до и. э.). Это едва ли не единственный софист, который был коренным афинянином. Изучение его жизни и деятельности сопряжено с некоторыми сложностями, — прежде всего потому, что среди ученых нет единого мнения, являются ли упоминаемые в разных источниках «оратор Антифонт» и «софист Антифонт» двумя разными лицами или одним и тем же. Впрочем, в самое последнее время были приведены весьма весомые аргументы в пользу их тождества^{66}. Из этого и будем исходить.

Антифонт, как и многие софисты, был личностью разносторонних дарований. Он писал философские трактаты, обучал молодежь искусству судебного красноречия, сам выступал с речами (некоторые из них сохранились до нашего времени) и даже занимался толкованием снов — его сонник считался в античности одним из самых авторитетных.

Кроме того, Антифонт являлся крупным политическим деятелем афинского полиса, идеологом олигархии, главой одной из влиятельных гетерий. Уже на закате своей карьеры, в 411 году до н. э., он выдвинулся в государстве просто-таки на ведущее место. Антифонт стал одним из лидеров олигархического переворота, приведшего к власти так называемый режим «Четырехсот»^{67}, а после установления этого режима играл в нем, по некоторым сведениям, фактически первенствующую роль. После свержения олигархии, продержавшейся лишь несколько месяцев, он предстал перед судом по суровому обвинению в противозаконном захвате государственной власти и произнес великолепную, поразившую современников речь в собственную защиту (от этой речи, к сожалению, дошли лишь незначительные фрагменты). Однако участь Антифонта, разумеется, была предрешена: его приговорили к смерти и казнили.

Как философ Антифонт являлся характерным представителем софистики. Вот краткое обобщение основных положений его учения: «…Все социально-правовые «установления», законы, равно как и «общепринятые нормы» морали, оказываются конвенциональной фикцией, «враждебной» природе человека… Природа понимается как естественные склонности, биологические инстинкты и заявляет о себе в известном гедонистическом постулате: максимум удовольствия, минимум страдания. «Справедливость» — лицемерное и вынужденное соблюдение законов; поэтому «для человека наиболее выгодный способ употребления справедливости таков: при свидетелях уважать законы, а без свидетелей — требования природы». Стесненная запретами и условностями природа при каждом удобном случае разрывает «оковы»… Примат «природы» над «законом» приводит Антифонта к идее равенства всех людей и неистинности сословных и расовых привилегий»^{68}.

Как видим, здесь налицо все принципиальные особенности теорий софистов, причем доведенные, кажется, до предела: и релятивизм, и правовой нигилизм, и циничный, гедонистический прагматизм… А в то же время — признание равенства людей, что в V веке до н. э. в античном обществе, принципиально основанном на неравенстве, должно было звучать в высшей степени необычно и ново. Видный отечественный исследователь древнегреческой философии и культуры С. Я. Лурье считал Антифонта едва ли не первым анархистом в истории человечества^{69}. Но это, кажется нам, уже явное преувеличение.

В воспоминаниях Ксенофонта Антифонт выступает одним из действующих лиц, собеседников и оппонентов Сократа. Его спорам с «босоногим мудрецом» посвящена целая глава произведения (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1.6).

В частности, Ксенофонт излагает разговор, который как-то завел Антифонт с героем нашей книги, «желая отвлечь от Сократа его собеседников». Антифонт упрекает Сократа в том, что тот. занимаясь философией, при этом живет очень скудно, ест плохо, одевается бедно. Один из ключевых аргументов: «Денег ты не берешь, а они доставляют радость, когда их приобретаешь, а когда владеешь ими, дают возможность жить и приличнее, и приятнее». Соответственно, Сократ, по мнению Антифонта, учит не счастливой жизни, а несчастной. В ответ на это Сократ произносит длинную речь, главное содержание которой — оправдание его пренебрежения материальной стороной жизни. Заключительным аккордом рассуждений философа звучат слова: «Похоже, Антифонт, что ты видишь счастье в роскошной, дорого стоящей жизни; а по моему мнению, не иметь никаких потребностей есть свойство божества, а иметь потребности минимальные — это быть очень близким к божеству; но божество совершенно, а быть очень близким к божеству — это быть очень близким к совершенству».

В другой беседе с Сократом Антифонт, если так можно выразиться, бьет в ту же точку, но с другого прицела: раз Сократ не берет денег со своих учеников, значит, он сам ни во что не ставит свои знания. Ведь бесплатно отдают только то, что действительно ничего не стоит. Сократ отвечает: «Кто продает свои знания за деньги кому угодно, тех обзывают софистами; а кто, заметив в человеке хорошие способности, учит его всему хорошему, что знает, и делает своим другом, про того мы думаем, что он поступает, как следует доброму гражданину». Наконец, последний вопрос Антифонта к Сократу у Ксенофонта формулируется так: «Почему он, думая, что других делает способными к государственной деятельности, сам не занимается ею, если правда, что умеет?» Понятно, что философ и на этот вопрос дает удачный ответ. «А в каком случае, Антифонт, я больше занимался бы государственными делами, — если бы один занимался ими или если бы заботился, чтобы было как можно больше людей, способных заниматься ими?» Ксенофонт был учеником Сократа и, естественно, изображал своего учителя побеждающим во всех спорах.

Какие сведения об Антифонте, выведенном у Ксенофонта, мы можем почерпнуть из приведенного материала? Этот человек имеет учеников, то есть фактически возглавляет школу. Более того, он заботится о расширении своей школы, пытаясь переманивать учеников от других учителей, как от того же Сократа. Антифонт берет со своих учеников плату, причем считает это вопросом принципиальным, снова и снова обращаясь к нему в беседах с Сократом. Последний, судя по всему, представляется Антифонту неким нарушителем «корпоративной этики», поскольку плату с учеников не берет; и Антифонта это откровенно раздражает.

Фрасимах, уроженец Халкедона (Калхедона), греческого города на берегу пролива Боспор Фракийский. Точные даты его жизни неизвестны; расцвет деятельности Фрасимаха пришелся на последнюю треть V века до н. э. Судя по всему, он принадлежал уже ко второму поколению софистов и был несколько моложе Сократа;

Фрасимах прославлен своей особо нигилистической позицией по ряду вопросов. В частности, он, насколько можно судить по указаниям некоторых источников, отвергал религию. Своеобразно относился этот софист к законам, праву, государственности. Он полагал, что с их помощью сильные диктуют свою волю слабым, иными словами, и речи быть не может о том, что эти институты справедливы. Пожалуй, Фрасимаха можно назвать стихийным анархистом (с большим основанием, чем Антифонта). В чем-то этими своими взглядами он напоминает Ницше, точнее, если можно так выразиться, «Ницше наоборот». Ведь Ницше как раз считал, что законы, государственность, религия выдуманы, напротив, слабыми, дабы диктовать свою волю сильным, а сильные должны разрывать эти оковы.

Фрасимах выступает в роли собеседника и оппонента Сократа в диалоге Платона «Государство». Спору них идет о справедливости. Фрасимах изображен Платоном как человек весьма экспансивный, напористый: «Фрасимах во время нашей беседы неоднократно порывался вмешаться в разговор, но его удерживали сидевшие с ним рядом… Однако чуть только мы приостановились… Фрасимах уже не мог более стерпеть: весь напрягшись, как дикий зверь, он ринулся на нас, словно готов был нас растерзать» (Платон. Государство. I. 336 b). «Потоком своего многословия он, словно банщик, окатил нас и залил нам уши» (Платон. Государство. I. 344 d).

А вот его манера выражаться: «Что за чепуху вы несете, Сократ, уже с которых пор! Что вы строите из себя простачков, играя друге другом в поддавки?» (Платон. Государство. 1.336 bс). «Скажи-ка мне, Сократ, у тебя есть нянька?.. Да пусть твоя нянька не забывает утирать тебе нос…» (Платон. Государство. I. 343 а). Высказав свою точку зрения, Фрасимах не утруждает себя ее доказательствами и хочет сразу уйти, не выслушивая возражений, но его заставляют остаться.

Сократ, разумеется, не поддается на провокации, ведет разговор, как обычно, спокойно и иронично и в конце концов одерживает в диспуте победу: Фрасимах после тщетных попыток отстоять собственную правоту фактически признает свое поражение тем, что отказывается продолжать спор по существу и сводит его к грубоватым, эмоциональным выпадам, вроде: «Угощайся этим рассуждением сам, да смелее. Я тебе не стану перечить, чтобы не нажить врагов среди присутствующих» (Платон. Государство. 1.352 b).

В целом, конечно, не может не броситься в глаза, что в платоновских диалогах Сократ снова и снова одерживает верх над софистами — почти всегда, причем обычно с легкостью, с большим перевесом. Разумеется, тут играет роль и то, что софисты, привыкшие, как говорилось выше, к монологичному способу общения, неуютно чувствовали себя, когда Сократ навязывал им обмен мнений в форме диалога. — так сказать, вынуждал их «играть на чужом поле». Они нервничали, терялись, допускали в споре серьезные промахи.

Но не следует забывать еще и о другом: автор диалогов, Платон, боготворил своего учителя Сократа и резко отрицательно относился к софистам — для него был решительно неприемлем именно их релятивизм. Ясно, что в своих произведениях (это ведь не какие-то объективные и беспристрастные хроники, а страстная защита определенной философской линии) он просто не мог допустить, чтобы кто-нибудь из софистов (да и вообще кто бы то ни было) победил Сократа. Сказанное в полной мере относится и к мемуарам Ксенофонта.

На самом же деле все явно было сложнее. Сократ на протяжении десятилетий постоянно общался с софистами. В чем-то не соглашался с ними, опровергал их ошибочные мнения. В чем-то, напротив, у них учился… Так и происходило его формирование как мыслителя. Не будет преувеличением сказать, что если бы не софисты, то не было бы и Сократа. Во всяком случае, того Сократа, которого мы знаем.