Степан Разин

Глава 15

Мне и в детстве, и в молодости нравилось рисовать корабли. Главное, что я знал, как их строить, а поэтому получались они, словно только что сошедшие со стапелей. Попробовал написать морское сражение, как у Айвазовского, и у меня, худо-бедно, получилось. Не так, конечно, как у мастера, но тоже очень похоже.

Конечно же, я знал картины Айвазовского, так как любил этого художника. А поэтому, я сфокусировался на переносе его сюжетов на картон.

Горчаков, встретив нас и узнав о том, что наместник направил меня в Москву по повелению царя Михаила Фёдоровича, был недоволен. Наверное, он строил в отношении меня свои планы. Почему я так решил? Да, потому, что он не раз и не два произнёс: «жаль-жаль». Сокрушённо так произнёс. А ещё добавил: «Ну, ничего не поделаешь».

Мы «погостили» в Царицыне только сутки и двинулись дальше. Всем заправлял стрелецкий сотник Никита Журбин, приставленный ко мне для сопровождения, но плыли мы с Фролом на своём большом струге. Конечно же, шатёр мы использовали вдвоём. И, честно говоря, ничего в моём общении с казаками не изменилось. Со стрельцами — да, я вёл себя сдержано и немного высокомерно, а со старыми товарищами — как обычно. Но и все казаки со стрельцами не церемонились.

Правда на привалах всю работу исполняли другие. Кроме той, что я брал на себя: воды принести, рыбы наловить, почистить, сурков пострелять. Последнее, так я считал не работой, а развлечением, тренировкой. «Чтобы стрелять, надо постоянно стрелять» — говорил один мой друг полковник. Этот принцип относится к любой сфере человеческой деятельности. Чтобы уметь драться, надо драться, чтобы рисовать, надо постоянно рисовать. Как только что-то перестаёшь делать, навыки уходят. Ты думаешь, что можешь, а оказывается, нет.

Так у меня было с гитарой, к которой, было дело, не прикасался лет двадцать. Попробовал потом как-то, а уже и не могу, оказывается. Кхе-кхе… И петь… Это вообще особая тема. Там тоже свой инструмент, в горле-то, оказывается! И он тоже, оказывается, расстраивается и его, как оказалось, подстраивать надо.

Да-а-а… Вот и я пока, не торопясь, настраивал Степкино тело.

Даже рисование, по настоящим меркам, было совершенством, а по-настоящему очень от него далеко. Я-то видел. Даже до просто нормального рисунка ещё было ох как далеко. Просто тут так никто не рисовал. Это считалось пустопорожним занятием, а значит преследовалось обществом. Член общины любым своим действием должен был приносить пользу. Праздность считалась ленностью и наказывалась. Когда — батогами, а когда и отлучением от общества.

Зная, что праздные художники на Руси стали появляться только к середине семнадцатого века и то из-за границы, я рассчитывал первым собрать сливки. Поначалу я думал, что это может ударить по моему престижу, но потом прикинул, и понял, и слава Богу, что меня перестанут воспринимать, как особу царских, хоть и персидских, кровей. Я ни перед кем не собирался «распускать хвост». Не было у меня, даже по легенде, опыта жития-бытия наследником престола, а значит надо вести себя скромно и не кичиться происхождением.

Однажды я попросился сесть за весло. Раньше я уже примеривался и вес его знал. Теперь попросил именно погрести. Меня допустили. Я помахал веслом примерно час и вернул инструмент, совершенно довольный своим теперешним телом. Я видел, что нагрузки не прошли даром.

В дальнейшем, я садился за весло раза три в день и это дало моему телу колоссальную нагрузку и рост мышечной массы. Всё-таки того, чем я загружал Стёпкин организм до того, было маловато. А гребля дала то, чего мне уже так не хватало. Тело зудело и просило нагрузок. И я ему их дал. Я даже просыпаться стал не сильно «до восхода», а чуть-чуть, только чтобы успеть к намазу. Так сильно уставал.

Но с тех пор, как я стал хорошо питаться и в моём рационе появилось мясо и разные углеводы (крупы, лепёшки) я стал не только набираться силы, но и лучше расти. За лето я «вымахал» сантиметров на десять и к Москве, одежду, привезённую Тимофеем из Персии, и мной в «рейсе» ненадёванную, пришлось расшивать. Хорошо, что я, видя короткие рукава и штанины своей старой одежды, купленной в Астрахани, я сделал примерку своего торжественного наряда. Расшивать оказалось сложнее, чем шить, и мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы привести одежду в порядок.

Хотя, я ещё думал, стоило ли мне выряжаться, как петух, в парчу, бархат и шелка? Вдруг такой одежды нет и у царевича Алексея. Астраханская одежда тоже была ничего, и я, махнув рукой на наставления Репнина, который одобрил персидскую, Решил идти к царю в «обычном» платье, какое покупают себе казачьи есаулы.

Отец искал себе, чтобы в Персии не стыдно было показаться. Мне тоже понравилась его одежда. Впоследствии, когда у меня появились «свободные деньги», я заказал себе такую же.

Когда наш караван из пяти стругов с Оби вошёл в Москва реку, сердце моё стало «биться с перебоями». Я неплохо знал реку, так как не раз и не два сплавлялся по ней до Коломны. Не один, конечно, а с друзьями. Вернее, мы приплывали до села Коломенское на двух больших катерах, надували плоты ПСН-10, ставили на плоты подвесные двигатели и на них дрейфовали со всеми остановками. Ах, сколько пейзажей я написал на этих сплавах! Катера уходили ниже по течению и там нас ждали.

Вот с Коломны и начался мой мандраж. Коломна открылась башнями с шатровыми куполами, каменно-кирпичной крепостной стеной, стоящей на не очень высоком берегу, и маковками церквей с прямыми крестами. Удивило то, что именно такой я и помнил Коломну. Ну, или почти такой. Башен теперь было побольше. Это был большой и чистый город. Много мы по нему не расхаживали. Закупили на базаре снедь, переночевали в стругах и двинулись дальше. Но я отметил, что улицы были замощены брёвнами, а дома внутри стены были, в основном, деревянными.

От Коломны по берегам Москвы-реки больших городов не стояло и в более поздние времена, а в теперешние и подавно. Вообще, и по Волге, и по Оке, и здесь было очень много сожжённых, или пустующих, заброшенных поселений. Земли России пустовали.

Делал я наброски и таких, вроде бы нерадостных мест и жилых посёлков, подписывая их. У меня образовался большой альбом, который я хотел отдать в переплёт и подарить царевичу Алексею. Надо же было как-то «подмазываться» к будущему царю. Жить-то Михаилу Фёдоровичу оставалось всего-то ничего. В сорок пятом году он должен отойти в «мир иной» по моим «прогнозам».

И не один пейзажный альбом получался, однако. Уже целый сундук готовых картин образовался. Я покупал два. В один уложил чистые листы картона, другой оставался пустым и наполнялся по мере моего продвижения в сторону Москвы.

Мы, как я понял, по разговорам, пришвартовались на Яузской стороне не очень далеко от городского земляного вала. Тут же рядом с пристанью имелся небольшой базарчик, куда мы захотели было метнутся, но меня и Фрола со струга не выпустили. Казаки, а их было у нас три десятка, попытались возмутиться, но Никита Журбин всех успокоил, сказав, что сейчас отправил во дворец гонца. 'И ежели царь примет тебя, княжич, прямо сейчас, что маловероятно, то придётся ехать, а ежели нет, то вы гуляете до того дня, когда призовут.

Гонец явился примерно через час, когда уже солнце подкатилось к горизонту, и сказал, что царя в Москве нет и когда будет никто не знает.

— Ну, и слава Богу, — подумал я и чуть было не осенил себя крестом, чёрт побери.

Получив некоторое время на отдых, мы с удовольствием, походили по Москве, поглазели на Кремль, приценились к товарам в торговых рядах и гостином дворе, который ещё стоял весь деревянный и разноразмерный. Безобразно выглядел Гостиный двор! Это я, как художник вам скажу.

Я не удержался, и набросал это нагромождение строений эскизно с разных ракурсов. Моё серебряное стило[1] сильно выручало меня, а кожаная папка с деревянной основой в виде тонкой, струганной доски, вставленной в специальный карман, стала отличным приспособлением для письма, или рисования.

Передвигались по Москве мы исключительно верхом. Пешими ходили только простые люди. Ну, а мы себя точно простыми не считали — казаки!

Моя лошадка Муська подросла и окрепла на ячмене, который я распаривал ежевечерне и подкармливал им лошадку, и вполне могла себе позволить носить меня, потяжелевшего, на своей одетой в попону и седло спине. Мы отлично находили с ней общий язык. Был у меня и каурый аргамак, привезённый Тимофеем их Персии.

Моя Муська была ростом чуть выше ста тридцати сантиметров, которые я отмерял на глаз. Мне трудно было обращаться с русскими мерами и я всё время пересчитывал их на метрические. Помня из начертательной геометрии, что милиметр, это, по сути, расстояние между двумя стоящими максимально близко рядом точками, я сделал отметки на палочке и её мерил, что мне было нужно.

Как охотник и любитель оружия, я знал, что «линия» — это русская самая мелкая мера длины и равна она двум с половиной миллиметрам. Вернее — два пятьдесят четыре. То есть две линии — чуть больше пяти милиметров. Четыре — сантиметр. А меру «линия» мне показал в Астрахани один из продавцов тканей, у которых я заказывал одежду. Поэтому я смог замерить свой рост, — оказавшийся равным метру и пятьюдесятью двум сантиметрам.

Так что лошадку свою я тоже смог измерить. Мне просто было интересно, какие они, эти лошади русско-монгольской породы?

Так вот, она имела рост чуть больше ста тридцати сантиметров в холке, короткую шею, голову с большим выпуклым лбом и маленькими ушами. Грива у этой лошади была короткой и стоячей, холка — низкой, туловище — длинным, с растянутой спиной и короткой поясницей. Ноги — тоже короткие и тонкие, с широкими копытами.

Что интересно и в наше время такие же лошади использовались в сельском хозяйстве. А в это время эти невзрачные лошадки и использовались для самых разных целей — и для крестьянского труда, и для военного дела.

Аргамак был выше Муськи на тридцать сантиметров. У него была глубокая, овальной формы грудь, высокая и длинная холка, длинные спина и поясница, немного покатый круп с хорошо развитой мускулатурой, низко посаженный хвост, длинные и тонкие ноги с хорошо развитыми суставами и небольшими крепкими копытами.

Это, конечно же была верховая лошадь, ни для какой другой работы не пригодная.

Моего аргамака везли на струге, привязанного в специальном стойле кожаными ремнями-растяжками. Я пока на нём не ездил. Он меня невзлюбил сразу. Мне он тоже не очень нравился. Можно было бы продать его в Астрахани, и купить другого, которого я уже присмотрел там, но Тимофей по непонятным причинам воспротивился. Да и времени на торговлю не оставалось.

На Яузе коней вывели со стругов в специальные «гостевые» конюшни с загонами и я про своего аргамака, собственно, забыл. Вспомнить пришлось тогда, когда на моего аргамака пришёл жаловаться какой-то новгородский купец, закупивший на Москве несколько ахалкетинцев. Так в мои времена называли таких лошадей.

Альберт, как прозвал его я из-за того, что это имя у меня вызывало ассоциации вредности владельца, покусал самца — ахалкетинца и покусал сильно. Альберт порвал противнику горло и даже достал до шейной сонной артерию. Когда я представил эту шей, я едва не траванул. Мало того, Альберт, пока его противник находился в беспамятстве, «оприходовал» остальных лошадок. Купец требовал «виры».

Как оказалось, ахалкетинца удалось спасти. Видимо всё же повреждения шеи не были такими, как их представил себе я. Вызвав казака, который отвечал за наших лошадей, я узнал следующее. Сломал загородку, отделяющую загоны, ахалкетинец. Чем-то ему мой Альберт не понравился. И я его где-то понимаю. Слишком уж у моего аргамака была независимая и горделивая морда.

— Э-э-э… Какой же виры вы требуете, милейший, ежели мой конь тут защищающаяся сторона.

— Кая сторона? — опешил купец.

— Сторона защиты, блять! — выкрикнул я. — Он оборонялся! Твойнапал! Это с тебя надо взять виру, пень стоеросовый!

— Ты это кого пнём назвал? — казачья твоя морда.

— Ты тупой, как пень, если пришёл с меня виру требовать.

— Они, эфенди, специально к аргамаку кобылок подводили. И этот там стоял. Я так думаю, они нарочно загородку убрали, чтобы воровски свести своих кобыл с Альбертом твоим. А тот конь увидел, что твой его кобыл жарит и куснул аргамака. Когда тот пялил кобылу-то. Ну твой и не сдержался. Я бы тоже не сдержался, ежели б кто меня на бабе куснул. Хе-хе-хе.

— Ах ты, паскуда! — озлобился я на купца. — Ты мне виру пришёл всучать, сучий потрох? Я вот прикажу тебя сейчас выпороть, что бы тебе неповадно было воровать чужое семя. Знаешь сколько я за него в Персии отдал? Для того, чтобы тут породу разводить. Я его царю в подарок вёз, на случку с его кобылками, а ты его уже оскотинил, паразит. Да я сам на тебя царю челобитную напишу!

Я оглянулся ища начальника охраны.

— Пиши челобитную, перс! Знаешь как?

— Догадаюсь!

— Пиши и срочно в царский челобитный приказ снеси. Моим полным именем подпиши. И возьми бумагу с тугрой. А завтра я царю сам скажу.

— Исполняю, эфенди.

— Э… Эфенди⁈ — очнулся купец. — Царских кобыл?

Он вдруг рухнул на колени и пополз ко мне.

— Не погуби, отрок! — взревел купец. — Не погуби. Христом-Богом!

— Охренел⁈ — от неожиданности я даже не знал, что сказать и немного отшагнул назад.

— Христом-Богом молю, не погуби. Не ведал я, что конь подаренный. Испоганил коня по дурости. Что хочешь бери, но не погуби.

Я сначала удивился его словам, но потом мне что-то такое помнилось… Какие-то суеверия конезаводчиков, что не только кобыла не должна спариваться с «сорными» самцами, но и если самец спарится с «сорной» кобылой и у него потомки станут сорными. Это как у собак. Спарилась сука с дворнягой один раз, а щенки и дальше будут похожими на дворнягу. Что-то такое я и про людей читал. Про право первой ночи, про Онона…

— Да и Бог с ними, — подумал я. — С этим то как быть?

Распалился я не на шутку и жалеть купца мне категорически не хотелось. Да и заявить о себе при дворе повод заимелся…

— Что взять с тебя на такую цену? — скривившись, спросил я. — У тебя денег, сколько стоил бы табун таких лошадей, отродясь не бывало. Ведь на царский конный завод конь должен был отправиться. А теперь что мне с ним делать? Бог знает что уродится.

— Давай я выкуплю твоего коня, за двойную цену. Пять сотен рублей дам.

Я поморщился, как от зубной боли.

— Шесть сотен.

Прикинув, что это в шесть раз больше цены, отданной Тимофеем, я сказал:

— Золотом.

— Откуда⁈ — возмутился новгородец.

— Пиши челобитую, — сказал я, обращаясь к персу по-персидски.

— Английскими соверенами, — правильно отреагировал купец.

— Годится, — тяжело вздохнул я, боясь вспугнуть удачу и мысленно переводя рубли в фунты. — С тебя четыреста монет.

— Тогда я пошёл за дьяком? — спросил купец, даже не прикинув ничего в уме.

Купчие на лошадей оформлялись в Конюшенном приказе.

— Ступай. Пошлина тоже с тебя.

Купец быстро засеменил ножками, стеснёнными полами узкого шёлкового кафтана и какой-то вышитой золотым шитьём рубахи, спускавшимися сильно ниже колен. Купец, почему-то был искренне рад сделке. Может я продешевил?

— Мы не продешевили? — спросил я перса.

— Да, вроде, нет, — ответил он, почёсывая в задумчивости затылок.

[1] Стилос — заострённый пишущий инструмент по воску, глине, бересте. Серебром писали по бумаге.