Степан Разин

Глава 10

Оказалось, что если прочитать какое-то заклинание до рисования портрета, то портрет можно даже показывать всем подряд. Так делали персы. Это у них Тимофей научился колдовству. У них и у своей молодой жены, матери Стёпки.

Я не знал, но оказалось, что слово «маг» — это персидское название касты жрецов, ранее бывшим одним из племён медийцев. Они исповедовали зороастризм признававшие Заратуштру своим пророком. Сами себя они называли «авестами», о чём и сообщил мне Тимофей, сказав, что моя мать была атраванкой из «авест», проживающих на южном побережье Каспийского моря. И пояснил, что атраваны — это персидские жрецы.

А ещё оказалось, что русское ведовство и атраванская магия во многом схожи обрядами. Кто у кого что перенял, — тайна покрытая мраком, но то, что Иран прородина Ариев, я слышал. А ещё читал, что не Иран прородина Ариев, а Россия. Но сейчас мне на эти домыслы было наплевать. Главное, что я понял, это то, что портреты рисовать было можно, если прочитать заклинание, которое Тимофей мне прочитал, а я выучил.

После этого я смело рисовал портреты казаков то мелом, то угольками на побелённом днище тарели. Надо было «набивать руку». Всё-таки они были чужими, эти руки… Одновременно я раздумывал, как сохранить рисунки и придумал покрывать их рыбьим клеем. Однако тот рассыхался и трескался.

Тогда мне вспомнилось, как мой отец в девяностых годах, когда в магазинах не было никаких строительных материалов, а в доме не было денег, сам варил пропитку для досок из канифоли, пчелиного воска, скипидара и какого-то растительного масла.

Канифоль, скипидар, воск и льняное масло, как я знал, казаки везли на продажу в Персию. Осталось только как-то выцыганить это всё у Тимофея.

Его новый портрет, восстановленный мной по памяти и испорченный рыбьим клеем, расстроил Тимофея. Я посетовал, что хотел сделать как лучше, но рыбий клей не подошёл.

— Мне бы такой лак, как иконы покрывают, — намекнул я. — Но где его взять?

— Иконы? — не понял атаман. — Ты хочешь из моей парсуны икону сделать?

— Не-е-е… На иконах святых рисуют. Ты же не святой?

— Да, какой там, «святой»! — рассмеялся Тимофей.

— Ну, вот. А рисунок с парсуной можно кому-то подарить на память. Вон, казаки уходят на войну, а дети их даже и не знают батькиного лица. А так бы висела парсуна на стене, они бы помнили.

Тимофей почесал пятернёй бороду.

— Есть резон, — сказал он. — Есть лак, коим покрывают деревянную посуду, что умельцы на станках точат. Я видел в Заволжье в лесах их токарни, что от водных мельниц крутятся. Крепкий лак они варят. Только не знаю из чего.

— Знамо из чего варят, — сказал один из гребцов. — Из канифоли. Для того и делают канифоль, а мы продаём персам. Те ею меблю покрывают. Трон шаха вилел? Ты сказывал, что он деревянный, а блестел как янтарный. Вот им и покрыт трон. Лаком-то. Я сам точил посуду. Знаю. Не вру.

— Канифоль? — нахмурился Тимофей. — Везём мы канифоль. А ты сможешь сварить такой лак?

— А что ж не сварить? — скривился гребец, продолжая размеренно двигаться кожаными штанами по скамье. — И скипидар, и масло у нас тоже найдётся. Мне тоже по сердцу пришлось то, что сказал твой Стёпка. Всё одно кого-то отправим же с деньгами из Астрахани до дому, до хаты. Вот пусть и отвезут жинкам наши парсуны. Вот ведь удивятся. Подумают, что в Персии такое чудо робится. А то твой Стёпка, хе-хе, рисует угольком.

— Можно и охрой, да долго сохнуть будет, — сказал я.

— Углем и мелом ладно получается, — сказал Тимофей и приказал. — Достанешь всё, что надо и сваришь лак.

Так и сделали. Мне и делать ничего не надо было. Трифон, так звали казака, сам растолок канифоль, разбавил её скипидаром, сделал из двух котлов 'водяную баню, в ней разогрел смесь и добавил в неё воск и масло. Лак получился — что надо.

Потом я подумал, отлил приготовленный лак в заранее приготовленный деревянный горшок с плотно пригнанной крышкой, а в остатки лака высыпал имевшуюся у меня охру, добытую тоже у казаков. Добавив ещё скипидара, я варил смесь до приобретения ею характерного коричнево-оранжевого цвета.

Получив свою первую нитроэмаль, я начал рисовать портреты наскоро сооружённой беличьей кисточкой, выщипанной мной из гнилой шкурки, подаренной отцом. Портреты получились почти миниатюрными и очень понравились казакам

Я почти всех, с кем плыл в одном струге, знал в лицо и рисовал, в основном, по памяти. Молва о парсунах разлетелась по войску, словно ветер по степи. Ко мне стали приставать другие казаки, но Тимофей писать чужих забесплатно запретил. Оказалось, что с нами шли и казаки с Хопра, и с других леворучных притоков Дона.

Цену за мою работу отец заломил немалую. Целую копейку, за которую можно было купить курицу, или десяток куриных яиц. Но меньше и денег-то в обиходе не было. А я бы, честно говоря, брал больше, что и намеревался делать, освоив многоцветную технику письма. К прибытию в Астрахань мной было нарисовано почти сто портретов, деньги от которых я отдавал отцу, оставив себе только одну, честно сказав об этом Тимофею.

— Стило себе смастрячу, — сказал я. — Чтобы было чем писать. А ты мне бумаги купи, отец. Буду записывать всё интересное про наш поход.

— Про наш поход? — вскинув бровь, переспросил атаман. — И кому это надо? Зачем кому-то про наш поход знать?

— Ну, как. Ты же слышал про походы князей? Игоря, например, или Святополка. Представь, что через много сотен лет, кто-тооткроет книгу и прочитает, как Тимофей Разя, ходил с войском в Персию и воевал там крепость Дербент. Воевал и захватил богатую добычу. То слава в веках, отец. Нас не станет, а слава останется.

Атаман долго терзал свою бороду хмурясь и морщась. Наконец сказал:

— Будет тебе бумага. Как напишешь про поход, отдадим в монастырь, перепишут, разукрасят и сделают книге оклад.

— Э-э-э… Зачем переписывать? — спросил я.

— А тебя кто писать учил? Мать? Так она по-нашему писала еле-еле.

— Не беспокойся, — хмыкнул я. — Я хорошо пишу.

Тимофей снова, уже в который раз, посмотрел на меня с удивлением и только затряс головой, словно сбрасывая с глаз морок.

— Ну-ну… Писарь мне выискался. Поглядим-увидим, — тихо сказал он. — Будет тебе бумага.

Когда пришли в Астрахань и кое-что продали, многие казаки вместе с деньгами отправили своим семьям памятные медальоны со своим изоражением. А на меня казаки смотрели теперь, как на колдуна и кланялись при любой, хоть двадцатой за день, встрече. Так даже Тимофею не кланялись, а он колдун был известный по всему Дону.

Разнёсся слух, что парсуны сии заговорённые, а значит и те казаки, у кого такие медальоны имеются, тоже заговорены от вражеских пуль, стрел и мечей. Когда я узнал об этом, мне стало «нехорошо» и я, как мог, попытался, было дело, оправдаться, но Тимофей одёрнул меня, лишь поправив фразой: «На Бога надейся, а сам не плошай. Ни какой заговор не вечен, и не может уберечь от тысячи стрел».

— Но я же не колдун, — сказал я. — Зачем им надежду давать?

— Кто сказал, что ты не колдун? — удивился Тимофей. Самый что ни есть колдун. Так никто не может перенести лицо человецев на доску. Даже новгородские иконописцы, коих ругают христианские церковники, так не могут писать парсуны. Только ты. Заклинание читаешь перед письмом? Читаешь! Тебе от такого чтения дурно не становится? Не становится! Значит ты колдун.

— Не понял. Значит мне могло бы стать плохо от заклинаний?

— Могло. Фролка, тот не может. Его сразу воротить начинает. А Иван, тот ничего.

Казачьи струги были остановлены царской флотилией из, примерно, двухсот разного типа судов. Среди них имелось даже несколько галер. У нас было, я посчитал, пятьдесят четыре струга, двадцать два из которых, были морскими, то есть длинной около тридцати метров. Как судостроитель, я знал, что для плавания в море суда должны иметь длину не менее двадцати метров. Знали, вероятно, об этом и нынешние судостроители.

— У нас проездной пропуск от царицынского воеводы, — сказал атаман стрелецкому «таможеннику», перебравшемуся на борт струга.

— Давай её сюда, — сказал тот.

Тимофей передал ему документ.

— Чёрная печать… Проездная грамота. В Персию? — удивился таможенник. — В Астрахани торговать не будете?

— Не будем.

— Казаки, значит? — хмыкнул стрелец. — С Дона?

— Казаки, — подтвердил атаман. — С Дона! А что?

— За проход с каждого струга тридцать копеек. Знаешь?

— Знаю. На берег хотим сойти. Не все, конечно, — упредил Тимофей возмущённый взгляд стрельца.

— Больно много вас,- всё же буркнул тот. — Не более ста человек за раз. Ежели б вы просто купцы были, а у вас целое войско. Сколько вас?

— Сотен десять, — соврал атаман. — Больше половины стругов сразу пройдут мимо, а какие-то останутся на несколько дней. Даёшь добро, таможня?

Услышав фразу, я мысленно улыбнулся.

— Что ж не дать, ежели дадут, — стрелец потёр пальцы, сложенные щепотью.

— Мы порядки знаем. Не впервой проходим на Каспий.

Атаман мотнул головой и в руках таможенника появилось два мешка с серебром, весом килограмма по два.

— Вот это правильно, — одобрил взятку таможенник. — Выдай им проездную грамоту, Михась. И ярлык на вход в город.

Тимофей развел руками.

— Два ярлыка, — поправил себя представитель власти.

— На кого писать? — крикнули с баркаса.

— На Тимофея Разина пиши, — сказал таможенник, глянув в подорожную и возвращая её Тимофею.

Астрахань поразила меня и своей мощной городской крепостью с толщиной стен до пяти метров и самим городом, где, как оказалось, имелись посольства многих государей, что жили по Каспию и европейских государств: Дании, Швеции, Голландии, Англии и даже Польши, чьё посольство сейчас было закрыто и казалось разграбленным. И иностранцев в Астрахани было так много, что то тут, то там слышалась европейская речь. Персов я, почему-то, за иностранцев не считал, ибо воспринимал их речь, как родную. А может, потому, что их в Астрахани было едва ли не больше всех остальных народов.

Когда мы своей «командой» сошли на берег и прошли городские ворота, показав ярлык, тогда я и поразился толщине стен крепости. Хотя она и не была особо велика. На такую основу можно было бы ещё метров десять надстроить. Дома в городе были, в основном, каменными.

Торговые купеческие дома стояли в две улицы прямо за воротами крепостной стены и образовывали небольшую площадь, куда все казаки сразу и отправились. Кто-то тут же начал торговаться, кто-то, не торгуясь, покупать жёнам и детям подарки. Вернётся ли казак из похода, кто знал. Вот и пользовались возможностью, что-то продать, а что-то купить и отправить деньги с подарками семье.

У меня было своих двадцать копеек. Они лежали в нескольких внутренних карманах и гомонке, засунутом за пояс. Когда Тимофей спросил, зачем я распихиваю деньги по, как он сказал, «закромам», я сказал, что глупо хранить яйца в одной корзине. Отец, услышав расхожую в моём мире присказку, рассмеялся.

— Разумно, разумно, — сказал он. — А мы, казаки, хвалимся большой мошной.

— Так, в мошну можно и железа нарубить, — хмыкнул я. — А другую, с деньгами, спрятать за пазуху.

— Можно, — согласился Тимофей, — но удали нет. Казак — удалью жив. Удаль рубит врагов, не меч. Не будет удали, — не будет побед. А удаль начинается с куража. Вот ты знаешь, сколько у тебя денег по всем твоим «карманам», распихано?

— Конечно знаю, — кивнул я головой.

— Во-о-о-т, — сказал, подняв вверх указующий перст, и улыбнувшись во всё лицо, Тимофей. — А я не знаю. И никто из казаков не знает. Э-э-э… У кого денег много, конечно. У тех, у кого две-три деньги, тем и думать не о чем.

Тимофей хохотнул. У него было прекрасное настроение до схода на берег. А вот на берегу, вернее, на базаре, Тимофей почему-то поскучнел и нахмурился. Это заметили и сыновья. Мне было пофиг. Я больше обращал внимание на то, чем торгуют и с наслаждением вдыхал аромат пряностей и сухофруктов, то и дело касающийся ноздрей с каждым еле ощутимым дуновением ветерка.

— Сейчас нас будут брать, — сказал вдруг негромко Тимофей. — Базар оцепили стрельцы.

— Видим батька, — сказал Иван. — Свистнуть казаков?

— Погодь, пока.

Я огляделся и увидел, что, действительно, что спереди, в конце рядов, что сзади, плотными шеренгами встали стрельцы.

— Не вырваться, — сказал Тимофей. — Свисти!

Иван резко свистнул. Казаки встрепенулись и, словно голуби, слетелись к атаману, окружив его плотным кругом. Меня поразило, что никто ничего не спрашивал. Просто, подбежав, все развернулся и спинами закрыл Тимофея и меня от любой напасти. Казаков было человек сорок и все они сошли с нашего струга.

Увидев «неладное» все, кто находился на базаре отхлынули от центра базара к стенам и лавкам. Кто-то метнулся на выход, но, столкнувшись со стрельцами, вооруженными рогатинами и алебардами, тоже метнулись в стороны. Заверещали бабы.

— Сабли не вынимать, — приказал Тимофей. — Появятся лучники или ружья, прорываемся.

— Не будет ничего, — подумал я, почему-то не страшась происходящего.

Я посмотрел на атамана, Тимофей глянул на меня.

— Молодец! — сказал он. — Не испужался?

— Страха нет, один задор, — проговорил я, скривившись. — Не станут они нападать.

— Отчего уверен? — удивился Тимофей.

— Давно бы уже напали, или с ружей побили, если бы хотели. Ждут кого-то.

— И то…

Народ с площади постепенно стал истекать сквозь стрелецкий «фильтр», но вскоре стрельцы расступились и, образовав коридор, пропустили сквозь него дородного, богато одетого человека, подошедшего по этому живому коридору до нашей группы. Это было так театрально, что я непроизвольно фыркнул.

— Кино и немцы, бля, — тихонько, сквозь зубы буркнул я. — Римский патриций, нафиг.

Человек и вправду держался прямо и надменно. Одет он был, не смотря на жару, в соболью шубу, покрытую парчой и высокую меховую шапку, называемую тут «боярской» или «горлаткой».

— Кто из вас Разин Тимофей? — спросил лучше всех одетый и старше всех выглядевший стрелец.

— Ну, я, — сказал атаман, и казаки разом раздвинулись, тоже образуя нечто вроде коридора. — Кто спрашивает и зачем?

— Наместник Астрахани князь Репнин Борис Александрович пришёл посмотреть на тебя и твоих казаков.

— На меня? Посмотреть? — удивился атаман. — А что на меня смотреть? Чай не девка красная…

Казаки рассмеялись.

— Пригласил бы, сам бы пришёл. Чего сапоги богатые бить?

— Не твоего ума дело! — грубо прервал атамана стрелец. — Стой смирно и отвечай по делу, коли спрашивать станут.

— У ты какой грубый! — удивился атаман. — Аки бычий хер на морозе.

Казаки от смеха «покатились», припадая руками на колени.

— Да я тебя, — шагнул вперёд стрелецкий голова.

— Постой Никифор Ильич, — остановил того Репнин.

— Целый наместник, — удивился мысленно я. — Даже не воевода, а наместник?

— Ты почто такое войско собрал? Куда и зачем идёте?

— Собрал? — деланно «удивился» Тимофей. — Войско Донское не надо собирать. Оно всегда собрано. А идём мы воевать за Персов, ибо войн рядом нет. Азов, что мы взяли, московскому царю не надобен оказался, а поиздержались мы изрядно. Голодаем на Дону.

— Тут калмыки вот-вот соберутся напасть. Прислал меня в Астрахань царь-батюшка Михаил Фёдорович, дабы уберечься от них. А тут вы уходите помогать персам. Может останетесь? Сколько вас? Слышал, десять сотен?

— Остаться? Калмыков бить? — задумался Тимофей и к моему удивлению «выдал». — Не все из казаков у Персов останутся. Провожу их и вернусь в Царицын. С тамошним воеводой сговорились. Тоже ждёт калмыкцев.

— С Василием Андреевичем? С Горчаковым? Так не откажет он мне. Общее дело делаем. Сколько ты ему обещал?