Степан Разин

Глава 29

— Здравствуйте, Семён, — поздоровался я с сыном Надея Светешникова. — Вы, Бога ради, простите меня, что вторгся в жилище вашего отца, в то время, когда он находится в скорбном месте, но мы говорили с ним, когда он был у меня в Измайлово, и Надея Андреевич указал, что можно обращаться к вам, коль нужда настанет.

— Какая нужда? — не понимающе смотрел на меня Семён, думая совсем о другом. — Отца нет… Зачем вы приехали?

— Я — Разин Степан Тимофеевич. Может быть слышали? — спросил я.

— Конечно, слышал, — опустил голову Семён и нахмурился.

Ему было на вид более сорока лет. Он был одет в добротные шелка, сафьяновую куртку с сапогами, и беличью шапку. Растрёпанная борода, придававшая лицу разбойничий облик, имела проседь, шедшую от нижней губы.

— Отец сказывал про тебя.

— Мы говорили с ним о вложении денег в ваши дела.

— Да, какое сейчас вложение⁈ — вскрикнул Семён. — Отберут ведь всё!

— Отберут? — «удивился» я. — Кто сказал? Ещё ничего не ясно!

— Всё ясно! — махнул рукой Светешников. — Никитников приходил. Григорий Леонтьевич. Он и говорил. Просил продать ему соляные варницы в Усолье. Сказал, что государь хочет за воровство всего имущества лишить. Сказал, что видел указ, где писано: «взять соляные его варницы, которые близко Самары в Соляных горах», то есть Усолье.

— Жаль, что так получилось, — вздохнул я. — Хотя… Может так на так и к лучшему? Вложись я в то дело, остался бы без денег.

— В какое дело? — спросил Семён. В нём проснулся делец.

— Деньгу в оборот сибирякам гнать.

— А-а-а! Это моё дело! Стар отец по Сибири ездить. Да и дядька Павел уже не молод. Так и что? Решил вложиться?

— Решить-то решил, да сейчас о другом подумал. Я тут с голландцами завязался… С Рутсом… Железо у него покупаю.

— Что в замен даёшь.

— Думаю, икру у армян взять.

— А-а-а! Отец сказывал! — вспомнил Семён. — Ты, вроде бы на половину перс⁈ Князь?

— Так и есть!

— У армян икра дурная. Много плохой. И паюсная дурная. Воры они!

Семён говорил об армянах с плохо скрываемым негодованием и раздражением.

— Ничто! То наше дело. У меня там отец с братом. Хотел воспользоваться вашим подворьем на реке. Приглашал Надея Андреевич.

— Да, как же? Ежели отберут имущество? Так и это всё отберут, — Семён обвёл хоромы глазами.

— Мы ещё год назад подписали договор аренды. Ажно на целых пять лет.

— Как так? — удивился Семён. — Не сказывал отец о том!

— Вот бумага о намерениях, — я достал «договор». — Они не могут нарушить мои права. А Надея Андреевич не говорил, так как я только сейчас деньги принёс и только этим летом сюда грузы придут.

— Деньги⁈ Сколько денег? Покажи бумагу!

Я отдал «смастряченный» мной договор «намерений».

— Руку отца знаешь?

— Да, какая там у него рука? — отмахнулся Семён. — Кое-как имя писал.

О том и жаловался Морозову Надея в моём присутствии, что, мол, писать толком так и не научился. Сказал, и вывел бамбуковой палочкой у меня на бумаге свои имя и фамилию. Очень ему понравилось, как я ею чертил его графический портрет. Тогда я портрет ему не так и не отдал, пообещав с него написать красками. Написал и получил за портрет триста рублей.

— Да, это его рука, — сказал Семён, внимательно рассмотрев подписи. — Сто рублей? Немалые деньги! Тут написано «с правом выкупа, коли возникнет желание». Что это он? Или знал что?

— Не думаю. Хотя, Михаил Фёдорович был уже плох. Сие в июне было. Как раз я из Астрахани вернулся. Может что уже и подозревал. А может разговор с царём был?

— Был отец у Михаила Фёдоровича в мае. Да! В Коломенское ездил! Приглашал его государь. Может и говорили. То-то ведь, сразу после смерти его отца Алексея Михайловича, как подменили. Сразу после венчания на царство и ополчился. Из приказа вывел. Счетоводов прислал.

Помнил я этот момент. Обсуждали при мне результаты ревизии Морозов и Алексей Михайлович. Многого в сибирской казне, которой заведовал Невея Светешников, не досчитались пушной и иной рухляди. А ведь это я научил царевича быстро считать и как правильно учёт материальным ценностям вести.

— Ты за год деньги принёс или за все пять лет?

— Пока за год?

— Я теперь собираю деньги на выплату долга. Может, на пять лет возьмёшь?

— Может и возьму. Давай осмотрим гостиное подворье? — спросил я. — Там естьпристань?

— Есть! Как без неё⁈ В таком подворье пристань главное. Амбары есть у многих гостей, а пристань не у всех. Там наши струги стоят пустыми. Не ушли сейчас в Астрахань. Дядька Павел где-то пропал.

— С деньгами? — спросил удивлённо я.

— Как можно⁈ — возмутился Семён. — Деньги у меня. Но что тех денег-то? Кот наплакал. В долг хотели икру брать, да кто же теперь даст? А голландцам отдавать что-то надо. Боюсь с челобитной к царю пойдут. За товар-то батька не сможет расплатиться. Знают все о нашем позоре.

— Много у тебя не хватает?

— На основной долг собрал. В основном товаром: шкуры, соль, поташ. Всего на сумму шесть тысяч семьсот рублей. Но, сказывают, там ещё в казне не хватает, а сколько, я не знаю.

— Вези в Москву, сколько есть, а там скажут, ежели мало.

— Не нужны в Москве мои деньги. Так Никитников говорил.

— Слушай ты его больше. Езжай в Москву, говорю. Под лежачий камень вода не течёт.

— Боязно, — проговорил Семён, начиная дрожать всем телом.

— Езжай, говорю, если жизнь отца дорога. Совсем плох он. Его уже больше месяца палками бьют.

Семён закрыл лицо руками. Потом резко отдёрнул их.

— Да, кто меня к царю допустит. Там, знаешь, сколько на лапу дать надо, чтобы к царю пропустили⁈ Тысячу! Купи гостиное поместье⁈ За тысячу отдам!

— Окстись, Семён Невеявич! За такие деньги я половину Ярославля куплю.

— Не купишь, — покрутил головой Семён. — Не продаст никто! Ибо такое поместье в год тысячу даёт. Не знаю, как тебе отец отдал его в аренду за сто рублей. Знал, видать что-то и на тебя рассчитывал? Что купишь его, да?

Я поморщился. Мне и стыдно было обманывать любящего сына и не хотелось отдавать тысячу. Хотя… Что там на этой тысяче? Свет клином сошёлся? Да я на одних рисунках и картинках тысячу за пару месяцев заработаю. Были у меня несколько тысяч. И желающие были, что хотели, чтобы я их портрет нарисовал. Только долго маслом писать. А гуашь не всем нравилась. Я делал её из пигмента и порошка смолы акации и желчи, для того, чтобы краска лучше растекалась.

— Хорошо, — согласился я. — Тысяча, так тысяча. Но Немея Андреевич в «яме», как можно продать? Его ведь нет!

— У меня есть доверенности и от него, и дядька Павел написал. Я вправе продавать и покупать.

— Написал и исчез? — хмыкнул я. — В бега подался. В Сибирь? И там сыщут, коли нужно будет.

Семён покраснел.

У меня не было умысла покупать имущество проворовавшегося чиновника, бывшего одновременно купцом. Как они это совмещают? Что за нравы? Сидеть на богатейшей мягкой рухлядью казне и заниматься торговлей этим товаром! Как можно? Куда смотрит государственная служба безопасности? А-а-а… Нет пока оной! Предлагал мне Михаил Фёдорович заняться этой темой, да отказался я. И, вроде как, затухла эта идея. Или нет? Может дело Светешникова — первое дело Тайного приказа? Ха-ха… А почему бы и нет? Он ведь тайный! Сам ведь придумал! Кхе-кхе!

— Вот так вот возьмут меня под белы рученьки, а я и не замечу, как подкрались! — подумал я.

— Ладно. Пошли смотреть гостиный двор. С причалом! — поднял я вверх указательный палец правой руки. А сам подумал, что ведь мог я не знать, про то, что имуществом Светешникова государь заинтересовался?

Кстати, на счёт картинок. Измайловские крестьяне стали выпускать «лубочные картинки» методом «офорта». Полированную металлическую пластину я покрыл валиком кислотоупорным лаком, созданным из канифоли, смолы, воска, скипидара и битума. На берегах Волги в районе Сызрани имелись его выходы. Битумом смолили днища стругов.

На пластине по лаку я выцарапывал изображение, обрабатывал серной кислотой, убирал лак, мазал пластины краской и печатал картинки. Сначала это были две картинки: «Явление Христа народу» и «Путь на Голгофу». Я работал над ними долго и тщательно и офорты получились, как живые.

Картинки, обрамлённые в серебряные рамки, я подарил Алексею Михайловичу после его коронации.

— Это ты намекаешь на мой путь? — спросил он.

Алексей, надо сказать, был очень хорошо образован, имел острый ум и правильную речь и письмо. Писал он в, практически, литературной форме.

— Нет, государь, — покрутил я головой. — Это путь Христа. У людей путь человеков.

— Но распяли Христа, как человека. И любого можно так казнить…

— Не думаю. Ты, всё-таки, помазанник Бога. Народ не посмеет.

— Во-о-т… Ты сам сказал, что я не совсем человек…

— Да, государь, в логике тебе не откажешь! — похвалил я, а Алексей зарделся от похвалы. — Но не бойся. У нас многобожцев римлян нет.

— Зато есть другие многобожцы, — прищурившись, глянул на меня царь. — Много ещё на Руси тех, кто молится ракитовому кусту.

— Этих не опасайся, государь, — усмехнулся я. — Опасайся ближних своих, кто говорит, что в Христа верует. Предают самые ближние.

— Как ты? — усмехнулся царь.

— Например, — кивнул головой я.

— Ты так легко согласился! — удивился Алексей, привставая со своего кресла, которое я специально ставил для него в своих хоромах.

— С чем? — деланно удивился я.

— С тем, что можешь меня предать.

— Я тебя не могу предать. И знаешь почему?

— Почему?

— Потому, что мне от тебя ничего не нужно. Я ничего от тебя для себя не жду. Всё, что мне надо я возьму сам. Потому что мне много не надо. Ни дворцов, ни богатств. Начнут меня твои холопы давить, оставлю всё и уйду за Урал.

— И не жалко будет? У тебя уже большое хозяйство! — скривился Алексей.

— Жалеть хозяйство? Я и твоему отцу говорил, царство ему небесное, и тебе скажу, что для казака, знавшего свободу, ничего, кроме воли, не нужно. Почему мне и претит служба в приказе.

— Но ведь ты служишь мне⁈ — спросил настороженно Алексей Михайлович.

— Служу государь. И ничего не прошу, кроме урочной платы, которую твои приказы задерживают, а ты попустительствуешь.

— Мне объяснял Борис Иванович, что надо было заплатить стрельцам. Им не было плочено за год. Вот тебе и задержали.

— С этого все бунты и начинаются, — покачал головой я. — А твои бояре и дьяки себе мошну твоими деньгами набивают, твою казну грабя.

— Это ты про кого? — снова прищурился царь.

— Да, про всех! — усмехнулся я. — Кого ни возьми, все воры. А почему?

Я поднял вверх указательный палец.

— Почему? — царь уже начинал закипать.

— Потому, что нет контроля над казначеями. Нужны ревизоры.

Вот тогда я и прочитал вновь испечённому государю лекцию по учёту, контролю и методам материальной ревизии.

Гостиный двор Светешниковых состоял из десяти амбаров и пристани, на которой стояли привязанными десять стругов. Постройки были добротные, но жилья, годного для «приличного» проживания не имелось. Работники обитали в таком же курном амбаре, названном Семёном «барак». Работников было двадцать человек.

— Что за люди? — спросил я. — Холопы?

— Не-е-е… Наёмные. В Астрахань лучше со своими бурлаками идти. Там дорого. А этих за еду можно нанять. Главное следить, чтобы в Астрахани не сбежали.

— Понятно, — сказал я, мысленно обозвав Светешниковых скупердяями. — А чего не гонишь? Или хотел, таки, отправиться в Астрахань?

— Мало ли? — скривился Семён.

— Понятно.

— Горели уже? — спросил я, глядя на прокопченные стены барака.

— Нет пока.

— Во-во… Пока — верное слово. В том амбаре ворвань стоит? — спросил, принюхиваясь и поводя носом я.

Семён кивнул.

— Воск ещё и свиной жир.

— А что не порох? Ежели загорится, полыхнёт так, что мало не покажется. В подвалах такие товары хранить надо.

— Вот и храни, — обиженно сказал Семён.

Я посмотрел крутой двадцатиметровый берег Волги и огляделся.

— Где-то тут стоял плавучий ресторан, — вспомнил мысленно я и так же прикинул. — Надо укрепить склон, чтобы не оплывал, и прорубить в склоне склады. Там можно устроить холодильные погреба. Ну, что, покупаем?

— Земли отписаны или куплены?

— Сначала были отписаны царём Михаилом Фёдоровичем, потом выкуплены.

— Не примут дьяки наш купчий договор, — подумал я. — Морозов, небось, уже ограничил Светешниковых в правах. Надо к царю идти.

— Ладно, — махнул я рукой. — Пишем купчую. Пошли в дом! Жаль здесь жилья нет. Строить надо.

— Здесь строить жильё? — удивился Семён. — Тут невместно. Не поймут товарищи.

— Да и ладно, я тут редко появляться стану. В гостинице переночую.

— Бери отцовскую усадьбу! — вдруг выпалил Семён.

— Усадьбу⁈ — нахмурился я. — А семью оттуда куда?

— Так, у меня же есть. Своя усадьба. Один живу. Туда и заберу мать да сестёр. Дядька Павел тоже бобылём живёт. Потом ещё построим, ежели отца выкуплю.

— Для меня, это — очень большие хоромы. Как дворец царский. На что мне такая усадьба? Тут слуг надо человек двадцать. И дров целый лес, чтобы протопить.

— Разбери часть, — дёрнул плечами Семён.

Я помолчал.

— Пятьсот рублей.

Семён вздохнул.

— Годится.

— Ты хочешь купить усадьбу и гостиный двор Светешникова? — удивился Алексей Михайлович, выслушав мой рассказ о поездке в Ярославль.

— Я уже купил, но если тебе надо, то отдам.

— А почему ты мне об этом докладываешь?

— Узнал, что ты интересуешься его имуществом.

— Его усадьба меня не интересует. Мне нужны его соляные варницы. Он вор! Он обокрал казну! И должен быть наказан!

Алексей взволновался, покраснел, сжал зубы и глубоко задышал.

— Ревизия показала? — спросил я спокойно.

— Ревизия! — буркнул Алексей.

— Рад, что моя наука тебе пригодилась, — с удовлетворением на лице, произнёс я.

— Я сам считал, — уже спокойнее и с некоторой долей похвальбы в голосе сообщил Алексей. — Без меня они бы долго считали. И твои таблицы с мерами пригодились.

— Здорово! Так и что с усадьбой?

— Мне его усадьба не нужна. Владей. Уехал, говоришь, брат его Павел? И, слава Богу. Мне он не нужен. А Семён, говоришь, ищет сумму выкупа?

— Ищет, государь.

— Мы уже и указ приготовили. Всё одно, Усолье — царский дар. Хочу, дарую, хочу, забираю.

— Я так понимаю, государь, что ты хочешь не соли казну пополнить? Не уж-то монополию хочешь ввести? Я тоже соль вожу.

Царь улыбнулся и глянул на меня хитро.

— Нет, не монополию. Наоборот! Хочу ввести соляной налог. Прежние поборы убрать. Не платят… А ввести один. На соль. Соль всем нужна. Пущай платят.

Я вздохнул, но промолчал. Царь нахмурился.

— Знаю ведь, когда ты так вздыхаешь, не поощряешь. Осуждаешь?

— Кто я такой, чтобы тебя, государя осуждать? Не вижу в том своей выгоды. Меньше соль мою покупать станут. Да и твою тоже.

— Куда они денутся?

— Как куда? — удивился я. — Вот давай посчитаем.

Достал бумагу и серебряный стилос. Нарисовал окружность, разделил круг пополам.

— Вот это, — я показал на одну половину круга, — примерно столько покупает соли народ. Это, расчертил я вторую половину пополам, продаётся в Литву и Украину. Столько — покупают крупные рыбоделы и мясоеды.

— Так вот, при увеличении стоимости, вот эта доля, я показал на большую, — будет уменьшаться. Не денег у народа. Ведь ты сам говоришь, что они не платят подати. Доход в этих частей, наверное увеличится, но, думаю, тоже сократится. Солёная рыба станет тоже дорогой и её перестанут покупать, а значит, зачем её солить много? Итог, знаешь какой?

Я подвёл черту и нарисовал «ноль». Царь уже был знаком с этим знаком, и он ему очень нравился в арифметике. Сейчас, глядя на большой овал царь нахмурился.

— Сборы не увеличатся! А скорее всего — уменьшатся! А вот кое-кто на этом наживётся.

— Кто? — выдохнул царь.

— Кто станет солить своей солью рыбу и мясо. Солевары. Я, например, ежели начну скупать рыбу и начну её солить своей солью. Из солёной рыбы народ станет соль добывать. Из тузлука.

Царь смотрел на меня обалделыми глазами.

— Лучшее, государь, — это враг хорошего. И всегда ищи того, кому выгодно. Ты же помнишь? Узнаешь их по делам их…

— Значит Борис Михайлович, хочет нажиться на этом? — спросил царь. — Ну и пусть. И я стану рыбу солить и торговать.

Я покрутил головой.

— Тебе, государь, невместно. А вот народ озлится. И не только простой люд, но и те кто жил с соли. Те же рыбари, икорные мастера, земли зачахнут, крестьяне убегут. Бунт будет. Соляной бунт. Было такое уже ранее. Ведь половину дней в году народ солёной рыбой питается, что загодя солит. А ежели соли нет? Покупать? А на что, ежели даже на поборы денег нет. Взбунтуются, точно говорю, — взбунтуются.