Степан Разин

Глава 26

К концу апреля, то есть в самом начале одна тысяча шестьсот сорок пятого года, шхуна, у которой на транце — кормовой доске — было написано имя владельца «Степан Разин», сошла со стапелей Московской верфи.

Ледоход только прошёл и воды в реке было много. Мы с царевичем и пятидесятью казаками, теоритически освоившими управление большими гафельными парусами, отошли от причала «дока» на вёслах.

У нас имелось две крепких мачты, каждая собранная и склеенная из четырёх «деревьев», бушприт, к которому крепился передний косой парус.

Гафель-гардели — канаты, которыми поднимались верхние реи парусов, проходили через деревянные блоки, и поднимать паруса было относительно легко. Внизу гардель тоже проходил через одинарный ролик, прикреплённый к мачте и наворачивался на «утку» при закреплении. Концы гиков — нижних рей — были привязаны к палубе галсовыми фалами с ходом в сорок пять градусов к курсу и парус свободно переваливался с борта на борт при смене галса.

Царевич Алексей стоял за штурвалом и светился от счастья. Через Москву-реку не имелось постоянных мостов и тридцатиметровым мачтам корабля ничего не мешало. На лето через реку наводили наплавные мосточки, а иногда Москва так мелела, что её можно было спокойно переехать вброд на лошади. Вот поэтому плавание до Москвы на больших стругах часто бывало весьма проблематичным.

Сейчас воды в реке было так много, что снова подтопило Замоскворечье, и наша шхуна двигалась «вниз» очень уверенно. Паруса подняли, но весла не сушили. Гики перекладывались с борта на борт под напором относительно попутного ветра и корабль, управляемый царевичем Алексеем двигался по реке уверенно. Я осмотрелся и кивнул Алексею головой. Царевич скомандовал «сушить вёсла».

Мы шли в Коломенское, где находились государь с царицей и несколько их ближних родственников. Был там, кстати, и Никита Иванович Романов с женой. Они все отмечали там Пасху, которая празднуется сейчас семь дней, и остались там разговляться дальше. Следующий пост начинался только в июле и можно было себя не сдерживать в развлечениях. Отмечали там праздник Пасхи и мы с Алексеем, проведя кучу времени в слушании всевозможных служб. Однако сразу после праздника мы верхом вернулись в Москву, сели на корабль и теперь сплавлялись вниз. И нас там ждали.

Зная, что царь Михаил Фёдорович скоро должен умереть, и к этому всё и шло, не смотря на старания лекаря-британца (а может, и благодаря его стараниям), я всё-таки построил обещанный государю «настоящий морской корабль». Не очень большой, но с орудийной палубой и пушечными портами, из которых сейчас торчали вёсла.

На подходе к Коломенскому, если всё будет в порядке, мы выдвинем орудия и отсалютуем встречающим. Это решил похулиганить царевич. Я такую инициативу не поддерживал, но смирился, взяв с него шутливое обещание, что перед самодержцем ответит он.

Корабль хорошо слушался руля и лавировал по стометровой ширине реки уверенно. Казаки разместились на палубе, достали кисеты с трубками и задымили. Алексей, хоть и был «законопослушен», но уже привык к казачьей «вольнице» и лишь скептически улыбался. Я в своё время курил и сейчас имел кисет с табаком и трубку, но без разрешения царевича закон не нарушал.

— Да, ладно уж, кури, — сказал он. — Вижу же, что слюни текут. Не уж то не можешь без пития дымного?

— Могу, но скучно. С трубкой, вроде как, при деле. Следить надо, чтобы не погасла, раскуривать… То, сё… Закурю, да?

— Кури, — вздохнул Алексей. — Мне же тоже захочется.

Турецкий табак был хорош. И трубки я налепил глиняные фигурные. У меня, например, был вылеплен дракон с прижатыми к телу крыльями и лапами, в зубастую пасть которого засыпался табак и из которой, естественно, шёл дым. Потом я сделал её слепок и, с помощью кузнеца, сделал отливку формы из меди. После этого «напечатал» глиняных дубликатов и стал продавать трубки иностранцам, коих в Москве были сотни.

Это мы зимой с царевичем лепили, и угораздило меня слепить такой «чубук». Да-а-а… Вот я и закурил. Надо же было попробовать… Хе-хе… Однако нисколько не жалею. Табак хоть и находился под церковным запретом, но я знал, что скоро само государство станет его продавать и наложит на этот товар свою «монополию».

— Дай глотнуть, — напомнил о себе Алексей.

— Саблю, трубку и жену не доверю никому, — пробубнил я, протягивая «дракона», исходящего дымом. — Свою пора иметь!

— Я глоток только, — скривился царевич, пижонисто держа штурвал одной левой. Румпель через полиспасты можно было даже перекладывать одной рукой.

— Эх, фотоаппарат бы? — подумал я, но сказал. — Я тебя так и напишу с дымящей трубкой в руке. Огромную такую картину! В полный рост.

— Ты эту-то ещё не докончил, — хмыкнул царевич.

— Да, когда⁈ — воскликнул я. — Две картины сразу. Больше твоего батюшку пишу. Угасает он.

Царевич помрачнел, сильно затянулся и закашлялся. Табак, хоть и был изрядно вымочен, но для непривыкшего горла всё-таки был крепок. Выступившие слёзы можно было списать на дым и кашель, но я видел, как у Алексея дрожали губы.

— На всё воля Божья, — вздохнул я.

Царевич скривился и хотел сплюнуть на палубу, но удержался. Сам ведь корабельный устав писал. Достал из переднего кармана куртки платок и сплюнул в него. Это я предложил обществу такой карман для платка. Сначала его сделали те голландцы, с которыми меня познакомил Борис Иванович Морозов. Они носили «фряжские», как тут говорили, шейные платки, а я предложил им карман в кафтане.

Моду подхватили передовые слои московской аристократии, ранее о носовых платках даже не задумывавшихся, а потоми царевич. Я носил свой носовой платок за обшлагом рукава камзола, сшитого моими белошвейками из синего с золотом сукна. Под камзол я надевал белую шёлковую рубашку с пышными рукавами и кружевным воротником, спускавшимся до середины живота.

Внизу у меня были надеты штаны типа галифе, заправленные в сапоги с ботфортами. Сапоги имели каблуки и супинаторы. Таких больше ни у кого не было. Даже у царевича. Он ещё про мои сапоги ничего не понял. У него сапоги тоже имели каблуки, но на деревянных подошвах, которые часто ломались. У меня же подошвы были кожаные, как и каблуки, набранные из десяти слоёв прессованной свиной кожи.

Первые сапоги с супинаторами, сшитые мной лично по моей персональной колодке, были какое-то время моим «секретом фирмы». Пришлось попросить деревенского сапожника провести мастер-класс, но сделать по-своему. А кузнец так и не понял, для чего мне такие странные калёные железки, откованные из лучшей сабельной стали. Голенища кроили и пришивали мне сапожники, смеясь над моим «народным» творчеством.

Но потом я «плюнул», и рассказал сапожникам про мои «ноу хау» и поручил сшить мне несколько пар обуви по моей колодке с использованием супинаторов. Сапожники и тут не удержались от издевательств в мой адрес. По их мнению, деревянные подошвы можно было менять много раз, а гибкая подошва только портит ноги. Делали такие род заказ из кожи. Но кожа размокала и теряла форму. Я не стал говорить мужикам, что бегать в обуви на деревянной подошве практически не возможно. И слава Богу, ибо они и так считали меня придурковатым. Ведь я общался с ними на равных и почти не порол. Или порол, но не запарывал насмерть. А это считалось за слабость.

Хотя сейчас убивать и калечить крестьян было нельзя. Даже судить их было нельзя. Надо было вызывать чиновников из судного приказа и отдавать крестьян на правёж. Но я поступал по простому. Было у меня несколько случаев браконьерства и незаконных рубок. Так-то у меня и лес рубить и охотиться было можно, но в определённое время и по разрешению. Хочешь взять лося для еды, спрашивай и бери, но я должен об этом знать. На продажу бить зверя я запретил. Крестьяне сейчас не голодали и не особо бедствовали. Кожаных сапог не носили, но и в рванине не ходили.

Так вот тех крестьян, что мы с казаками поймали на воровстве, я просто поставил перед дилеммой. Либо уходи из моей деревни, либо получай другое наказание в виде батогов. Так и объявил обществу. Обществу пришлось согласиться, что наказание справедливое. Бил я сам, контролируя силу удара и не особо усердствуя.

Другой случай произошёл с казаками, что «взяли лося без лицензии». Этих поймали и наказали сами станичники, с которыми у меня был простой договор земельной аренды, в котором условия и санкции за их нарушения были прописаны. Я не вмешивался в их житьё-бытьё, кроме рекомендаций и разумной поддержки инвентарём и семенами. И то под расчёт и с процентами.

Кстати о процентах… Станичникам была выдана ссуда и весть о том разнеслась по Москве. В Измайлово стали наезжать разные «гости» с разными предложениями выгодно вложить свободные денежные средства. Меня даже на смех пробило, когда я почувствовал, что ничего в этом мире за четыреста, а может и тысячу лет не изменилось. Жулики находятся в постоянном поиске лоха. Приходили и из монастырей, прося то пожертвования, то предлагая в залог земли. Таких я провожал с почётом, попутно незаметно крестясь.

Приезжали и известные в купеческих кругах лица: Григорий Никитников, Павел и Надея Светешниковы, Иван и Михаил Гурьевы. Так вот, братья Светешниковы, оказывается, кроме торговли с Персией икрой и с Англией пушниной, зарабатывали ростовщичеством, кредитуя Сибирь деньгами. Меня поразило то, что в эти годы у них имелось торговое представительство даже в далёком Якутске. Предложили и мне стать ростовщиком, но я отказался.

Гурьевы с сорокового года брали рыбу в устье Яика (Урала), где фактически перегородили реку частоколом, организовав Учуг — специальное рыболовное устройство, состоявшее из стана (небольшого городка), с деревянным забором поперек русла всей реки из деревянных бревен или свай (чегеней) с ловушкой (избой) для красной рыбы со стороны течения реки. Стан, со всеми другими вспомогательными приспособлениями для складирования, вяления, посола рыбы, ограждался высоким забором и укреплялся рвом.

В этом одна тысяча шестьсот сорок пятом году правительство выдало Гурьевым указ, по которому разрешило строить на этом месте каменный город и освободило на 7 лет от налога на промыслы (около 18 тыс. рублей). Указ был дан вот только что — 18 апреля и гласил: "На реке Яик устроить город каменный мерою четырехсот сажен… Четырехугольный, чтобы всякая стена была по сто сажен в пряслах между башнями…

Гурьевы предлагали войти в дело на равных паях. От меня требовалось не много не мало, а сто тысяч рублей. Но не единовременно. От этого предложения я тоже вежливо отказался, помня, что этот город возьмёт и разграбит, ха-ха, Стенька Разин. Да и вообще… Обещание освободить Гурьевых от налогов, как и другие обещания, правительство не выполнит и Гурьевы разорятся.

Григорий Никитников ничего не просил и не предлагал. Он приехал в конце зимы вместе с Борисом Морозовым вроде, как на охоту, но слишком большое внимание уделил моим плотинам-мельницам, кирпично-гончарно-стекольному производству, корабельному и дворцовому строительству,

— У Григория Лентьевича лучшие хоромы в Москве, — сказал Борис Иванович.

Я деланно восхитился.

— Ух, ты! Вот бы посмотреть!

— Приезжай! — без обиняков сказал Никитников. — Но и ты, я вижу, строишь достойно.

— То не я строю. Алексей Михайлович чертёж делал и сам смотрит за строительством.

— Да⁈ Удивительно! — сказал Никитников безразличным тоном. Ему точно было известно, кто сколько вложил интеллектуального труда в проект.

Царевич даже нахмурился и одарил Григория Леонтьевича нехорошим взглядом.

— А корабли?

— Корабли? Корабли — моё детище.

— Мне понравились твои меньшие ребрёные струги. Встретил я твой караван, что шибко шёл вверх по Волге без бурлаков. Паруса у них необычные. Ими, я понимаю, удобнее управляться?

— По мне, так удобнее! — кивнув, подтвердил его слова я.

— Мне сделаешь таких с десяток?

— Вообще-то я зарёкся кому-то ещё делать. Делаю только себе. Зачем мне тебе стоить? Чтобы ты меня обошёл в торговле?

Морозов с Никитниковым переглянулись и так по-конски заржали, что и я разулыбался.

— А-ха-ха! — смеялся Никитников.

— А-ха-ха! — вторил ему Морозов.

— Обошёл, ха-ха! В торговле, ха-ха! — не успокаивались ни один, ни второй.

Я терпеливо ждал. Я тут вообще никуда и никогда не торопился, не волновался ине выказывал недовольства. Просто, у меня не было недовольства. Я всё ещё воспринимал этот мир, словно компьютерную игру с «читами» и известным мне одному результатом.

— Да у Григория Леонтьевича теперь солеварен больше, чем у самих Строгановых! — с трудом усмиряя конвульсии, произнёс Морозов. — Знаешь, кто такие Строгановы?

— Слышал, — ответил я, кивнув.

— Слы-ышал он! — передразнил Морозов.

— Ничто не вечно под луной, — сказал я банальщину.

Оба старца вперили в меня свои острые, как пики, взгляды.

— Ты на что намекаешь? — спросил Никитников.

— Ни на что, — пожал плечами я. — Это факт. Всё течёт, всё меняется… Ничто не вечно…

— В Ярославле у меня есть усадьба. Там я меняю Восточные товары, что приходят из Астрахани, на западные, что приходят из Архангельска. Хочешь, тоже можешь там торговать?

— Тебе зачем это? Я ведь тоже из Персии шёлк вожу.

— То лето мы с братьями много потеряли от воров на Волге и Каспии. Один из моих братьев сгинул в море-океане вместе с товаром. Мне не чего предложить моим английским и голландским товарищам.

— Ага! Тамбовский волк им товарищ! — подумал я. — И я причём?

— Хочешь, пригоняй свой товар в Ярославль и торгуй за меня. И сделай мне десять таких как у тебя стругов.

— Вот видишь, я о том и говорил, что всё течёт, всё меняется. Вчера у тебя были струги и товар, а сегодня нет. Так и у меня может быть… Ничто не вечно под луной. А струги тебе я делать не стану. Дались они тебе⁈ Сделай обычные и вози себе завозись!

— Не хочешь, значит, уважить? — спросил Никитников, недобро ухмыльнулся и начал наливаться кровью. — Не правильно держишь себя, паря. Или возомнил о себе не весть что? Да я царя на стол ставил! Да мы в Ярославле ополчение собрали. Деньги для него кто давал? Мы…

Он задохнулся от возмущения и гнева.

— Ничего! И не таких ломали! Посмотрим ещё! Кто — кого? Ишь ты!

Морозов тоже хмурился и лицо его выглядело недовольным.

— Ты, купец, угрожать мне вздумал? — спокойно спросил я Никитникова и взялся за рукоять сабли. — Мне, брату шаха Персидского? Ты? Купчишка борзый?

— Тихо! Тихо, Стёпушка! Это «государев гость»[1]. Не горячись!

— Что значит, «не горячись»⁈ — продолжал распаляться я. — Он в моём доме меня, твоего крёстного сына ругает. И царя хулит! Ишь ты! На стол он кого-то ставил!

Тут купец резко побелел лицом и опрокинулся со скамьи, бухнувшись головой об пол моей избушки. И избушка, и голова загудели через квинту. Или не голова загудела? Тогда что?

[1] Гость (гости) — название крупных купцов до введения купеческих гильдий, иноземный купец.