Степан Разин

Глава 1

Вот уже сорок дней прошло с того момента, как я очнулся в этом мире и в этом теле. Мог ли я всерьёз предположить, что истории про переселение души после смерти в другую оболочку — правда? После того, как я очнулся в теле совсем юного парнишки, у меня в голове то и дело звучали слова из песни Владимир Высоцкого: «… А если жил, как дерево, родишься баобабом, и будешь баобабом тыщу лет, пока помрёшь…». Сорок дней минуло, и я всё ещё оставался в теле Стёпки, хотя надежды возвращения в своё прежнее тело лелеял. Но, как оказалось, тщетно.

Тельце Стёпки, мальчишки лет десяти-тринадцати, куда непонятным образом попала моя душа и разум, было худеньким, но жилистым. Ел он плохо, кормясь объедками от трапезы отца и старших братьев, а от них оставалось мало. Голытьба, она и есть голытьба. Ни кола, ни двора, ни имущества, кроме палатки, типа индейского вигвама, в которой во время дождя, кроме Стёпки, прячутся ещё пять человек: Стёпкин отец Тимоха, два его старших сына: Иван и Фрол, жена Тимохи, татарка Фариза и её сын Рифат.

Иван и Фрол были намного старше Стёпки, а Рифат — совсем маленький, а поэтому вся работа по хозяйству ложилась на плечи Стёпки. То есть — мои. Если светило солнце, надо было выбить и выложить сохнуть на траву все тряпки, шкуры и ковры, насобирать кизяка на растопку очага и замесить его с рубленной высушенной травой и наделать из этой смеси брикетов, набрать рыбы или настрелять сурков. Рыбу Стёпка ловил специальными плетёными из прутьев ивы корзинами, а сурков стрелял из лука.

Потом пойманную рыбу надо было почистить, а с сурков снять шкуру и распялив её прутиками, вывесить сушиться. С рыбой тоже было не так всё просто. Пузыри собирались отдельно и сушились. Пузыри потом можно было продать или наварить из них клей, используемый для проклейки швов лёгких кожаных чёлнов, собранных из шкур огромных осётров и белуг. Такие чёлны были легки и, а значит — быстры, что делало их незаменимым инструментом набегов.

А казацкая голытьба постоянно находилась в состоянии поиска поживы. Вот и сейчас товарищество, в котором Стёпкин отец верховодил, двигалось вниз по Дону в сторону переволока на Волгу. Товарищество двигалось со всем своим скарбом, жёнами, детьми и какой-никакой живностью: овцами, козами и лошадьми.

К моему удивлению эти кочевые люди, которые больше походили на татар, или монгол, называли себя казаками, хотя они и выглядели, и вели себя как татаро-монголы, или какие-нибудь ногайцы. Кроме семейства Тимохи, который и сам, и его сыновья выглядели вполне себе Русами, то есть, хоть и темноволосыми, но с европейскими, а не плоскими, чертами лица и культурными правилами, тяготеющими к оседлости, но не имеющими такой возможности. По крайней мере, почти на каждом привале Тимоха заводил разговор о том, что вот, де, наберут они в Персии злата-серебра, построят свой городок на каком-нибудь островке рядом с Черкасском, и заживут себе припеваючи.

Старшие сыновья не перечили, а поддакивали, когда Тимоха спрашивал их одобрения, и тянули дым из вишнёвых трубок. Табак, хоть и запрещён был для ввоза в Московию, но завозился контрабандой из Европы и через Новгород немцами, а англичанами и голландцами через северные моря.

Как я понимал, сейчас имела место середина семнадцатого века, ибо правил на Руси царь Михаил Фёдорович и правил давно. Это если считать, что мир, в который занесла мою душу моя карма, был тот же самым, и история здесь шла тем же чередом. Так как царь Михаил в истории Руси на трон восходил единожды, а его сын Алексей, как я узнал, был примерно такого же возраста, как и мой Стёпка, то и временной период я «отчертил» соответствующий. Где-то, примерно, — тысяча шестьсот сорок третий год от рождества Христова.

С летоисчислением тут было запутано. Отец Степана был веры непонятной, но точно не новой, никонианской, так как крестился двумя перстами, и не иконам, а на восходящее и заходящее солнце. Того требовал и от сыновей своих. В связи с чем продолжал считать лета от сотворения мира. Хотя, о каком Никонианстве могла идти речь, если сам Никон ещё и патриархом не был. Однако о том, что в Москве переписывают старые церковные книги на новый лад и в некоторых церквах заставляют молиться тремя перстами, ходили давно. Говорят, ещё при царе Иване Васильевиче хотели менять устав. Оттого и бежали православные и иные народы в казаки.

Хорошо, конечно, что не занесло мою душу в оболочку дерева, но и подаренным мне новым телом я был недоволен. Вернее, недоволен своим статусом простого наблюдателя. Вот уже сорок первый день я «тупо» смотрел в глаза-окна, на мелькающие передо мной картинки. И это был не поезд, с его размеренным мельканием кустов, деревьев, и полосатых столбиков. Это было сумасшедшее мельтешение, когда взгляд бросало справа налево и вверх, вниз, по прихоти чужого разума.

Вы обращали внимание, что едучи пассажиром, болезненно реагируешь на малейшие ускорения и торможения транспорта? А когда сам сидишь за рулём и жмёшь на педали, чувствуешь себя нормально. Так же и меня, когда я поселился в чужом теле, первое время натурально тошнило от укачивания. И, что плохо, я не мог отключить органы восприятия, так как не знал, где находятся эти тумблеры, да и есть ли они? А так же не мог блевануть, так как телом не владел. О-о-о… Это была невозможная пытка. Хотя… Почему была? Пытка продолжалась и продолжалась…

Вскоре я немного научился успевать своим вниманием, за движением глаз Стёпки, но не всегда моей концентрации хватало и уставал я неимоверно. Болтанка укачивала и уматывала, и меня буквально отрубало в любое время суток, как только Степан замирал своим взглядом. Когда он, например, задумывался. Ну и ночью, конечно, когда он спал.

Вставало семейство Тимохи много раньше первых лучей солнца и начинало «шебуршиться» по хозяйству, собирая пожитки и готовясь к следующему дневному переходу. Больше всех «шебуршился» Стёпка, ибо гоняли его и отец, и братья, как говорится, и в хвост, и в гриву.

В отличие от отца и братьев, двигавшихся, в основном, «конно» и «оружно» вдоль берега Дона, Стёпка, с мачехой и пожитками, плыл на струге. Вечером, ещё до захода солнца, струги приставали к берегу, где раскладывалось стойбище, если шёл, редкий в это время дождь, а Стёпка с ребятнёй ставили ловушки и сети для рыбы. Утром, из сетей выбирали нужное количество добычи и Стёпка шкерил её и засаливал, чтобы не затухла до вечера. А вечером он сдирал шкурки с сурков. Высушенные шкурки во время дневного перехода очищал от остатков плоти и мездры. Короче… Степка в свои тринадцать лет знал много чего полезного для хозяйства и крутился, как заведённый волчок.

Мне же «карусель» настолько осточертела за эти проклятые сорок дней, что я стал молить Бога унести мою душу из этого тела хоть в Рай, хоть в Ад, прости Господи. Я и раньше верил и в Бога, и в иные чудеса, а уж теперь понял, что и карма существует. Именно, что в переселение душ я раньше и не верил, и вот теперь за это и был наказан. Э, хе-хе…

Почему-то все сорок дней я не обращался к Всевышнему разуму, а тут взмолился так, что мне даже немного полегчало. Оказалось, что если читать молитвы, то разум, вроде как, отключается от окружающих раздражителей и погружается в подобие тумана. Мне, когда-то давно в молодости, приходилось засыпать с открытыми глазами. Очень интересный эффект для спящего и жуткое зрелище для окружающих.

Примерно на трехсотом повторении «Отче наш» я вошёл в спасительный транс и отключился от окружающей действительности.

— Благословенны те, кто придумал молитвы, — подумал я, выйдя из состояния «сна» уже к вечеру, когда струг приставал к берегу и послышались отличные от скрипа уключин звуки, оказавшиеся криками приблизившихся к берегу конников.

Машинально я сделал движение телом, подбрасывая его вверх и выпрыгивая из струга прямо в воду, и тело, к моему удивлению, возникшему уже во время выполнения им моей команды, послушалось. Послушалось и так ловко выпрыгнуло, что Тимоха, подъехавший к стругу первым, выкрикнул:

— Вы посмотрите на этого пострелёнка! Как он дерзко в воду сигает. А не боишься утопнуть? Вдруг там глыбь?

А под бортом и оказалась глыбь, как понял я, когда Стёпкино тело погрузилось с головой во взбаламученную килем воду. Ну, как глыбь? Стёпкины ноги погрузились больше чем по колено то ли в тину, то ли в глину, и голова осталась под водой буквально в локте от поверхности. Осталась, и из-под воды не появлялась.

Стёпка было вздумал заорать, но я сделал над собой усилие, и рот закрыл так быстро, что прикусил язык. Рот закрыл и стал месить под собой ногами, словно куда-то бегу. Тут же мелькнула паническая мысль про лягушку, взбившую из молока масло, и сразу пропала. Достав до дна и освободив ноги, я оттолкнулся пятками от твердой поверхности и выпрыгнул из воды. Тут-то я и услышал слова Тимохи и погрёб к берегу, выбрасывая руки и ноги по лягушачьи.

— Ты гляди, Фёдор, как он плывёт! — восхитился Тимоха. — Аки жук плавун!

— Скорее, как лягуха! — сказал Фрол.

— Да, это он ногами от дна толкается! — не поверил Иван.

— Вон они, ноги-то, — показал кнутовищем отец. — Ладно плывёт. Так и Дон переплыть сможет. Молодец сынок.

— В панцире, или в кольчуге, так не поплывёшь, — вздохнул Фрол.

— А потому, поддоспешник нужон из плотного войлока, а не мягкого — глубокомысленно произнёс Тимоха.

— И в этом-то упариваешься, а ежели ещё и в плотном ехать, сдохнешь, пока до сечи доскачешь.

— Говорю вам, валять нужно дольше и под гнёт ложить.

— Запаривать шерсть надо, — подумал я, выбираясь на берег и отмывая глину с ног.

— Чего ты сказал, Стёпка? — спросил отец.

Я поднял на Тимоху глаза.

— Кто сказал? — спросил я, понимая, что управляю не только телом, но и сказал, то, что думал, вслух.

— Ты! Что ты сейчас сказал? Парить? Войлок? Что значит «парить»?

— Варить, значит, над кипятком, а потом сушить над угольями. Шерсть и уплотнится. И так несколько раз, если сделать, то войлок каменным станет.

— Откель знаешь? — спросил Тимоха.

— Придумалось, — пожал я плечами, и схватил выброшенный со струга пеньковый канат, который быстро оттащил в сторону и обмотал вокруг вросшей в берег старой коряги.

— Ты гляди, как он ловко и с верьвой управился⁈ — восхитился Тимоха.

— Это он, чтобы показать, что он уже вырос и может в набег идти, — предложил Иван и «закхекал», смеясь.

— А на хозяйстве кто останется? Кто струги стеречь будет? Сие дело тоже нужное, — проговорил Фрол.

— А давай, я останусь струги стеречь, а он за меня пусть идёт, — сказал Иван. — Я ему и тягиляй свой старый отдам.

Отец и братья рассмеялись, а я прислушался к себе, ища внутри Степку и не находя. Почувствовав, как кожа от ужаса покрылась пупырышками, я заозирался вокруг, словно ища Стёпку на берегу реки.

Струг потянуло течением вниз по реке и развернуло к берегу левым бортом, с которого поползла длинная, сколоченная из нескольких досок, сходня.

— Выноси и рыбу, Степка, и воды в два ведра принеси. Вон там, где ветла стоит, ручей впадает в Дон. Вода в нём чистая, сладкая, через мел течёт.

— Да, знаю я. Чай, не впервой, — сказал я, с ужасом понимая, что и вправду знаю то, что знает Стёпка. И помню то, что он помнил.

— А Стёпка-то где? — мысленно с ужасом вскрикнул я.

Только хотел расслабиться немного, научившись уходить в трансцендентное состояние, а тут, на тебе. Разумом шевелить надо… Чужим, между прочим, разумом.

Схватив два кожаных ведра и коромысло, я метнулся по сходням на берег и понёсся к ветле, стуча пятками о сухой глинистый берег. За ветлой в крутом берегу имелась промоина, вскрывающая меловой пласт. Мела много на Дону, особенно на его правом берегу. Из-под мелового пласта хорошей струёй, словно из водопроводного крана, бил родник.

Я тут же окунулся в него головой и снова моё тело покрылось пупырышками, но теперь не от ужаса, а от дикого, но приятного холода. Напившись и набрав воду в бурдюки, обмотанные тонкой бечвой, я накинул верёвки на оба конца коромысла и вихляющей походкой побежал к стоянке. Бурдюки были тяжёлыми и Стёпкины ноги еле держали вес. Огонь уже горел и медный котёл висел на треноге.

— Ты гляди, и с бурдюками справился! — удивлённым голосом проговорил Тимоха. — В них самих столько весу, как и в Стёпке.

— Говорю же тебе, батька, он в набег хочет напроситься, — сквозь смех сказал Иван.

— Да, какой с него ушкуйник? Зелено-молодо ещё.

— Ничего я не хочу, — искренне сказал я.

Может быть Стёпка и хотел уйти с отцом и братьями в набег на волжских купчишек, но я-то точно не хотел. Понимал, что с таким тельцем только у мамкиной юбки сидеть. А ежели мамки нет, то возле мачехиной.

— Нахер-нахер, — проговорил я, — ваши набеги.

Читал я про казаков и про Степана Разина, как они на персов ходили, да не все возвращались. Далеко не все… Кстати, сам Степан Разин был везучим парнем, если не считать, что под горячую руку царю попал, да тот четвертовать и его самого, и его старших братьев приказал. Как там бишь их звали? Фрол и Иван? Ты смотри, как и Стёпкиных. А вот отца Разинского убили, таки в походе на Персов. Тимофеем его звали, да-а-а-а…

И тут меня словно током ударило. Степан Темофеевич Разин и Степан Тимохович Русин, не один ли хрен? Тимоха — это ведь Тимофей? Едрить — колотить! Мне вдруг вспомнилось, что персы русов назвывали «расы», «разы» или «росы». А вообще-то — «асы», потому что персидские слова начинались с гласных звуков. А русские в персидских войсках шли первыми.

— Ха! Так значит я попал в тело Степана Разина⁈ Маленького, блин, Степана Разина⁈ Ни хрена себе, карма! Главное — конец сказочный. Чем дальше — тем страшнее.

— Чего замер? Займись копчением рыбы! Без ужина хочешь остаться? Так я устрою!

Стёпкин отец щёлкнул небольшой трёххвостой плетью и я, вспомнив Стёпкиным умом, как она больно жалится, метнулся на струг за кольями и разными шкурами, из которых казаки собирали коптильню, и укрывали, прокопанный в склоне берега узкий ров для дымохода. Если рыбье мясо располосовать на ленты, то за короткую летнюю ночь оно вполне себе прокапчивается на холодном дыму, а если на горячем, так и пары часов хватает. Но для долгого хранения рыбы нужно коптить её холодным дымом двое-трое суток.

Мне, выходцу из России третьего тысячелетия, такой способ копчения был не известен. Да и в принципе, я был мало приспособлен для той жизни, что жил Стёпка, его родичи и соплеменники. Кем я был в две тысячи двадцать четвёртом году? Сорокалетним инженером-кораблестроителем, который погиб при весьма странных и не известных мне обстоятельствах на производстве. Я помнил только, что спустился в трюм ремонтируемого корабля. И всё. Что случилось дальше, я не знал. Вспышка, чернота и я здесь, в теле тринадцатилетнего мальчишки.

То, что эя «вселился» в тело Степана Разина, мне не верилось и, честно говоря, верить не хотелось. По понятным, надеюсь, причинам. Не верил я, что можно изменить уже свершившееся историческое событие, а значит становилось страшно. Оно ведь уже свершилось, значит свершится и со мной! Лет через сорок? Ну, так время летит быстро. Мне ли не знать? И в множественность параллельных миров мне не особо верилось. Хотя… Точно так же я не верил и в переселение душ, мать их… И вот, я тут, чёрт побери! Но, где Стёпка?

Оказалось, что за сорок дней я настолько выучил маршруты передвижений «своего» тела, что больше не получил ни одного замечания ни от отца, ни от братьев, а на ужин получил не ошмётки еды, оставшиеся после отцовской трапезы, а персональный кусок стерляди, уложенный мне на большую персональную деревянную тарель — почти плоскую круглую миску, больше похожую на маленький щит. Туда же, по указке отца, мачеха положила кулеш из заваренного со вчерашнего вечера ячменя с кусочками сала и мяса сурков.

Поев, я тут же уснул. Набитый едой желудок давил на глаза, и уснул я по-настоящему сладко, впервые в этом мире. Самостоятельно ворочаясь ночью, просыпаясь от укусов каких-то кровопийцев, я, буквально на мгновение окидывал затуманенным взором чёрное небо, с трудом находя в плотном скоплении звёзд знакомые созвездия, и снова засыпал.

Проснувшись, по привычке раньше всех и сбегав «до ветру», я, доев оставшиеся от ужина крохи, запил их водой и сбегал к, пасущимся недалеко и стреноженным, коням. Там у Стёпки был своя любимая кобылка «Муська», которую он подкармливал распаренным ячменём, отложенным вечером перед варкой кулеша.

Ячменём лошадей обычно не кормили. Во-первых, это была еда для людей, а во-вторых, не всякая лошадь разгрызёт твёрдую оболочку зерна. А вот запаренный ячмень лошадям был показан. Даже я знал, что ячмень является сильным кормом и его общая питательность, энергетическая ценность и переваримость питательных веществ была выше, чем овса.

Откуда знал? Да всё детство летние каникулы проводил у бабушки с дедушкой в деревне, что в Краснодарском крае, а там имелась коневодческая ферма. С детства любил лошадей. Вот и сейчас, гладя лошадиный круп, меня вдруг охватила такая «щенячья» радость, что захотелось петь и плясать. Сначала я просто притопывал и что-то бубнил себе под нос ритмичное, а потом, вскинул руки и пустился в казачий пляс.

Мне приходилось в детстве плясать вприсядку, да и на Кубани, где жили все мои родичи, включая и бабушку с дедушкой, танцевали и пели на любых застольях. Поэтому, пройдясь вокруг лошадки с притопами и прихлопами, я стал импровизировать, похлопывая себя то по груди, то по коленям, то по пяткам и носкам, напевая «Ойся, ты ойся, ты меня не бойся. Я тебя не трону, ты не беспокойся».