Степан Разин

Глава 5

Стёпка уже давно пришёл в себя после побега и я только изредка подправлял его действия. Например, когда прятал сидор, зарывая его в песок, когда убегал от стрельцов, ныряя в воду. В остальных случаях, когда бежал, пересекая то там, то сям русло реки, когда пил, ел и делал остальное, Стёпка вполне справлялся. Справлялся и не очень уже удивлялся, когда я, вдруг, заставлял его прятаться от стрелецких разъездов, встречавшихся ему не раз и не два по дороге к Волге. Тут Стёпка, почему-то, подтормаживал, разевая рот на наряженных, как цирковые клоуны в зелёные, красные или синие рубахи, стрельцов.

Я же поучился немного стрелять из лука. Не заметно для Степки, поучился. Он целился в сурков, а я сравнивал его прицел со своими ощущениями и глазомером. В своём детстве мы делали простейшие луки из сырой ветки и верёвки. Потом в зрелом возрасте на какой-то гулянке-пикнике с друзьями мне приходилось стрелять из покупного, принесённого кем-то, лука. Так, что, навыки какие-никакие у меня были, а уж Стёпка лупил сурков с любого положения. Нормально потренироваться в стрельбе я решил несколько позже, когда благоволит обстановка.

Чёлн, двигавшийся от пристани, представлявшей собой множество вбитых в дно разноразмерных столбов, связанных между собой дощатым причалом и несколькими сходнями, ведущими к берегу, сначала мирно подгрёб к стругам, а потом двинулся прямо к Стёпке. Я насторожился.

— Давай, малец, залазь! Отвезём тебя к твоему батьке.

— С чего такая милость? — спросил я за Стёпку, ибо тот снова раззявил «варежку».

— Нам не трудно. Князь-воевода приказал.

— Прямо таки князь-воевода озаботился? С чего вдруг? — снова удивился я.

— Он самый. Вон воевода стоит у пристани. Будет с вашими казаками беседовать. К себе во дворец позвал. Атаманом же твой батька? Тимофей Разин?

— Ну, — неопределённо сказал я.

— Вот он и пойдёт с воеводой калякать.

Мне почему-то вдруг захотелось тоже «покалякать» с воеводой. Мне, почему-то, сильно не хотелось идти в Каспийское море и служить Персидскому шаху. Вот если бы казаки оставили свои семьи тут, то я лучше бы тоже остался в Царицыне. Пусть и маленький городок и скучно, наверное в нём, но что для мальчишки надо? Я знал, что казаки везут в Персию свой товар, в основном — шкуры белок и лис, добытых в Воронежских лесах. Одна чернобурка стоила до десяти венгерских золотых. Мне на прожитьё хватит той, что спрятана у меня в сидоре, хе-хе… Суметь бы ещё её продать… А для этого надо познакомиться с воеводой ближе.

— Интересно, в шахматы он играет? — подумал я и пошёл навстречу конным стрельцам, уже приблизившихся ко мне метров до двадцати, внимательно вглядываясь, нет ли чего у них в руках, похожего на аркан.

— С другой стороны, — подумал я. — Захотят поймать, поймают. Время для «убегать» я уже упустил.

— Пойду я лучше ногами, — сказал я гребцам. — Наплаваюсь ещё по воде.

— Странно ты гутаришь, — бросил вслед Стёпке старший гребец. — Из немцев, что ли?

— Сам ты из немцев! — «обиделся» я. — Донские мы казаки!

— А-а-а… Татарва! — сказал и засмеялся стрелец.

— Сам ты «татарва»! — по-настоящему обиделся я и обратился к первому подъехавшему стрельцу. — Прокати, дядя?

Тот «дико» удивился и только молча подал мне правую руку, развернув корпус на девяносто градусов вправо. Я, подпрыгнув, ухватился за руку, а стрелец, развернувшись обратно, взметнул меня на высокий круп лошади. Это была не ногайская вислопузая лошадка, которых в струг вмещается два десятка, а огромный европейский рыцарский конь. У меня аж дух захватило, когда мы единым махом выскочили на высокий, метров десяти, взгорок, слева полого спускавшийся к пристани и поднимающийся далее к стенам крепости. Царицын располагался на холме между двух рек.

— Вот, княже, пострел сам напросился «прокатить». И ловить не пришлось! — рассмеялся, как я понял, десятник. — А мы уж и арканы приготовили.

— Зачем меня ловить⁈ — удивился я. — Я не собираюсь убегать.

— А что ж тогда драпал?

— Тогда со мной казаков не было и пушек, а сейчас есть, — усмехнулся я.

— Грозишься, щеня? — больше удивлённо, чем зло, спросил десятник.

— Рцы, мне, Микитка! — окрикнул десятника сотник. — Кто тебе говорил ловить казачонка? Миром говорили привезти! Или не так?

— Так, да шустрый он зело. Сам бы, мо быть, не пошёл ба.

— Так, сам же пошёл же⁈ — сказал, хмыкнув я.

Стёпка, увидев разряженных в шелка, бархат и жемчуга вельмож, снова застопорился. Я лихо скользнул с коня и предстал перед воеводой босоногий, но с гордо поднятой головой.

Воевода смотрел на меня с интересом.

— Кланяйся! — прошипел сотник. — Кланяйся воеводе князю Горчакову, холоп.

Я с удивлением посмотрел на сотника.

— Мы не холопы. Мы — вольные казаки. На службе, или в холопах ни у кого не состоим. Зачем же мне кому-то кланяться.

— Ах, ты…

Стрелецкий голова выбросил вперёд руку с нагайкой, и кончик плети, достав меня, ожёг плечо.

— За что? — спросил я, прищурясь обеими глазами и глядя прямо в глаза сотнику. — Князь-воевода, пошто беззаконие чинишь?

— Зачем ты его, Фёдор Иванович? — спокойно спросил воевода.

— Дерзок больно. Мал ещё перечить старшим! — возбуждённо бросил сотник. Конь его, тем временем, переминался ногами, чувствуя тревогу всадника.

— Был бы я дерзок, дядя, ты бы уже давно с пропоротой почкой с коня сползал — сказал я и, поднырнув под животом у аргамака, приставил к его левой почке острие своего ножа. Приставил и отскочил в сторону воеводы, схватив его коня под уздцы.

— Спаси, воевода, от напасти твоего сотника. Дурак у тебя сотник. Ой, дурак! Ты же хотел миром с казаками решить, а теперь война может статься.

— Из-за тебя, что ли война? — спросил Горчаков спокойно, удерживая «охреневшего» от моего к нему скачка коня.

— Твой холоп ударил плетью вольного человека. У нас, казаков, за это виру берут, жизнью. Ты думаешь, князь, атаман стерпит такую обиду?

Я смотрел прямо в лицо Горчакову, стараясь не встречаться с ним глазами.

— Виру⁈ Ты и впрямь дерзок, казачонок! — усмехнулся Горчаков. — Мал ещё виру требовать.

Я уже хотел броситься по сходням на причал и с него в Волгу, пока струги ещё не пристали, но воевода вдруг замолчал.

— Дерзок-дерзок… Если у тебя такой же отец-атаман…

Он не договорил. А пристально всмотрелся в мои глаза.

— Мне в глаза смотри, — приказал он и я посмотрел. Что мне жалко что ли? Посмотрел нму в глаза и слегка с недобрым взглядом усмехнулся правым углом рта.

— Хм, — хмыкнул он. — Виру, так виру. Ты в своём праве. Челобитную писать надо. Напишешь?

Стольник расхохотался.

— Напишу, — сказал я. — Бумагу и перо дашь?

— Да? — удивился воевода. — Письмо разумеешь?

— Разумею. И не только церковное. Ещё немецкое и англицкое.

— В смысле, англицкое? — опешил воевода. — Англицкое и немецкое письмо?

— А что ты удивляешься? — усмехнулся я. — Почему я не должен знать англицкого и немецкого письма, когда у нас по Дону и немцы, и англичане ходют? Да и на Волге мы не раз их встречали, хе-хе…

И действительно, почему бы это мне не знать английского и немецкого, когда у нас на кафедре английскому языку уделялось очень пристальное внимание, а немецкий я за полгода стажировке на гамбургской верфи выучил прилично. Да Стёпка нахватался голландских и персидских слов. Татарский он ещё знал почти как родной, а я мог облечь его хоть латинскими, хоть русскими буквами.

— Да-а-а?

Удивлению воеводы не было границ. Сотник же вообще офонарел и сидел на коне, словно проглотив жердь.

— Значит, будешь писать челобитную?

— Ну… Челобитную пусть холопы пишут, а я буду писать жалобу вашему царю на противоправные действия его подданных в отношении свободного и вольного человека Степана Разина сына Тимофеева. Как, кстати, зовут-величать, правонарушителя?

Воевода впялился в меня пристальным взором и смотрел недобро. Я уж снова подумывал не пора ли рвануть по «бездорожью», как он рассмеялся.

— Интересный дядька, — подумал я, нисколько не расслабляясь. Именно в такие моменты бьют исподтишка, отправляя противника в глубокий нокаут.

— Как ты сказал? Правонарушителя? И чьи права нарушил мой сотник?

— Мои. Я по отношению к вам — иноземец. А значит судить нас с твоим сотником следует согласно статье двадцать седьмой Судебника. При споре иностранца с русским «жребий вымет, тот поцеловав, своё возьмёт или отцелуется». Также в Судебнике сказано, что дела с участием иноземцев находятся под юрисдикцией Посольского приказа.

— Ещё посмотреть нужно, какой ты иноземец? Из беглых, поди? — пробурчал Фёдор Иванович, понимая, что нежданно-негаданно заварил кашу.

— Что за казачонок нам попался необычный? — думал он. — Ой, не к добру сие…

Почти так же думал и воевода, но, в отличие от сотника, вида, что озадачился необычным поведением пацанёнка, на вид лет десяти, не показывал.

— Значит, виры хочешь? — спросил воевода, усмехаясь. — А ежели я на себя вину возьму? Мой же служивый… За меня вставал… За мою честь, попранную тобой.

— О-ба-на! — подумал я. — Эк он меня?

— Я, воевода, ни чью честь не попирал. Особливо твою… Никак не помышлял тебя обидеть. Вольный человек кланяется, или не кланяется по своей воле. И обижаться за то не след. Это, что на ветер обижаться, или на дождь, или на солнце… Всё едино… Вольный ветер… Вольные казаки…

— Да-а-а… Остёр и дерзок ты, казак. Как тебя звать-величать? Меня — князем Василием Андреевичем Горчаковым. Ах, да… Ты же сказал… Степан, говоришь? Разин, или Русин? Про вольного казака Русина Тимофея я слышал. Про Разина — нет.

— А какая разница? Русин? Разин?

— Разиня, что ли? — хмыкнул воевода.

— Разин, значит — первый. Раз — первая цифирь.

— Да? Ты и цифирь знаешь? — снова удивился воевода.

— Достали, — подумал я. — Я ещё и таблицу логарифмов знаю и тригонометрию. А черчу я как! А сопромат⁈ И шить немного могу! И вязать шарфики! Тьфу, млять!

— И цифирь знаю, — вздохнул я. — Так, что ты, Василий Андреевич, говорил про вину твоего служивого?

— Ежели возьму на себя его вину, с меня тоже виру потребуешь? — усмехнувшись спросил он.

Я посмотрел на воеводу и вздохнул.

— Нет, Василий Андреевич, с тебя не возьму.

— Да, кто тебе даст? — зло выдавил сотник. — Виру он возьмёт…

— Зря ты так, Фёдор Иванович, — посмотрев на него и пожав плечами, сказал я. — Я, вроде бы, тебе ничего дурного не делал. Наоборот. Сам пришёл и говорю с вами. И, заметь, струги не швартуются к пирсу, а ждут, чем наш разговор закончится. И, гляди… Запалы дымятся, а из борта жерла пушечные торчат. Смекаешь, зачем-почему?

Я помолчал, глядя на сотника.

— А я скажу тебе. Ждут казаки, чем разговор наш закончится. Отпустите вы меня, или нет? Какой я сигнал им подам, так они и поступят.

— Скажешь пальнут они по тебе? — хмыкнул сотник.

— Пальнут, — просто сказал я. — Я махну, они пальнут.

— А ты махнёшь? — удивился воевода. — Не убоишься умереть?

— Махну, ежели надо будет. И не убоюсь, не думай. Казак за свою честь готов умереть всегда.

Меня начинало потряхивать.

— Да ты вон трясёшься весь! — снова хмыкнул сотник.

— Трясусь, — согласился я. — А ты бы не трясся? Но я трясусь, а ежели надо будет, я махну. Веришь?

Я посмотрел в глаза воеводе. Василий Андреевич с улыбкой посмотрел сначала на казачьи струги, потом на меня.

— Ладно, убедил, красноречивый, — сказал и ещё больше улыбнулся он. — Прости моего служивого, Степан Тимофеевич.

— Ну, что ты, княже? — простонал сотник. — Знамое ли дело, чтобы ты перед каким-то сиволапым винился?

— Этот сиволапый, как ты говоришь, Фёдор Иванович, через десяток лет атаманом казачьим станет. И ежели он сейчас такой, то каким он тогда станет?

— Кто же ему даст, стать атаманом-то? — буркнул сотник.

— Дурак, ты, дурак, Фёдор Иванович, — вдруг сказал Горчаков, качая головой. Он вдруг пожалел, что взял Головаленкова в стрелецкие головы.

— За княжьим столом сиживал когда-то? — спросил Горчаков.

— Нет, — ответил я за Стёпку. — А он чем-то отличается от казацкого? У нас на Дону в лесах зверьё не пуганное, рыба в пример лучше Московской, кореньев сладких и ягод на кустах и деревах видимо-невидимо. Так и чем княжий стол лучше казачьего?

Я открыто усмехался.

— Но от твоего стола не откажусь, князь-воевода Фёдор Андреевич.

И тут я поклонился, едва ли не в пояс.

— Экий ты… перец, — со смешанными чувствами непонятно высказался воевода. — Вроде как обидел, а обижаться не хочется. Мастак-мастак, словеса плести. Совсем меня запутал.

— Чёрт он, или колдун, — буркнул сотник. — Задурил нам головы.

— Ты про себя, Фёдор Иванович, говори, да не заговаривайся. А ты, Степан, ступай к отцу и вместе приходите.

— Обмоемся, приоденемся и придём, — сказал я, чем ещё больше смутил воеводу.

— Об чём толковали с воеводой? — спросил Тимофей Разин. — Это же воевода там стоял на коне?

— Воевода и сотник евоный. А толковали? Звали отобедать с ними. Тебя же пригласили?

Тимофей нахмурился.

— Меня-то пригласили, а вот ты-то тут при чём? Мал ещё на пирах сиживать.

— Княжата сиживают с двенадцати лет, а мне уже тринадцать, — горделиво сказал я.

— Тринадцать? А ведь верно! Так то княжата!

— А чем казак хуже князя? Такой же свободный человек.

— Такой же? — Тимофей вылупился на сына. — Ха! Точно! Такой же! Прав ты, Стёпка! Ха! Так пригласили тебя к воеводиному столу, говоришь? Чем ты так понравился князю?

— А я с него виру потребовал, — сказал я пожав плечами.

— Ви… Кхм! Виру? — спросил, поперхнувшись, Тимофей. — С воеводы? Очумел?

— Сотник его ударил меня нагайкою. Вон, смотри.

Я показал на кровоподтёк на плече.

— А я пригрозил написать царю жалобу.

— Царю⁈ Жалобу⁈ Точно сдурел! Ты и писать не умеешь!

— Как не умею? Умею!

Тимофей выпучил на меня глаза.

— Кто тебя выучил?

— Сам выучился.

— Побожись!

— Ей Богу! — сказал я, и чуть было не перекрестился, но вовремя вспомнил, что в семействе Разиных сие принято не было.

— Ладно, потом проверю. Сказывай дале.

— Ну, вот… Воевода тоже сильно удивился, что я писмом владею…

— Ещё бы, — хмыкнул Тимофей.

— Ага… И мы поговорили ещё немного, я его убедил и он меня пригласил вместе с тобой.

— Чем же он так к тебе расположился, а не отсёк тебе твою дерзкую голову?

— Я ему сказал, что если только махну рукой, так вы из пушек ударите. И он испужался. Вы ведь были готовы палить?

Стёпка, то есть я, посмотрел в глаза Тимофею. Тот смутился, но по его смуглому лицу было не видно, что он покраснел.

— Ведь пальнули бы?

— Ну, пальнули бы, ежели что не так пошло бы. Думали мы с твоими братами, что они тебя в залог возьмут.

— Во-о-о-т… И воевода в это поверил. Я сильно убедительным был. Как, говорю, махну сейчас рукой, так и пальнут со стругов. Видишь, говорю, запалы дымят и пушки из ортов торчат.

Тимофей стал очень серьёзным.

— И что, махнул бы?

— Махнул бы, тятя. Заело меня, что с казаками, как с холопьями обращаются. Я, говорю, вольный казак и умру вольным казаком.

Тимофей и Фрол с Иваном даже рты раззявили, а я в душе смеялся.

— Вы глядите, ребя, какой казак растёт. Мало, что от персиянки, а каков, а?

— Да-а-а, — покрутил головой Иван. — Силён, ты, брат!

Фрол ничего не сказал, так как до сих пор не мог закрыть рта от удивления. И мой рот потихоньку приоткрывался.

— От какой-такой персиянки рождён Стёпка? — подумал я.

Я подумал, а Стёпка и не отреагировал вовсе. Хотя… Почему бы и не от персиянки? Иван с Фролом, тоже, не были похожи на родных братьев. У них и разрез глаз был разный. Тоже, наверное, от разных матерей. Не удивлюсь, если они и жили все вместе. Хотя… Я-то лет на семь моложе Ивана. А Фрола — лет на пять. Четыре сына — четыре жены, если брать Фатиму и Рифата. Не вникал Стёпка в семейные дела. Не интересно ему было, с кем спал его отец, когда и по какому праву.