Сократ

«АФИНСКИЙ СИЛЕН»

В необъятном мире древнегреческой мифологии имелись, помимо многих других, такие странные, причудливые порождения народной фантазии, как сатиры и силены. Эти существа получеловеческого, полузвериного облика, входившие в окружение Диониса — бога вина и веселья, — часто характеризуются в научной литературе как «демоны плодородия» («демоны» здесь — в значении «низшие божества языческой религии»). Это их качество выражалось в необычайно похотливом нраве: в мифах они постоянно преследуют нимф и вакханок.

О сатирах слышал, наверное, почти каждый, а вот силены меньше знакомы широкому читателю. Собственно, различия между ними минимальны. И те и другие изображались в общем похоже. Голова и торс — человеческие (впрочем, на голове небольшие рожки), нижняя же часть тела — как у животного: покрытые густой шерстью ноги с копытами и лошадиный хвост. Черты лица довольно уродливы, но при этом забавны: курносый нос, толстые губы, глаза навыкате…

Если хотели все же отличать силенов от сатиров, то подчеркивали следующие особенности: сатиры изображались молодыми, а силены — пожилыми, соответственно, плешивыми. Сатиры охочи до женского пола, а силены больше склонны к выпивке, поэтому они часто изображены в обнимку с винным мехом. Впрочем, полной ясности и определенности в мифологии силенов не существовало. Согласно одной из версий, был только один силен (его так и звали — Силен), учитель Диониса, отец многочисленных сатиров. По другой же версии, силенов, как и сатиров, было много.

Не удивительно, что у самих античных авторов встречаются случаи путаницы между этими двумя видами мифологических персонажей. Так, то ли силеном, то ли сатиром считался Марсий, который дерзко вызвал на музыкальное состязание самого Аполлона, но потерпел поражение, и разгневанный бог предал его жестокой смерти. Иногда слова «силен» и «сатир» даже употреблялись как взаимозаменяемые синонимы.

Почему-то образы силенов и сатиров были очень любимы мастерами греческого искусства. Возможно, из-за присущего этим образам комизма. Изготовлялись, например, полые внутри скульптурные изображения этих существ, которые открывались и служили своеобразными шкатулками для хранения драгоценностей, умащений или маленьких статуэток божеств.

Этот пояснительный экскурс в начале главы потребовался нам потому, что без него многим осталось бы непонятным то очень яркое и меткое сравнение (фактически — развернутая метафора), которое употребляет Алкивиад в «Пире», характеризуя Сократа. Этот пассаж обязательно приводится во всех книгах о «босоногом мудреце» — столь многое он объясняет. Последуем же и мы общему примеру:

«Хвалить же, друзья мои, Сократа я попытаюсь путем сравнений. Он, верно, подумает, что я хочу посмеяться над ним, но к сравнениям я намерен прибегать ради истины, а совсем не для смеха.

Более всего, по-моему, он похож на тех силенов, какие бывают в мастерских ваятелей и которых художники изображают с какой-нибудь дудкой или флейтой в руках. Если раскрыть такого силена, то внутри у него оказываются изваяния богов. Так вот. Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия. Что ты сходен с силенами внешне, Сократ, этого ты, пожалуй, и сам не станешь оспаривать. А что ты похож на них и в остальном, об этом послушай. Скажи, ты дерзкий человек или нет? Если ты не ответишь утвердительно, у меня найдутся свидетели. Далее, разве ты не флейтист? Флейтист, и притом куда более достойный удивления, чем Марсий. Тот завораживал людей силой своих уст, с помощью инструмента… Ты же ничем не отличаешься от Марсия, только достигаешь того же самого без всяких инструментов, одними речами… Слушая тебя или твои речи в чужом, хотя бы и очень плохом, пересказе, все мы, мужчины, и женщины, и юноши, бываем потрясены и увлечены…

Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов (жрецы экстатического культа богини Кибелы. — И. С.), а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить так, как я живу…

Вы видите, что Сократ любит красивых, всегда норовит побыть с ними, восхищается ими, и в то же время ничего-де ему не известно и ни в чем он не смыслит. Не похож ли он этим на силена? Похож, и еще как! Ведь он только напускает на себя такой вид, поэтому он и похож на полое изваяние силена. А если его раскрыть, сколько рассудительности, дорогие сотрапезники, найдете вы у него внутри!..

Сократ и в повадке своей, и в речах настолько своеобычен, что ни среди древних, ни среди ныне живущих не найдешь человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Сравнивать его можно, как я это и делаю, не с людьми, а с силенами и сатирами — и его самого, и его речи.

Кстати сказать, вначале я не упомянул, что и речи его больше всего похожи на раскрывающихся силенов. В самом деле, если послушать Сократа, то на первых порах речи его кажутся смешными: они облечены в такие слова и выражения, что напоминают шкуру этакого наглеца сатира. На языке у него вечно какие-то вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется, что говорит он всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они содержательны, а потом, что речи эти божественны, что они таят в себе множество изваяний добродетели и касаются множества вопросов, вернее сказать, всех, которыми подобает заниматься тому, кто хочет достичь высшего благородства» (Платон. Пир. 215 а слл.).

Как видим, не обходится здесь Алкивиад без упоминания о внешности Сократа. Об этой внешности уже вкратце говорилось в начале нашей книги. Напомним, философ был лысым, курносым, с глазами навыкате, с большим ртом и толстыми губами… И ведь действительно — силен силеном! Особенно это бросается в глаза, когда смотришь на его сохранившиеся античные скульптурные изображения.

Тут, правда, нужно учитывать, что все эти изображения — посмертные. Во времена Сократа еще не создавали статуй живых людей, какими бы знаменитыми они ни были. Только для победителей в Олимпийских играх делалось исключение, но Сократ к ним, понятно, не относился. К тому же подлинная слава пришла к нему позже — после выхода в свет произведений Платона, Ксенофонта и других его учеников. Вполне можно допустить, что скульпторы, создавая традиционный и ставший впоследствии столь узнаваемым образ «босоногого мудреца», опирались именно на описание его внешности в сократических сочинениях, в частности, на только что приведенные слова Алкивиада в «Пире». Иными словами, весьма вероятно, что они, встретив эту колоритную метафору «Сократ — силен», сознательно или бессознательно привносили в черты его лица нечто от силена.

С внешностью Сократа связан один в высшей степени интересный эпизод, который был описан его учеником Федоном в диалоге «Зопир», к сожалению, не сохранившемся (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 1.1.105). Эта история в античности была хорошо известна, а до нас дошла в изложении Цицерона:

«Разве мы не читали, как Сократа охарактеризовал Зопир, физиогномик, претендовавший на то, что он может определять характер и нрав человека по его телосложению, по глазам, лицу, лбу? Этот Зопир определил Сократа как человека глупого и тупого, так как у него ключицы не были вогнуты, а эти части тела, как он говорил, являются помехой и препятствием для ума. Вдобавок он нашел в нем женолюбие, по поводу чего Алкивиад, говорят, разразился хохотом» (Цицерон. О судьбе. 5.10).

Нужно пояснить, что уже в античности существовала физиогномика — «научная» дисциплина, представители которой (этакие предшественники Ломброзо) пытались по внешности человека что-то говорить о его характере. Упоминаемый здесь Зопир не был греком; он прибыл в Афины откуда-то с Востока — то ли из Персии, то ли из Сирии.

Эпизод с Зопиром тот же Цицерон в другом своем труде рассказывает, добавляя новые детали, причем весьма интересные. Будто бы физиогномик, исследовав внешность Сократа, обнаружил в нем многочисленные пороки; другие никаких подобных пороков в нем не знали и потому осмеивали Зопира, но сам философ с ним согласился и сказал, что. действительно, пороки были ему от рождения присуши, но он силой разума избавился от них (Цицерон. Тускуланские беседы. IV. 80).

Правда, в полной истинности этой последней истории позволительно усомниться, тем более что в ней имеются расхождения с предыдущим рассказом. Однако как раз для подобных случаев хорошо подходит итальянская поговорка: se поп ё vero, ё ben irovato — «если и неправда, то хорошо придумано». Сократ здесь предстает человеком, который в буквальном смысле слова сделал себя сам — неустанной работой над собой. Судя по всему, таким он и был.

Возможно, именно к Зопиру следует относить и следующее сообщение источника: «По словам Аристотеля, некий маг, пришедший из Сирии в Афины, заранее предсказал Сократу в числе других бедствий и его насильственную смерть» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 45).

Сократ, несомненно, слыл в Афинах большим чудаком. Многие его поступки не могли не удивлять сограждан. В одной из предыдущих глав упоминалось, как однажды на войне он целые сутки простоял на одном месте, погруженный в свои мысли. Это вообще было в его духе — встать и надолго задуматься, ни на что не обращая внимания.

Приведем еще один пример. Сократ идет на пир к Агафону, куда его пригласили. По дороге встречает своего ученика Аристодема и предлагает ему присоединиться, хоть того и не звали. А дальше произошло вот что (случай пересказывает сам Аристодем).

«Сократ, предаваясь своим мыслям, всю дорогу отставал, а когда Аристодем останавливался его подождать, Сократ просил его идти вперед. Придя к Дому Агафона, Аристодем застал дверь открытой… Как только Агафон увидел вошедшего, он приветствовал его такими словами:

— А, Аристодем, ты пришел кстати, — как раз поужинаешь с нами… А Сократа что же ты не привел к нам?

— И я, — продолжал Аристодем, — обернулся, а Сократ, гляжу, не идет следом; пришлось объяснить, что сам я пришел с Сократом, который и пригласил меня сюда ужинать.

— И отлично сделал, что пришел, — ответил хозяин, — но где же Сократ?

— Он только что вошел сюда следом за мною, я и сам не могу понять, куда он девался.

— Ну-ка, — сказал Агафон слуге, — поищи Сократа и приведи его сюда…

Раб тем временем вернулся и доложил: Сократ, мол, повернул назад и теперь стоит в сенях соседнего дома, а на зов идти отказывается.

— Что за вздор ты несешь, — сказал Агафон, — позови его понастойчивей!

Но тут вмешался Аристодем.

— Не нужно, — сказал он, — оставьте его в покое. Такая уж у него привычка — отойдет куда-нибудь в сторону и станет там. Я думаю, он скоро явится, не надо только его трогать…

Затем они начали ужинать, а Сократа все не было. Агафон не раз порывался послать за ним, но Аристодем этому противился. Наконец Сократ все-таки явился, как раз к середине ужина, промешкав, против обыкновения, не так уж долго» (Платон. Пир. 174 d слл.).

Как видим, философу, в общем-то, было безразлично, что о нем подумают окружающие. Он был воистину самодостаточен. Выше уже кратко упоминалось о крайней простоте, скромности, даже непритязательности всего его образа жизни. Когда он шел на пир к Агафону, то решил приодеться. Но что это для него означало? Платон специально отмечает — надо полагать, не без доброго юмора, — что в тот день Аристодем «встретил Сократа — умытого и в сандалиях, что с тем редко случалось, и спросил его, куда это он так вырядился» (Платон. Пир. 174 а).

Итак, применительно к Сократу «вырядиться» — это всего лишь обуться и умыться. Припоминается сразу, как Аристофан называл Сократа «грязным» — тот самый Аристофан, который, между прочим, мирно и дружески беседовал с философом на вечеринке у Агафона.

Сандалии — обычную для греков обувь — Сократ надевал, как видим, только по особым случаям, а обычно обходился без них. Это известно из многочисленных упоминаний у античных авторов. Например, у того же Платона Сократ и Федр, прогуливаясь за городом, выходил к речке Илиссу и решают пойти прямо по воде. Федр говорит Сократу: «Видно, кстати я сейчас босиком. А ты-то всегда так» (Платон. Федр. 229 а).

У Ксенофонта софист Антифонт в споре с Сократом осуждающе заявляет: «Живешь ты… так, что даже ни один раб при таком образе жизни не остался бы у своего господина: еда у тебя и питье самые скверные; гиматий ты носишь не только скверный, но один и тот же летом и зимой; ходишь ты всегда босой и без хитона» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1.6.2).

Здесь нужно пояснить, что гиматий — самый распространенный в античной Греции вид верхней одежды. Он представлял собой прямоугольный плащ-накидку простейшего покроя, без рукавов, застегивался пряжкой под правой рукой. Летние гиматии изготовлялись из льна, зимние — из шерсти, но у Сократа, как тут сказано, был только один. Гиматий обычно носил и (во всяком случае, когда выходили из дому) поверх хитона — нижней одежды, подобия рубахи без рукавов или с короткими рукавами. Сократ же надевал гиматий прямо на голое тело.

Возможно, кому-то из читателей сразу припомнится Антисфен — ученик Сократа, демонстративно ходивший чуть ли не в лохмотьях. Но то, что у Антисфена порождалось своеобразной гордыней, у Сократа было вызвано, несомненно, совсем иным — его действительно имевшей место абсолютной неприхотливостью, полным равнодушием к внешним условиям существования. Вот как рассказывает об этом Алкивиад, упоминая свое совместное с Сократом участие в одном из военных походов:

«… Выносливостью он превосходил не только меня, но и вообще всех. Когда мы оказывались отрезаны и поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог сравниться с ним выдержкой. Зато когда всего бывало вдоволь, он один бывал способен всем насладиться… Точно так же и зимний холод — а зимы там жестокие — он переносил удивительно стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа и другие либо вообще не выходили наружу, либо выходили, напялив на себя невесть сколько одежды и обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в обычном своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем другие обувшись. И воины косо глядели на него, думая, что он глумится над ними…» (Платон. Пир. 219 с слл.).

Сочетанием выносливости и воздержности отличалось и отношение Сократа к употреблению вина. Тот же Алкивиад говорит о нем так: «…До выпивки он не был охотник, но уж когда его принуждали пить, оставлял всех позади, и, что самое удивительное, никто никогда не видел Сократа пьяным» (Платон. Пир. 220 а). И в другом месте: «Он выпьет, сколько ему ни прикажешь, и не опьянеет ничуточки» (Платон. Пир. 214 а). А ранее по ходу той же пирушки, когда обсуждается вопрос — пить ли в этот вечер «вволю» или умеренно, — другой участник, Эриксимах, замечает: «Сократ не в счет: он способен и пить и не пить, так что, как бы мы ни поступили, он будет доволен» (Платон. Пир. 176 с).

И чем же, кстати, кончается пиру Агафона? После прихода Алкивиада все разговоры об умеренности были забыты. «Пить уже пришлось без всякого порядка, вино полилось рекой» (Платон. Пир. 223 b). Следующая картинка — уже рассветные часы:

«…Одни спят, другие разошлись по домам, а бодрствуют еще только Агафон, Аристофан и Сократ, которые пьют из большой чаши, передавая ее по кругу слева направо, причем Сократ ведет с ними беседу… Суть же беседы… состояла в том, что Сократ вынудил их признать, что один и тот же человек должен уметь сочинить и комедию и трагедию и что искусный трагический поэт является также и поэтом комическим. Оба по необходимости признали это, уже не очень следя за его рассуждениями: их клонило ко сну, и сперва уснул Аристофан, а потом, когда уже совсем рассвело, Агафон.

Сократ же, оставив их спящими, встал и ушел… Придя в Ликей (роща в пригороде Афин, где был гимнасий. — И. С.) и умывшись, Сократ провел остальную часть дня обычным образом. а к вечеру отправился домой отдохнуть» (Платон. Пир. 223 с слл.).

Как видим, Сократ опять вполне в своем духе. Почти все уже совершенно пьяны, а он, хоть не отставал от других, как ни в чем не бывало ведет свои беседы. Причем, по обыкновению, говорит о каком-нибудь занятии (в данном случае — о сочинении театральных драм) со специалистами именно в этом занятии, да еще и побеждает их. А потом идет заниматься своими делами, словно и не пил всю ночь вино… Воистину, не приходится удивляться, что «босоногий мудрец» сплошь и рядом озадачивал своих сограждан. Уж очень он был не похож на других людей.

Ясно, что такой человек, как Сократ, вряд ли мог быть идеальным семьянином. Он обладал совершенно другими качествами и достоинствами, не в его духе было бы — отдавать всего себя семье, дому. Да и смотрел он на семейную жизнь с присущей ему иронией. Когда кто-то попросил у него совета, жениться или не жениться, философ ответил: «Делай, что хочешь, — все равно раскаешься». Характерно, что сам он, напомним, женился на скандально знаменитой Ксантиппе довольно поздно, даже по греческим меркам — когда ему было уже под пятьдесят. Обычно мужчины вступали в брак примерно в тридцатилетнем возрасте. Может быть, Сократ и вовсе не хотел жениться, но в конце концов сделал, так сказать, уступку общественному мнению. На закоренелых холостяков смотрели косо.

Обстановка в семье Сократа и Ксантиппы стала притчей во языцех — из-за постоянно происходивших между супругами ссор. Обычно вину за напряженные отношения возлагают на Ксантиппу. И, не приходится сомневаться, характер у нес действительно был не сахар. Но, с другой стороны, ее тоже можно понять. Не только Ксантиппа, но и любая другая женщина, какая бы ни была на ее месте, наверняка порой не могла бы вынести то качество мужа, которое учениками воспринималось как философская невозмутимость, но в глазах жены выглядело полным равнодушием, бесчувственностью и нежеланием что-либо делать для близких.

Приведем несколько семейных сцен между Сократом и Ксантиппой в изложении Диогена Лаэртского. Нельзя быть уверенными, что все эти эпизоды вполне достоверны. Наверняка имеются среди них и чистой воды анекдоты, досужие сплетни. В конце концов, кто мог знать, что философ и его супруга говорили друг другу наедине, без свидетелей? Тем не менее материал в своей совокупности довольно показателен и, надо думать, в целом верно передает характер отношений.

«Однажды он (Сократ. — И. С.) позвал к обеду богатых гостей, и Ксантиппе было стыдно за свой обед. «Не бойся, — сказал он, — если они люди порядочные, то останутся довольны, а если пустые, то нам до них дела нет» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 34). Сократ, как всегда, смотрит на вещи философски. Однако любая женщина, даже современная, подтвердит, что в описанной здесь ситуации она точно так же чувствовала бы себя неловко, как и Ксантиппа.

«Однажды Ксантиппа сперва разругала его, а потом окатила водой. «Так я и говорил, — промолвил он, — у Ксантиппы сперва гром, а потом дождь». Алкивиад твердил ему, что ругань Ксантиппы непереносима; он ответил: «А я к ней привык, как к вечному скрипу колеса. Переносишь ведь ты гусиный гогот?» — «Но от гусей я получаю яйца и птенцов к столу», — сказал Алкивиад. «А Ксантиппа рожает мне детей», — отвечал Сократ. Однажды среди рынка она стала рвать на нем плащ; друзья советовали ему защищаться кулаками, но он ответил: «Зачем? чтобы мы лупили друг друга, а вы покрикивали: ‘Так ее, Сократ! так его, Ксантиппа!?» Он говорил, что сварливая жена для него — то же, что норовистые кони для наездников: «Как они, одолев норовистых, легко управляются с остальными, так и я на Ксантиппе учусь обхождению с другими людьми» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 36–37).

Невозможно избавиться от ощущения, что порой, может быть, Сократу и не следовало бы быть столь уж невозмутимым и хладнокровным в общении с женой: это должно было только сильнее бесить ее. Ведь Ксантиппа, чувствуется, обладала горячим темпераментом. В то же время вряд ли правомерно представлять ее какой-то сущей мегерой и фурией: была она, судя по всему самой обычной женщиной. Да, конечно, она не понимала своего мужа, да даже и не пыталась. Ну а понимал ли он ее и пытался ли понять? Думается, ответ тоже будет отрицательным.

Некоторые высказывания Сократа о Ксантиппе могут даже показаться несколько циничными, — например, когда он сравнивает ее с гусями ил и конями, или когда дает понять, что она нужна ему, в общем-то, только для рождения детей. Но здесь нужно учитывать, что в этих словах отразилась не оригинальная позиция философа, а общепринятая в классических Афинах точка зрения на женщин и брак. Выше уже говорилось о подчеркнуто патриархальном характере древнегреческого общества, о приниженном, затворническом положении «слабого пола»; приводились слова Демосфена о том, что «жен мы берем для того, чтобы иметь от них законных детей, а также для того, чтобы иметь в доме верного стража своего имущества». Не более того.

Женщина для греков — существо, принадлежащее скорее к миру Хаоса, чем к упорядоченному мужскому Космосу. Она — игрушка страстей и эмоций, которые решительно преобладают у нее над разумом, между тем как в норме, по мнению греков, все должно быть наоборот. Женщина в чем-то даже сродни дикому животному, которое нужно укрощать, приручать.

И это не метафора. Уже знакомый нам «образцовый хозяин» Исхомах, добрый знакомый Сократа, вспоминает, что его жена спустя некоторое время после замужества «привыкла ко мне и была ручной, так что молено было говорить с ней» (Ксенофонт. Домострой. 7. 10). Обратим внимание на сам способ выражения, на лексику: ведь так обычно выражаются именно о животных. Нс приходится сомневаться в том, что юная супруга Исхомаха, скорее всего, впервые в своей жизни оказавшаяся один на один с чужим, раньше незнакомым ей мужчиной, действительно первое время «дичилась». Точно так же вели себя и все ее сверстницы.

Несомненно, играл свою роль и такой фактор, как большая разница в возрасте между вступающими в брак. Тот же Исхомах говорит о своей жене: «Когда она пришла ко мне, ей не было еще и пятнадцати лет, а до этого она жила под строгим присмотром, чтобы возможно меньше видеть, меньше слышать, меньше говорить» (Ксенофонт. Домострой. 7. 5). И столь ранние браки для девушек были нормой.

А что касается мужчины, напомним, что самым подходящим временем для вступления в брак считалось достижение тридцатилетия. Понятно, что при таких условиях семья строилась на заведомо неравных основах. Муж был уже вполне взрослым, самостоятельным человеком, а жена — совсем юной, не имеющей еще ровно никакого жизненного опыта.

Что же касается Сократа и его супруги, разница в возрасте у них была даже больше, чем обычно, — лет тридцать. Ксантиппа родилась около 440 года до н. э., плюс-минус несколько лет^{107}. Брак был заключен около 425–420 годов до н. э. (точная дата неизвестна), и после этого она еще примерно двадцать лет оставалась в детородном возрасте.

Выходя за Сократа, Ксантиппа была молодой девушкой, вполне возможно, красивой (хотя, строго говоря, о ее внешности ровно ничего не сообщается в источниках) и, уж во всяком случае, из состоятельной семьи: наиболее вероятно, что ее отцом был известный музыкант Лампрокл^{108}, а музыканты в античной Греции никогда не бедствовали. Муж же ей достался пожилой, неказистый и очень небогатый. Наверняка она считала, что имеет основание рассчитывать на его любовь или, по меньшей мере, внимание. А вместо этого встречала — во всяком случае, так ей должно было казаться — безразличие. Мало у какой женщины в подобных условиях не сформируется комплекс «Он мне всю жизнь загубил».

Но детей Ксантиппа рожала Сократу исправно. У них было три сына; возможно, имелись в семье и дочери, но мы о них ничего не знаем, поскольку, как уже упоминалось выше, древнегреческие авторы предпочитали вообще ничего не говорить о женщинах и девочках, если только это было возможно.

Старший сын Сократа и Ксантиппы — Лампрокл — появился на свет около 416 года до н. э.^{109} и, судя по всему, получил имя в честь деда по материнской линии. У греков чрезвычайно часто было принято называть родившихся детей в честь дедов. Правда, обычно первенцу давали имя в честь деда но отцу, а второму сыну — в честь деда по матери. В данном случае этот порядок был почему-то изменен. Почему? У ученых нет однозначного ответа. Ведь можно высказывать различные точки зрения, и все они будут чисто гадательными.

Например: экспансивная и настойчивая Ксантиппа добилась того, чтобы старшего сына назвали в честь ее отца, а Сократ не стал спорить, потому что эти вещи были для него совершенно не принципиальны. Или: Ксантиппа принесла в бедный дом Сократа, надо полагать, хорошее приданое, которое дал ей ее отец Лампрокл, и его следовало за это «морально вознаградить». Или, наконец: первый сын у Сократа и Ксантиппы родился еще до Лампрокла, он-то и получил имя деда по отцу (Софрониск), но этот мальчик умер в раннем детстве, поэтому о нем ничего не сообщается в источниках. Последний вариант представляется лично нам наиболее вероятным. Известно, насколько огромной была в античности (да и во всех обществах вплоть до XIX века) детская и младенческая смертность. Далеко не каждому ребенку, увидевшему свет, суждено было дожить до взрослых лет и даже до юности.

Если наше предположение верно, то первый сын, о котором идет речь, скончался к 410 году до н. э., потому что приблизительно на этот год^{110} падает рождение второго из выживших сыновей Сократа и Ксантиппы, а его звали как раз Софрониском. Наконец, около 402 года до н. э.^{111} — совсем незадолго до казни философа — родился третий, Менексен.

Приведем сведения источников о детях «босоногого мудреца», их очень немного. В своей защитительной речи на суде, как ее передает Платон, Сократ в числе прочего говорит:

«…Есть у меня и родные, есть и сыновья, о мужи афиняне, целых трое, один уже взрослый, а двое — младенцы» (Платон. Апология Сократа. 34 d).

Тот же Платон, рассказывая о последнем дне философа, упоминает, что Ксантиппа, пришедшая к нему в тюрьму, сидела «с ребенком на руках» (Платон. Федон. 60 а). Несомненно, речь идет о Менексене, младшем сыне. Наконец, уже перед самой казнью к Сократу «привели сыновей — у него было двое маленьких и один побольше» (Платон. Федон. 116 b).

Впоследствии сыновья философа ровно ничем не прославились. Сократ, сетуя на то, что мудрые люди, такие как Перикл, почему-то не смогли передать эту свою мудрость детям, и те выросли вполне заурядными личностями (Платон. Протагор. 319 с слл.), вполне мог бы адресовать этот упрек и себе самому.

Сократ и Ксантиппа были очень разными людьми, непонимание ими друг Друга было велико, и не удивительно, что семейная атмосфера в целом была далека от идеальной. Весьма характерный в данном отношении эпизод приводит Ксенофонт.

Лампрокл, старший сын философа, едва подрос, уже начал ссориться с матерью. Сократ, заметив это, решил провести с подростком воспитательную беседу Вот что он ему говорил:

«Так кто же и от кого… получает большие благодеяния, как не дети от родителей? Им, не бывшим прежде, родители дали бытие, дали им возможность увидеть столько прекрасного и сделали их причастными стольких благ… Как всем известно, мы и то еще принимаем в соображение, от каких женщин могут родиться у нас самые лучшие дети: с этим и женщинами мы и вступаем в союз для рождения детей. При этом мужчина содержит женщину, которая будет в союзе с ним рожать детей, и для будущих детей заранее готовит все, что, по его мнению, пригодится им в жизни, и притом в возможно большем количестве. А женщина после зачатия не только носит это бремя с отягощением для себя и с опасностью для жизни, — уделяя ребенку пищу, которой сама питается, но и по окончании ношения, с большим страданием родив ребенка, кормит его и заботится о нем, хотя еще не видала от него никакого добра; и хотя ребенок не сознает, от кого он получает добро, и не может выразить свои нужды, но она сама старается удовлетворить его желания, долгое время она кормит его, и днем и ночью неся труды и не зная, какую получит за это благодарность…

В ответ на это молодой человек сказал: Хоть она и сделала все это и другое, во много раз большее, но, право, никто не мог бы вынести ее тяжелого характера.

Тогда Сократ сказал: Что же, по-твоему, труднее выносить — лютость зверя или матери?

Я думаю, отвечал он, матери, по крайней мере такой.

Так разве она когда причинила тебе какую-нибудь боль — укусила тебя или лягнула, вроде того, как это многим случается испытывать от животных?» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. II. 2. 3 слл.).

Прервем пока цитирование и задумаемся: те аргументы, которые здесь приводит Сократ сыну в пользу необходимости уважать мать, — не слишком ли они сухи, рассудочны и как-то даже тривиальны? Сказал ли он Лампроклу что-нибудь такое, чего тот раньше не знал? Хотелось бы встретить какие-то более теплые, душевные слова — причем не об абстрактной «матери», а о живой, конкретной Ксантиппе… Как будто Сократ произносит все это лишь по обязанности: ведь нужно же воспитывать сына!

Но, может быть, потом ему все-таки удается найти те самые нужные слова, идущие от сердца? Нет, разговор продолжается в подобном же духе:

«А ты… мало, думаешь, доставлял ей хлопот и криком и поступками, и днем и ночью, капризничая с детства, мало горя во время болезни?.. А ты прекрасно понимаешь, что когда мать говорит тебе что-нибудь, то у нее нет на уме никакого зла, а, напротив, она желает тебе добра, как никому другому, и все-таки сердишься на нее?.. Значит, хоть она желает тебе добра и во время твоей болезни прилагает все заботы, чтобы ты выздоровел и не нуждался ни в чем необходимом, хоть она, кроме того, усердно молит богов за тебя и исполняет обеты, ты все-таки говоришь, что у нее тяжелый характер? Я думаю, что если ты не можешь выносить такой матери, то не можешь выносить счастья… Если кто не почитает родителей, того оно (государство. — И. С.) подвергает наказанию и, как оказавшегося при испытании недостойным, не допускает к занятию государственных должностей, находя, что он не может с надлежащим благочестием приносить жертв, приносимых за государство, и вообще ничего не может делать хорошо и справедливо… Так вот, сынок, если ты благоразумен, у богов проси прощения за непочтительность к матери, как бы они, сочтя тебя неблагодарным, не отказали тебе в своих благодеяниях, а людей остерегайся, как бы они, узнав о твоем невнимании к родителям, не стали все презирать тебя и как бы тебе не оказаться лишенным друзей. Ведь если люди сочтут тебя неблагодарным к родителям, то никто не будет рассчитывать на благодарность от тебя за свое добро» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. II. 2.8 слл.).

Все это очень похоже на резонерские нравоучения отца, педантичного до занудства, и вряд ли могло произвести серьезный педагогический эффект. Думается, не случайно Ксенофонт ничего не сообщает о том, что в конечном счете ответил Лампрокл на эту лекцию и изменились ли в лучшую сторону его отношения с матерью.

А самое главное — чисто внешний характер доводов. Сократ, рационалист до мозга костей, и с сыном беседует так, как будто это его сотоварищ по занятиям философией. Апеллирует исключительно к здравому смыслу, а нужно бы — к чувствам.

Обратим внимание еще на то, что, согласно процитированному здесь сократовскому разъяснению, любить и почитать мать нужно, в общем-то, не как самоцель, а как средство достижения каких-то иных целей. В частности, кто не чтит родителей, тот может потерять друзей. Отсюда подспудно прочитывается, что в иерархии ценностей, признаваемой Сократом, друзья стоят на более высоком месте, чем семья.

…А Ксантиппа, несмотря на весь свой тяжелый характер, все-таки любила Сократа. Просто любила. Это становится предельно ясно, когда читаешь рассказ о последнем дне философа. Федон, один из его учеников, вспоминает, как он с несколькими друзьями пришел к Сократу в тюрьму — проститься с ним и побеседовать перед казнью.

«Войдя, мы увидели Сократа, которого только что расковали, рядом сидела Ксантиппа — ты ведь ее знаешь — с ребенком на руках.

Увидев нас, Ксантиппа заголосила, запричитала, по женской привычке, и промолвила так:

— Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с друзьями, а друзья — с тобою.

Тогда Сократ взглянул на Критона и сказал:

— Критон, пусть кто-нибудь уведет ее домой.

И люди Критона повели ее, а она кричала и била себя в грудь» (Платон. Федон. 60 а).

Ксантиппа покидает мужа, чтобы никогда больше его не увидеть^{112}. А он, растирая отекшие от оков ноги, тут же начинает с присутствующими очередную философскую беседу… Тут-то и становится видно (если и без того это было кому-нибудь непонятно), кто был для Сократа истинной семьей: не домашние, а друзья и ученики. С ними он и проводит все время, оставшееся до казни. А жене он даже не сказал «прощай».

К чести Ксантиппы, она, понимая, что занимает в жизни супруга далеко не первое место, во время этой последней встречи смирилась и не роптала. Обратим внимание на ее слова. Женщина горюет не о том, что она сама больше не увидит мужа, а о том, что его друзья больше не побеседуют с ним! Такое поведение нельзя назвать иначе, как самоотверженным.