Степан Разин

Глава 17

— Кликни патриарха Иосифа, Борис Иванович, — попросил царь, как я понял по имени отчеству, боярина Морозова. — Пусть здесь и сейчас даст наставление в истинах веры, а мы послушаем.

Вообще-то и царь, и дьяк и Морозов говорили по иному, мешая и путая речь старославянской речью. Какие-то слова звучали совсем по «современному», а какие-то совсем дико. Например, слово пусть звучало, как «ато», «наставление», как «казание».

Мне, слава Богу, старославянские слава, переводил мой двойной разум и понимал я их хорошо, а вот говорил я по-своему. Пытался я переводить и произносить «правильные слова», но происходило это медленнее, примерно, раза в два.

Мне многие говорили, что разговариваю я на непонятном языке. В частности, и Тимофей, и братья поверили, что в меня кто-то вселился именно потому, что я стал произносить много непонятных слов.

Тут тоже царь несколько раз меня переспрашивал, что я сказал, но для чужих я на большую половину — перс. А что с перса взять?

Вот и патриарх, придя, завёл шарманку со всякими: «придоша», «сумняша»… Хотя нет, начал он вполне разумно.

— Для благоугождения Богу и для спасения души надобно, во-первых, познание Истиннага Бога и правая вера в Него; во-вторых, жизнь по вере и добрые дела, — сказал патриарх, едва войдя в палаты.

— А что есть — ВЕРА? — спросил он со значением в голосе. — Есть вера мертвая, не дающая жизни; вера демонов, состоящая в страхе и отчаянии; и, наконец, вера живая и деятельная, соединенная с любовью, доставляющая нам вечное спасение. Вера — корень, дела наши — само дерево, а спасение — это уже плод. Спасение, таким образом, есть добровольное наше оправдание перед Богом. Для достижения спасения требуется известная мера наших забот и трудов, и наше спасение — изобильная награда, которою Бог Отец награждает всякого работника, послушавшегося гласа Его Единородного Сына.

Для спасения недостаточно одной веры, холодной и мертвой. Нет, спасает нас вера живая, деятельная, выражающаяся нравственно в добрых делах; последние должны быть рассматриваемы не как простые свидетельства нашей веры, но как непосредственное ее выражение, как живые, действительные плоды веры. Где нет добрых дел христианских, там, без всякого сомнения, нет и истинной христианской веры, и наоборот, где является истинная христианская жизнь, там необходимо предполагается истинная христианская вера.

«Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня», — сказал Христос. А эта деятельная любовь есть необходимое выражение живой действительной веры во Христа Спасителя, дающей силу к нравственному самоусовершенствованию в деле любви, есть высочайший образец, который представил Спаситель наш Иисус Христос и которому мы обязаны подражать.

Прослушав вступление, которое мне, прямо сказать, понравилось, я ушёл в транс и приказал Стёпке слушать и отвечать, если спросят.

Я плохо спал эти ночи, представляя, как меня тут же сажают на кол, или отдают на дознание палачу. Не ради наказания, нет. Ради правды. Прав был Тимофей. Послал наместник в Персию гонца на разведку.

Стёпка был несказанно рад, что его будут крестить и не кто-нибудь, а «целый» патриарх всея Руси. Единственное, что я попросил Стёпку, это не сильно открывать рот. Была у него такая привычка, но он с ней упорно боролся. И, с моей помощью, конечно, потихоньку справлялся.

Периодически выходя из транса, я и слышал это «придоша-сумняша».

И царь, и царевич, и боярин Морозов стояли на коленях и сосредоточенно били поклоны. Стоящий на коленях, но не молящийся Стёпка, постепенно тоже впадал в исступление и стал произносить слова из первой суры, но я его остановил, благо, что он только начал. А то погнал бы его патриарх «поганой метлой» из царских покоев.

После этого казуса я решил не оставлять всё на самотёк и выслушал концовку «введения в веру».

— Чудо есть внешнее поразительное явление, имеющее истинную причину свою вне естественных сил и законов природы — в сверхъестественном действии божественного всемогущества. По своей цели чудо способствует достижению религиозно-нравственных интересов людей.

Услышал я.

— Чудеса, описанные в Священных книгах, служат ясным доказательством их Божественного происхождения. Кто творит чудеса, тот, очевидно, близок к Богу и может получать от Него Божественную силу. Этой силой он руководствуется в учении о вере. Особенно необходимо признать, что он учит по откровению Божию, когда передает это учение от лица Самого Бога. Так именно и учили о предметах веры священные писатели, изложившие свое учение в священных книгах.

— Сам Господь Наш Иисус Христос указывал на Свои чудеса как на ясное свидетельство Своего Божественного посланничества: «Дела, которые Отец дал Мне совершить, самые дела сии, Мною творимые, свидетельствуют о Мне, что Отец послал Меня» (Ин.1:36).

— Чудеса не есть нарушение законов созданного Богом мира, Бог не разрушает то, что Сам создал, и то, что Сам установил, но препобеждение естественных законов силою, несравненно большею, чем сами эти законы: «Бог идеже хощет, побеждается естества чин»

— Ты веруешь в магию? — вдруг спросил патриарх.

— Не верю, — сказал, покрутив головой я.

— А мать твоя, сказывают, магиней была. И отец колдует.

— Вот те раз! — подумал я. — Попался!

— Это он просто казаков дурачит. Чтобы слушались и боялись.

— Не призывает ли он бесов? — продолжил пытать патриарх.

— Не. Дождь призывал, но не приходил дождь.

— Во что верит твой отец?

— Думаю, в Бога единого, творца всего сущего. Но в какого, — не пойму. Сказывал, Христос ему люб.

— Христос? Люб? — удивился патриарх. — И покрестится?

— Да, как бы уже не покрестился. И мне наказывал: «Крестись в Москве обязательно!»

Патриарх переглянулся с царём Михаилом.

— Ладное дело! Стану его крестить! Завтра! Крёстных ему подобрать надоть.

— Подберём, — кивнул головой боярин Морозов. — А дозволишь, ли государь Михаил Фёдорович, мне самому ему крёстным быть.

— Ты это серьёзно⁈ — удивился Михаил Фёдорович. — Ты не крёстный ещё никому?

— Не сподобил господь. — ответил боярин и склонил голову.

— И не женат. Сколько тебе годков?

— Пятьдесят, великий государь.

— А что не женишься?

— Снова ты, государь, с праздным словом пристаёшь. Весь в делах ведь я. Алёшку люблю больше сына. А как женюсь, то на жену да на детей тратить любовь придётся.

— Не хочу, чтобы он женился, — сказал царевич. — Давно ему говорю. Я вырасту — вместе женимся. На сестрах.

Морозов развёл руками.

— Потакаешь ты ему Борис Иванович, — проговорил царь, смущённо откашливаясь и косясь на меня. — Почему так решил?

Морозов посмотрел на меня. Я смотрел на него, как кот из мультфильма про «Шрека».

— Правильный отрок. Подрастёт — верным соратником Алёшеньке станет. Он уже сейчас и смело глядит, и не дерзновенно. И говорит справно. Немного не по-нашему, но весьма складно. Слышал, ты цифири складывать умеешь?

— Ух ты! — подумал я. — Так они подслушивали, а может даже и подглядывали?

— Умею, господин. И множить, и углы считать, — сказал я со всем почтением.

— О, как⁈ И пишешь картинки ты ладно. Лубочные картинки, которые печатают и размалёвывают на Лубянке, совсем не сравнятся с твоими. Они плоские. А твои, словно живые.

Видели мы те лубки. Плоское народное творчество с медведями, волками и мужиками с растопыренными руками и ногами. Лубки — это, хоть и забавно и революционно для России, но примитивно. Я так и сказал:

— Лубки, это — просто. Такие лубки хороши для детей. Буквицы учить, цифирь, сказки занятные украшать.

— Так и есть. Алёшенька по лубками читать учился. Очень они ему нравились. Правда, Лёшенька?

— Правда, нянюшка.

Слова царевича прозвучали искренне нежно. Царь улыбнулся.

— Нарисую. Я таких много могу нарисовать. И сказок детских я много знаю. Тогда…

Я «решил ковать деньги, не отходя от кассы»

— Мне бы печатный двор поставить… Коль разрешишь, государь, поставлю печатный двор и сделаю букварь.

— Сам поставишь печатный двор? — удивился царь. — Ты же отрок!

— Я видел печатный двор у шаха. Ничего сложного в нём нет. Винтовой пресс… Там тоже печатают сказки и буквицы для мужеского гарема. И я не дитя. Я — взрослый казак!

— Может, ты и парсуны пишешь? — решил отвлечь царя от моего вопроса Морозов.

— Пишу, — скромно «потупив очи» произнёс я.

— Ну, вот, — к чему-то сказал боярин-нянька. — Как такого молодца отпускать? За таким пригляд нужен. Зело он твоему дворцу полезен. Ещё и корабельному строительству учили, я слышал… Хотели мы голландцев просить корабелу построить, а он вон какие рисует. Как живые! Таких корабел, сроду на Волге не плавало, а он пристроил. Молодец! Надо его во дворец брать жить. Построишь корабелу?

— Построю. Мы ходили на верфь и помогали строить. Я сам стругом работал.

— Не обрезал там себе ничего? — спросил Морозов показывая глазами на моё причинноое место.

— Не обрезал.

— Тебя обрезали? — тут же спросил патриарх.

— Меня не обрезали, ибо я на Дону рождён.

— Мою парсуну напишешь? — спросил царевич.

Я посмотрел на Михаила Фёдоровича.

— Ежели, э-э-э, разрешат, напишу. Я вот так пишу, — сказал я и вынул из папки, портрет своего начальника охраны перса Байрама.

— Это мой сотник, — сказал я. — Он перс.

— Ох ты, господи, Боже мой! — воскликнул государь. — Он ведь живой! И глядит-то как!

На картинке перс стоял в полный рост, глядя на всех горделиво и держа правую кисть на обухе рукояти сабли.

— Да-а-а… Точно, как живой! — подтвердил боярин Морозов. — Словно мы в окошко глядим.

— Что это он у тебя так богато наряженный? — спросил царь хмурясь.

— А! Персы! — махнул рукой Морозов. — Любят рядиться! У самого и пары лошадей нет, а вырядится, как князь.

— Он князь, — сказал я. — Служил у Сефия правителем Дербента. Теперь мне служит.

— Да?

В голосе Морозова слышались нотки и удивления и недоверия.

— У тебя что, свой двор? — спросил царь, глянув на меня прищурив глаза.

— Что ты, государь! Не двор. Так… Помогают по хозяйству и командует моей казачьей сотней.

— У тебя есть сотня казаков, которые тебя слушаются?

— Есть, — кивнул головой я.

И я не соврал. Как-то незаметно все казаки, что мне оставил Тимофей, привыкли меня слушаться. То ли наши совместные тренировки их сподобили, то ли им приказал Тимофей, но сотня казаков, у меня стояла в устье Яузы, ожидая приказов и распоряжений.

Они всё это время не бедствовали. Пили и ели вдоволь, одевались справно. Что ещё нужно казаку для полного счастья? Бабу? Баб в Москве было хоть отбавляй. И лёгкого, и очень лёгкого поведения.

— Так тебе нужен двор, — улыбнулся царь. — Не только печатный, как я погляжу.

— Сотню казаков надо бы от Москвы убрать, — тихо произнёс боярин Морозов. — Но не очень далеко, чтобы под руку их взять можно было.

— Чтобы взять под руку, нужно их взять в свою руку, — сказал царь, задумчиво теребя правый ус. — Надо посмотреть на Донцов. А для того-о-о-о… Не отправить ли их пока в Измайловский острог?

У меня по спине пробежали мурашки. Какой острог? Всё так хорошо шло!

— Там и поле есть. Пусть покажут удаль. И я развеюсь. Может поохотимся?

Мне несколько полегчало. Вроде, не для того отправляют в острог, чтобы в тюрьму. Может это какой-то особый острог? Что за Измайловский острог.

— Любишь охоту? — вдруг спросил царь.

— Люблю. Я на сурков охочусь, — осипшим от страха голосом ответил я.

— На кого? — царь рассмеялся. — Ха-ха-ха! На сурков⁈ И чем ты на них охотишься?

— Стрелами, — пожал плечами я.