Степан Разин

Глава 4

Пока стрельцы разинув рты глазели на струги, я рванул в реку. Только нож так и висел у меня на запястье, а котомку я прикопал в песочке от не званых «гостей». Перехватив на всякий случай нож, я разбежался и прыгнул в воду. С левого берега сразу шла глубина и именно тут, я думал, должны были проходить струги.

— Стой! — крикнул стрелец и меня поглотила вода.

Оставив нож, я грёб под водой обеими руками, как мог долго. Однако Стёпкиного дыхания хватило буквально на четыре гребка, и мне пришлось вынырнуть. Тут же рядом со мной в воду с характерным высоким звуком вошла стрела.

— Греби взад! — крикнули с берега. — Бо следняя стрела тебе будет в спину.

Не оглядываясь, я как мог громко, в несколько приёмов, выкрикнул:

— Тогда! Всех вас! Тятька! На ремни порежет!

Крикнул и снова погрузился в воду, гребя больше по течению, а не на тот берег.

Вода в реке была мутной и по цвету желтоватой. Живя в Волгограде я слышал легенду приобретения городом названия. Якобы, татарами и ногайцами эта река называлась жёлтой, и звучало это как-то похоже на «Царицин»[1].

Там же в музее нам сказали, что переволока шла из реки Медведицы по реке Камышинка. А это тогда, что за переволока? Думал я, поднырнув в этот раз метров на пятьдесят по течению и выбираясь на мель четырьмя конечностями, как лошадь, выметнулся из воды и поскакал, принимая вертикальное положение. Свистнули стрелы, но я метался по мелководью, как заяц, постепенно удаляясь от стрельцов.

Потом стрельцы бросили стрелять и направили своих лошадей в реку. Увидя это, я снова кинулся в воду и поплыл на тот же берег с которого сбежал. Река Царица в этом месте была приличных размеров. Шириной она достигала метров семидесяти, и я выбравшись на песчаный берег, свалился без сил практически тогда, когда ко мне подплыл первый струг.

Я перевернулся, сел, оперевшись спиной на крутой, но не высокий берег и посмотрел на струг.

— О! Глянь! Так это же Стёпка! — крикнул Фрол, стоявший на переднем рулевом весле.

— Чего врёшь! — послышался голос Тимофея Разина.

— Точно говорю! — крикнул брат, ткнул в меня пальцем и крикнул вопрошая с удивлением и восторгом в голосе. — Стёпка, ты?

— Я, — прохрипел я.

— Каким ты боком тут? — крикнул показавшийся отец.

— На селение напали! Всех побили! Я успел убежать. До ветру ходил, когда наскочили конные. Я упал и пополз. Потом бежал. А вы уже по реке плыли. Боялся, что ты, тятька, заругаешь…

— Ха! За что ругать⁈ — радостно крикнул Тимофей. — За то, что ты спасся и наш нашёл! Как же ты шёл, без еды? Да ещё вперёд нас пришёл! Чудеса!

— Чудеса, — вторил ему в тон Фрол.

Они были так похожи, что я засмеялся. Оба окладисто бородаты, у обоих стрижка «под горшок», у обоих прямые носы и небольшие рты.

— Ты смотри, — ткнул Тимофей в плечо Фрола. — Он ещё и скалится! Добрый вой, однако!

— Добрый вой, — повторил Фрол.

Брат смотрел на меня, ласково улыбаясь и по-доброму щурясь.

— А что за стрельцы тебя гоняли? — спросил Тимофей.

— Не знаю. Хотели поймать, а я не дался. Вас увидели и в крепость поскакали. Я только и успел сказать, что я — Стёпка, Тимофея Разина сын.

— То, что мой сын сказал? — хмыкнул отец. — Тогда понятно, зачем ловили. Молодец, что не дался!

Тимофей снова ткнул старшего сына в плечо.

— Молодец! — снова повторил за отцом Фрол.

— Беги вслед за нами, а нам надо в Волгу выйти, бо запрут здеся и с боем прорываться придётся.

Горчаков Василий Андреевич, — воевода в Царицыне, отдав команду «ловить казаков», сам сел на коня, «вышел» из крепости и пошёл шагом к пристани, откуда уже отходил струг со стрельцами. Однако казачьи струги уже выходили из устья реки Царицы и воевода, смачно выругавшись, перекрестил рот.

Стрелецкие струги не стали двигаться навстречу казакам, а наоборот, спустились по реке и зацепившись за якорные бочки, растянули промеж собой плавающий на малых бочках канат.

— Хоть путь на Астрахань успели перекрыть, — буркнул Василий Андреевич. — А то было бы мне от царя-батюшки.

Василий Андреевич Горчаков только недавно прибыл в Царицын, где сменил Ивана Семёновича Гагарина. Гагарин предупреждал нового воеводу, что основная его обязанность на Царицынском посту — сдерживать разбойных казаков, кои всеми правдами и кривдами проникали на Волгу и воровали, нанося урон торговле и снабжению Москвы. Например, из Каспия на государев стол шла солёная селёдка, которую царь Михаил любил больше Архангельской.

Поморская соль не пользовалась спросом. Там солили сельдь солью, вываренной из морской воды, а та вытягивала рыбьи соки в рассол и портила «внешний вид». Да и жалели ту соль поморы и рыба часто портилась, получалась «с душком».

Из всех беломорских сельдей лучшими считались соловецкие. Впрочем, не потому, что рыба была сама по себе лучше, а единственно лишь в силу большей тщательности и опрятности приготовления её монахами Соловецкого монастыря.

В основном на царский стол доставляли голландскую атлантическую сельдь, которую голландцы солили прямо в море, беря собой бочки и соль. Они выдирали у селёдки вместе с жабрами внутренности, промывали тушку в морской соленой воде и только после этого укладывали в бочки.

Однако голландская сельдь и стоила дорого.

Соль же Каспийская была лучшего качества, да и технология засолки рыбы была тут более «продвинутой». Каспийская сельдь была очень крупной. Почти все особи достигали размера «локтя»[2] длинной, и веса до четырёх английских фунтов[3]. Ей, иногда, чтобы вместилась в бочку, заламывали хвосты, и от того эта сельдь с давних времен называлась — «залом».

Караван с каспийской сельдью именно сейчас ожидался к приходу в Царицын из Астрахани. И что было делать воеводе? Как уберечь «золотой» товар? Если казаков не остановить, то о ни или встретят караван ниже Царицына, или выше по Волге. Семь больших казачьих стругов, это минимум двести человек вооружённых пищалями и пушками казаков. А то, что у казаков пушки есть, тут и гадать не имело смысла. На таких казацких морских стругах, какие теперь видел воевода, имелось минимум по четыре орудия и вмещали они до пятидесяти человек с припасом каждый.

Когда он стоял воеводой во Ржеве, по Волге шастали ушкуйники, и Василию Андреевичу доводилось сражаться с разбойниками, собиравшими большие ватаги, и имевшими вооружение не хуже царских войск, а бывало, что и лучше, так как, чаще всего, вооружались ушкуйники новгородскими купцами, скупавшими у разбойников их добычу за бесценок.

Пойманных ушкуйников пытали и узнавали про тех купцов. Потом ловили тех купцов и товары изымали в казну. Значительная часть имущества, в основном деньги, перепадала воеводе. Хорошее было время, считал Горчаков. Тут же, в низовьях Волги, ему не нравилось. Хоть и дороже было царское содержание, но мзды от гостей не набиралось и четверти от той, что имелась во Ржеве, а казаки, это совсем не то, что ушкуйники.

Горчаков считал своё Царицынское воеводство ссылкой, устроенной ему боярином Борисом Морозовым, всё больше и больше бравшим бразды правления государством при немощном царе Михаиле. Назначенный в тысяча шестьсот тридцать четвёртом году «дядькой» царевичу Алексею, Морозов постепенно возглавил, собравшийся вокруг царевича, «двор» и к сорок третьему, текущему году, уже имел десять тысяч четей земли, тысячу дворов и десять тысяч душ обоего пола. Также имел соляные и поташные промыслы, железные и медные заводы, мельницы. И много ещё чего.

Борис Морозов, сначала был назначен стольником при молодом Михаиле Фёдоровиче, с которым они были ровесниками, довольно быстро стал боярином, а потом, после смерти Филарета, возглавил приказ Большой казны, запустив в неё (казну) свою загребущую руку. Так считал не только Горчаков, но и многие другие дворяне и бояре.

Горчаков, имевший возраст не на много старше Морозова, был взят на службу сотником к самому патриарху Филарету, имевшему особый, от царёва, двор. После смерти патриарха он, по рекомендации Морозова, стал сотником Михаила Фёдоровича, потом воеводой в Ржеве. Теперь же был отослан сюда, подальше от царского двора, ибо тоже захотел своей доли от государевой казны. Морозов делиться не захотел. Весьма жаден был.

Горчаков был прост лицом, да не прост характером. Род его шёл от Рюрика и считался выше Морозовых, однако новая система управления, дозволяла таким, как Морозов, выскочкам, стоять выше и ближе к трону государя. Предки Морозовы тоже не лаптем щи хлебали, однако не были родовитее Горчаковых. И сие зело мучило Василия Андреевича, хотя его предки выше стольников или воевод не взбирались.

Несправедливость в отношении знатных родов задевала многие древние семейства и они роптали. Кое-кто из князей и бояр не только роптал, но и пытался сменить царствующую фамилию. Ходили слухи, что последний правитель из рода Рюриковичей — Василий Шуйский оставил наследника мужского пола. Вот его-то и мечтал кое-кто возвести на престол государства Российского. В эти «кое-кто» входил и Василий Андреевич Горчаков, находившийся сейчас так далеко от места разворачивающихся политических событий.

В тысяча шестьсот сорок первом году в Москве разразился бунт, названный по польскому обычаю «московский рокош[4]». Вроде как бунт был вызван намерением царя взять под свою руку крепость Азов, удерживаемую донскими казаками, и отправкой на Азов служилых людей, собираемых из крестьян. Но имелись и ещё несколько причин смуты. В тени осталась попытка свержения царя Михаила с Российского трона и замены его на «самозванца» сына Василия Шуйского, привезённого пятью казаками в Москву в шестьсот сорок первом году.

Казаков бояре обманули, обещав поднять восстание, как только Мануила Сеферова, так называл себя «самозванец», казаки приведут к Москве. Однако «самозванца» у казаков изъяли, а самих казаков скормили медведям.

Но был во время «рокоши» ещё один «сын» Василия Шуйского, рождённый от наложницы, — крестник князя Лыкова, которого доставили в столицу после подавления первой волны антиправительственных выступлений, вызванных слухами о грядущей войне с Турцией и «безконечной службе». В зачинщиках были подьячий Стрелецкого приказа Елизарий Розинков с товарищами.

Смельчаки обличали злодейство царя Михаила «без боязни» и хотели возвести на престол князя Тимофея Великопермского (которого из двух — не ясно, но крестник князя Лыкова принял это на свой счет). Смутьянов схватили, пытали и многих казнили, а привезённого из Великой Перми «самозванца» заставили отказаться от царского родства и назваться Тимошкой Анкудиновым. И организатором репрессий против самозванцев оказался князь Лыков Борис Михайлович, спрятавший от царя Михаила истинного Тимофея Великопермского, внука царя Василия Шуйского.

Роль князя Лыкова в деле «самозванцев» была интересной уже потому, что внук Шуйского вскоре (в тысяча шестьсот сорок втором году) объявился в Польше, где затаился так, что его не смогли обнаружить ни дворянин Иван Степанович Кадашев, посланный в купеческом платье, дабы учинить розыск, ни другой «самозванец», отпущенный из Москвы, чтобы выманить на себя беглеца, Мануил Сеферов.

Власть царя Михаила таяла, его наследник Алексей был ещё слишком молод, чтобы бороться с оппозицией и в Москве назревали грандиозные события. События назревали, и Василий Андреевич Горчаков опасался, что пройдут они без его участия.

Василию Андреевичу претило то, что худородные дворяне Романовы заняли Российский трон. Так же, как и Борису Михайловичу Лыкову, отказавшемуся сидеть за одним столом с Иваном Никитичем Романовым, младшим братом патриарха Филарета и дядей царя Михаила, дальше, чем он от царя. Лыков уехал несмотря на просьбы царя и двукратное приказание ехать к столу, сказав: «ехать готов к казни, а меньше Романова не бывать», за что был выдан Ивану Романову головою.

На этой «нелюбви» к власть предержащим они и сошлись, совместно готовя дворцовый переворот.

Воевода ткнул рукой с нагайкой в сторону устья, из которого степенно выходили казачьи струги и спросил:

— Это тот малец, что говорили, стоит и машет рукой стругам?

— Небось, — пожал плечами стрелецкий голова Головаленков Фёдор Иванович, гарцующий рядом с воеводой на кауром аргамаке. Он так же, как и Горчаков, прибыл в Царицын недавно и тяготился глухоманью и «дурной», как он говорил, службой.

— Надобно поймать его, Фёдор Иванович. Глядишь, казаки сговорчивее будут.

— Как бы наоборот не случилось, Василий Андреевич. Не озлобились бы казачки…

— И то…

Воевода задумался.

— А пусть стрельцы не сильничают, а скажут, что де, на отцовский струг отвезут. Прикажи чолн отправить водой, а десятника со стрельцы берегом. И пусть отвезут мальца, а атаману скажут, что зову его к себе.

Стрелецкий голова с интересом посмотрел на воеводу, усмехнулся и спросил, покачивая головой:

— Хочешь миром с казаками решить? Ох, гляди, Василь Андреевич. Это, говорят, хитрые бестии. У них ни чести, ни совести нет. Чистые османы…

[1] Происхождение слова «Царица» связано, вероятнее всего, с тюркским словом «сары-су» («жёлтая, мутная вода»), переосмысленному по звуковому сходству в «Царицу» («сары-су» — нарицательное обозначение рек в Казахстане, протекающих по глинистым степям, из-за чего их вода мутно-желтоватая). Название же города и острова, на котором он был основан, возникло, очевидно, от тюркского слова «сары-чин» («жёлтый остров»). Возможно, что название Царицына возникло от имени реки Царицы (в путевых записках и дневниках XVI—XVII веков некоторые иностранные путешественники сам город называют Царицей).

[2] Локоть — 47 см.

[3] Фунт торговый (английский) = 0.453 кг;

[4] Рокош (польск. rokosz, буквально — бунт, мятеж) — официальное восстание против короля, на которое имела право шляхта во имя защиты своих прав и свобод. Изначально это съезд всей польской шляхты (а не только депутатов) на сейм.