Степан Разин

Глава 19

Разогнав медведей и попутно забив из самострела с подхода не очень крупного лося-двухлетку, что ходят группами по шесть-семь особей, мы вернулись в усадьбу. Лес, процентов на шестьдесят состоял из ели, процентов на десять из сосны. Остальное — дуб, берёза, ольха, липа, клён, осина, рябина. Липы заметил много срубленной.

— Варварство, — подумалось мне. Я спросил:

— Почто липу рубят? Мёд же пчёлам даёт!

— Да, как не рубить? Лыко на лапти, рогожи. Одному человеку в год до сорока лаптей надоть. Из дерева режут игрушки, посуду и другую хозяйственную утварь. Лёгкое дерево у липы. Мёда много не съешь, а утварь с игрушками можно продать. «В избу — вороном, из избы — белым лебедем». Знаешь, что это такое?

Я мотнул головой.

— Липовое полено. Его лутошкой зовут. А липы много на том берегу, за пашней. Там липу рубить нельзя.

Я вздохнул, глядя на подвешенную к берёзе колоду.

— Вот тебе и борть[1]. Кто я такой, чтобы навязывать людям, пытающимся выжить любой ценой, какие-то правила? — подумал я. — Их и так есть кому «править». А мне бы самому выжить! Хе-хе… А пасеку надо поставить. Или как тут говорят — «пчельник». Значит есть уже пасеки, а не висящие на деревьях колоды.

— Есть «пчельники» в селе? — спросил я.

— А как же! Есть! У Потапа Лапотника пять колод стоит на том берегу на посеке.

— Пасека от слова «посека» произошло? — подумал я. — Секли лес и ставили ульи! Наверное!

Я не знал, как управляться с пчёлами, но видел, как устроены пчелиные домики. Родственники держали пчёл. Сразу по возвращении из леса я набросал эскиз разборного улика и пошёл советоваться с Никифором. Тот некоторое время рассматривал рисунки, хмурился и вообще играл лицом движение мысли, а потом сказал:

— Да ты, паря, мастак изображати. Это — пчелиный дом? Правильно? Но не их обычной простой колоды, а сколоченная из досок? Домовина пчелиная? Мудрёно! И зачем такая? Не станут там пчёлы селиться. Пчёлки не ддуры, привыкли в живом дереве жити. В таком ящике жити не станут.

— Ты, деда, скажи мне, кому заказ можно сделать?

— Короб такой смастерити? Да кому хошь! В любую избу стукни и спроси. За деньгу сработают.

— Пошли вместе спросим⁈

— Пошли вместе спросим, — согласился Никифор.

Заказ на десять пчелиных домиков из липы обошёлся мне в три деньги. Почему из липы? Да, потому, что у мастеров «щепного промысла» липовых просушенных колод на зиму было заготовлено горы. Зимой ведь, в основном, и режут из дерева.

Днём стояли плюсовые до десяти градусов температуры и пчёлы ещё летали. Почему я о них и задумался. Но переселять пчёл на зиму я не собирался. А улики зачем? А чтобы было! Пришла мысль, есть возможность её реализовать, — надо делать. Весной не до того будет. Пчёлы, я помнил, роятся в конце мая, а перед посевной крестьянам дела до моих досочек не станет. А за зиму и соберём улики, и переделаем, ежели что не так соберём.

Кое-где в обновлённых избах поставили печи, типа тандыров. Сплели высокие корзины с узким «горлом», и несколько раз обмазали их глиной, перемешанной с песком, рубленной соломой и кизяком.

На правом берегу за прудом лежали земли с супесью. Вот из неё мы лепили первые слои тандыра. В следующие слои мы добавляли глины чуть больше, чем в предыдущий. Шамотной глины не имелось, приходилось выкручиваться. Лично я не надеялся, что тандыры доживут до конца зимы, но к тому времени мы ещё что-нибудь придумаем.

По крайней мере, пока тандыры давали тепло и на них было удобно готовить. И, кстати, идея с тандырами была не моей. Я просто её поддержал.

К приезду царского поезда, состоящего из шести саней, поставленная царём задача казаками и плотниками была выполнена. Мало того, мы нашли поле, оставленное под «пар», на котором установили всевозможные устройства для демонстрации казачьего удальства: мишени для стрельбы из лука и пищалей, мишени для пик в виде глиняных шаров, надетых на гибкий прут.

Пики — это была моя задумка, так как пик, как холодное оружие конных воинов, в это время не существовало. У казаков пики появились только в девятнадцатом веке.

В своём времени мне не раз доводилось присутствовать и даже участвовать в состязаниях, проходивших на Кубани во время праздников. И разбивание глиняного кувшина получалось не у всех. Чтобы разбить его надо было попасть в самый центр, иначе кувшин просто отскакивал, вращаясь.

У меня разбить кувшин получалось в том мире, получилось и в этом. Пики нам изготовили те же Измайловские селяне. Двести трёхметровых сосновых пик мне обошлись в сорок новгородских денег. За двести калёных четырёхгранных наконечников пришлось заплатить двадцать рублей. Кожаные ремни на середину копья и на обух крепили казаки сами, когда я показал, как взрывается осколками и разлетается глиняный кувшин. Разлетается под ударом наконечника моего копья. Дальше, кто ни пробовал, разбить кувшин не смог.

Потом я показал, как пикой пробивается сплошная и чешуйчатая бронь, кольчуга и тягиляй. Я надевал на ступню «нижнюю» петлю, как в стремя, и пика, опираясь на ножной ремень, пробивала доспех и, естественно, иногда, ломалась. Чтобы не проткнуть себя обломками своего же копья, оно и надевалось на ногу, опускаясь значительно ниже груди, если держать его обычным способом, прижимая к боку.

Показал, как можно перебрасывать пику на скаку из руки в руку, для поражения противника слева, вращать над головой, чему способствовала средняя петля, ну и другим «финтам», например — отбитию саблю.

Конечно, получалось у меня не всё отлично, но казаки ценность пики, как оружия, поняли сразу. Особенно те, которые очень хорошо управлялись с лошадью, а таких оказалось большинство.

Запряженные в тройки гуськом сани въехали на «остров». В России «птица-тройка» с коренником и двумя пристяжными лошадьми стала известна только в восемнадцатом веке. Да и царские санки совсем не походили на те огромные повозки, с печкой и лежанками, в которых ездила по стране Екатерина Великая.

Казаки приветствовали царя, сидя на лошадях, стоящих в две шеренги. У всех имелись пики, сабли и шеренги смотрелись воинственно и колоритно. Я нарисовал пару таких картинок, пока тренировал казаков держать «линию». Каждый день тренировались минут по тридцать. Пришлось даже поначалу убрать некоторых казаков из строя. Тех, которые не могли сдержать лошадь от «переступа». Такие тренировались самостоятельно, так как я сказал, что царь, по результатам смотра, всех наградит рублём. Если стоять будем смирно. Я так и скомандовал, гаркнув во весь голос:

— Ко встрече Государя Всея Руси стоять смирно!

Вороны, слетевшиеся было посмотреть, чего это мы все тут собрались, с возмущённым карканьем сорвались с веток окружающих острог деревьев.

— Что за дымы дымят за речкой у пруда? — вместо приветствия, хмурясь, спросил царь.

— Кирпич для печей жжём, Великий Государь, — доложил я

— Кирпич? Сами? И печь сделали?

— Сделали, Великий Государь. Маленькая печь, но тех кирпичей, как раз одну печь хватает собрать.

— Прямо туда езжай! — приказал царь вознице. — Посмотреть хочу. Показывай, Степан, что настроил.

Я показал перебранные наново избы с обновлёнными крышами. В моей избе дымилась труба.

— Это по белому, что ли топится? — спросил Михаил Фёдорович.

— По белому. Это моя изба. И ещё в трёх избах печи кирпичные с трубами стоят. Остальные пока так дымят. Казакам привычно.

— А тебе, значит, нет? — ехидно заметил царь.

— Почему? И мне привычно дымом дышать, но так в избе чище. Там и стены оскоблены и воском натёрты, и пол. На полу ковры. А какие ковры, если топить по чёрному?

Печи мне пришлось класть самому с кучей проб и ошибок. Пять раз разбирал, пока перестала дымить и стала топить. Причём разбирать приходилось до трубы, а значит саму трубу надо было на что-то установить. Неделю провозился с первой печью. Зато «поднакачался» силушкой прилично.

— Потом посмотрим. Вези к дымам!

Поехали к дымам.

Печи для обжига кирпича мы сделали тоже сначала из ивняка в виде «шалаша» круглой формы, кторый обмазали сначала чёрной глиной. Следующие слои мазали обычной. И Таких слоёв получилось шесть. Все последующие слои сохли в боле щадящем режиме и печь получилась толстостенной — примерно в тридцать сантиметров толщиной — и крепкой. В печь можно было легко заходить и заносить кирпичи, укладывая ихна глиняный поддон «ёлочкой». По поддоном шли воздухонагнетатели. Вокруг кирпичей накладывались дрова. Крайние кирпичи перегорали, но и Бог с ними.

Я не мастак кирпичи выпекать. Уж что получилось, из того и клади печи в избах. Птом переделаем, даст Бог. Не дымили и ладно.

Печей работало две из трёх и царь это заметил.

— А эта чего не дымит? — спросил он.

— Там кирпич отдыхает после обжига, — сказал я.

— От-ды-хает, — проговорил государь по слогам, словно пробуя слово на вкус.

— Чтобы не потрескался.

— Я понимаю, — кивнул головой царь.

Он, похоже, и не собирался вылезать из санок.

— А это что за изба дымит трубой? Кто это на отшибе поселился? Да хоромины такие. Поболя твоих станут.

— Это баня, государь. Моемся мы там сразу человек по двадцать, оттого и большая такая.

— Баня⁈ Баню я люблю! — сказал государь и спросил у Морозова. — Попаримся с дороги?

— Да, что той дороги то было? — спросил Морозов, явно не желающий идти в баню. — И мылся ты уже сегодня, государь, а много мыться вредно.

— Скажешь тоже, — сказал подошедший к царскому возку боярин, постарше, чем государь, возраста. — Много бани — хорошо. Особенно с девками. Девки есть?

— Девок нет. Но отжарить казаки могут, — вырвалось у меня. Почему-то этот человек мне сразу не понравился.

— Хе-хе! Отжарить! — засмеялся царь. — Эк он тебя, Борис Михайлович⁈

— Вам бы, Салтыковым, только по баням с бабами шараёбиться, — сказал Морозов и я офигел от услышанного.

— Шароёбиться? — подумал я. — Это, извиняюсь, как, это? Уже в это время такое слово? Морозов вообще-то сказал «шароёбитись», но ведь один же хрен, смысл понятен.

— Чистая баня? — спросил Морозов недовольно, наверное рассчитывая, что я скажжу, что только что казаки мылись.

— Со вчера вычищена. Сегодня ещё не мылись. До вечера далеко. Вода наношена. Дров подкинуть и…

— А-а-а… Так она холодная! — радостно воскликнул Морозов.

— Она тёплая, а через минуту станет горячая, — терпеливо проговорил я. — Раздеться не успеете.

— Пошли-пошли, Борис Иванович. Не ерепенься! И крёстный сынок твой пусть идёт дров подкинет, — сказал Салтыков.

Баню мы с казаками и плотниками, с которыми здорово сдружились, собрали из толстенных липовых полубрёвен так, что изнутри баня являла собой идеальный плоскостенную объёмную конструкцию. Поначалу мы делали баню «курную», то есть, без потолка с четырёхскатной крышей, покрытой не дранью, а доской.

В «курных» избах дым собирался под крышей, не щипал глаза, остывал, опускался и уходил в волоковое окно., расположенное значительно ниже конька.

Но потом местные нам показали месторождение глин, и мы, заставив крестьян её выкопать, вымесить, для чего приспособили одну из изб, и занялись изготовлением кирпичей и поставили печь с трубой. Так-то каменку в бане мы уже к тому времени сложили, потому, что баню собрали первой.

Попарились они хорошо. Царь, не рассчитывая на наше хлебосольство, привёз всё своё. А потому и квасу, и мёда, и браги хватало хоть залейся. Париться меня не позвали, а я и не просился, мысленно перекрестившись. И царю, и боярам хватало своих банщиков. Я остался один на один с царевичем, про которого как-то все забыли в предбанной суете.

— Кхм-кхм, — глубокомысленно сказал я и спросил. — Пошли к мне, что ли? Я тебе новые картинки покажу.

— Пошли, — просто сказал он. — Покажешь. Тебя же Стёпкой зовут?

Я кивнул.

— А меня — Лёшкой.

— Приятно познакомиться, — хмыкнув, сказал я и протянул ему ладонь.

Царевич вскинул в удивлении брови.

— Так, вроде купцы дела ладят, — сказал он. — Мы же не купцы.

— Это зовётся рукопожатием. Так жмут руки друзья при встрече. Ты, что, не хочешь быть мне другом, — нагло глядя царевичу в глаза, спросил я.

— Хочу, сказал царевич.

— Ну, так и ладно!

Я снова протянул ему свою ладонь и он протянул свою. Рукопожатие будущего российского царя, который перевернёт Русь православную, не было вялым. Чувствовалось, что он уже держал в руках что-то тяжелее ложки.

Я взял его правую кисть левой рукой, а левую кисть правой, перевернул ладонями вверх и посмотрел на линии.

— Ты чего? –испугался царевич.

— Вот это — линия жизни, — показал я пальцем левой руки на его левую ладонь. — Столько, сколько тебе предназначено Богом. Видишь, как она доходит далеко? А на правой — сколько будет на самом деле. Покажи.

Царевич протянул ладонь.

— Видишь, два раза будет прерываться, но всё равно жить будешь долго.

— Так она короче этой! — воскликнул царевич.

— Бог человекам даровал бессмертие, но Адам с Евой от бессметия отказались, но Бог и сейчас лаёт человекам очень долгую жизнь. Старцы по триста лет жили. И нам столько отмеряно. Но живет человек в страстях, оттого и уходит раньше. Не боись, это длинная жизнь. Все люди так живут.

— Чёрт дёрнул меня поумничать! — выругал я себя мысленно.

— А у тебя? — спросил царевич.

Я показал.

— У-у-у… У тебя ещё короче, — с нотками довольства в голосе произнёс Алексей.

А я вспомнил, что цари из рода Романовых что-то не очень-то долго жили. Лет по пятьдесят всего — максимум. Кто-то и до тридцати не доживал. К сожалению, я не помнил, кто из них. Самой долгожительницей, вроде, была Екатерина Вторая, прожившая свыше шестидесяти лет, но она уже была из другого рода.

— Вот и я говорю. Но если я поменяю жизнь, то линия жизни на правой руке может измениться.

— А это, что за линии?

— Это — ума. Эта — сердца. Это — линия судьбы. Потом тебе про них расскажу. Долго.

Я в хиромантию не верил, но если судить по моим рукам, то всё сходится.

— Это тебя мать научила? Она у тебя ведуньей была?

— Она была магиней. Так в Персии ведуний кличут.

— Она тебя научила чему-нибудь?

— Совсем немногому. Пошли в избу.

— Пошли.

В избе у меня было, как в доме у бабушки. Только окошки были слюдяные. Зато занавески на окошках были точь в точь: белые с вышитыми крестом петухами. Дорого я отдал за них. В красном углу стояла иконка, и висела ладанка, подаренные крёстными. Горела масляная лампада.

— Хорошо у тебя. Говорили же нет тут жилья.

— Срубили свежее жильё. И печь, как у меня во дворце. Люблю слушать, как она трещит. А нянька в это время сказывает про русских богатырей и князей. Борис Иванович много сказок знает.

Я прикинул, и понял, что, толком, не помню ни одной. Даже Руслана и Людмилу только до царя Кащея, что над златом чахнет и то, с трудом.

— Рассказать ему про конька-горбунка? — подумал я. — Да, пошло оно! Он мне будет руки-ноги рубить, а я ему сказки рассказывать? Ведь придёт время так и не пожалеет. Э-э-э-х…

— Что с тобой? — спросил царевич. — Показывай картинки.

Я показал. Царевич теперь не охал, а смотрел на рисунки внимательно.

— Хочу так же писать виды. Лошади какие у тебя… Словно живые.

— Я очень долго учился. И сначала ничего не получалось. Это надо помнить. Что любое мастерство достигается великим трудом.

— Мас-тер-ство, — произнёс царевич. — Это что? Это когда ты что-то очень хорошо делаешь. Лучше других. Такой человек называется — мастер. Мастак.

— А-а-а… Мастак. Это слово я слышал.

— Вот… Начинать учиться рисовать надо с простого. Вот, нарисуй горшок. Знаешь, что такое симметрия. Греческое слово.

Царевич покрутил головой. Я взял лист бумаги и согнул его пополам. Потом достал краски и намазал ими на одной стороне от сгиба. Согнул лист снова и прижал. Развернул.

— Ух ты! Мотыль получился!

— Да, если тут подрисовать тельце, получится мотыль.

— Красиво! — покивал одобрительно царевич.

— Это называется симметрия. Бог создал мир симметрии. У нас по две руки, по две ноги. Понимаешь?

— Понимаю.

— Всё, что симметрично, нам кажется красивым, потому что мы сами симметричны.

Я объяснял ему принципы симметрии ещё какое-то время, показывая, как рисовать горшок. Через час царевич с удовольствием разглядывал наше совместное творение, которое он считал своим. Нормально. Главное, чтобы все улыбались. Хе-хе…

[1] Борть — колода с пчелиной семьёй.