Степан Разин

Глава 22

Напав на меня одновременно, казаки всё-таки меня «зарубили».

— Ай, да Стёпка! Ай, да лихой рубака, — воскликнул Салтыков.

— Ай, да крестничек! — восхитился Морозов.

— Тебе не больно, — спросил Алексей показывая на шишку, растущую у меня на лбу.

— Ничего! — отмахнулся я, отдышиваясь. — Это мы показали потешный бой. Казаки давали мне показать наши ухватки во владении двумя саблями во всей красе. В реальном бою меня бы зарубили гораздо раньше.

— Как, потешный? — воскликнул Морозов. — Били они по настоящему. Видно было!

— Били по настоящему, да только знал я кто и когда будет бить. Сговорились мы. Чтобы повеселить вас.

— Но ты крутился, как веретено. И в правдашнем бою так бы ты победил, — сказал государь. — Так крутиться никто из моих стрельцов не может. Или бояр, кто сабельным боем владеет. Вот хоть бы ты, Борис Иванович? Ведь славный рубака был, а так не крутился.

— Точно, так не крутился, — подтвердил Морозов. — Мы всё больше конно секли руки и головы. На скаку догонишь и так «бзынкнешь» сабелькой по спине, ажно тягиляй лопался.

Морозов оглянулся на царевича Алексея.

— Кхм! — смущённо кашлянул он и продолжил. — А в пешей сече и не припомню, чтобы бился.

— Говоришь все так как ты могут? — хитро улыбаясь, спросил царь. — Что-то не верится мне. Или так же как с пикой, не все ещё освоили твои придумки?

Я улыбнулся.

— Ты прав, государь! Не все! Но вскоре все освоят. Покажите, ребятки, фланкировку.

Я положил деревянные «клинки» на землю и захлопал в ладоши, отбивая ритм. Одновременно запел «Ойсу»:

— Ойся, ты ойся, ты меня не бойся. Я тебя не трону. Ты не беспокойся…

Один за другим выходили казаки и демонстрировали своё мастерство владения своим холодным оружием. Клинки со свистом рассекали воздух. У кого-то получалась именно фланкировка, когда сабля выскакивала из-под передней руки с разворотом режущей кромки вверх, а не простые «восьмёрки», девятки и круги.

Потом, когда все разошлись, вышел я с двумя саблями, которыми фланкировать был гораздо труднее, чем прямыми шашками.

Да и, честно говоря, фланкировка тоже была лишь показухой и это мне доказали казаки, когда я им пытался противостоять только вращением сабельки в разных плоскостях. Я и раньше знал, что в реальном бою фланкировка не только бесполезна, но и опасна, ведь некоторые «финты» возможно выполнить только лишь держа саблю двумя пальцами. Всегда в фехтовании существовал такой приём, как «вышибка», когда даже крепко зажатое в руке оружие выбивалось.

Кручение сабли или шашки является неплохим упражнением для развития гибкости суставов, укрепления необходимых для фехтования мышц и выработки того, что называется «чувством оружия». Однако более простые и, самое главное, более эффективные с точки зрения всего вышеперечисленного упражнения уже давно разработаны в фехтовании и носят весьма говорящее название «мулинеты» («мельницы»). Более того, мулинеты служили не только для обучения фехтованию, но и использовались как элементы защиты или атаки, однако были достаточно просты, представляя собой фактически круги, не требовали ослабления хвата и всегда выполнялись с лезвием клинка, поставленным в плоскость удара. Так, например, вращение клинка в кисти использовали для круговых отбивов и круговых ударов.

Да, можно было бы просто учиться фехтовать, но такого понятия тут никто не знал. Школы не было. Казаки учились владеть саблей друг у друга и самостоятельно.

Кроме шашки я в молодости фланкировал: нагайкой, саблями, мечами и кинжалами. Приёмы основаны на мышечной памяти. Это нетяжёлые физические приёмы, но при крутке задействуется вся группа мышц и я использовал её больше для развития тела.

Но зато фланкировка была красива и зрелищна.

Казаки хлопали и пели «Ойсу». Я крутил две сабли, создавая вокруг себя свистящий воздушный шар. Царь и бояре стояли раскрыв рты, Алёшка подпрыгивал и попискивал от удовольствия. Наконец, когда песня закончилась, я остановился, вложил обе сабли в ножны. Подбежал Алёшка.

— Ну, ты! Ну, ты! — повторял и повторял царевич, а потом спросил. — Научишь⁈

— Конечно! Всё, что знаю и умею, тому научу, если захочешь.

— А знаешь и умеешь ты, отрок, отчего-то слишком много того, что не умеют другие, — задумчиво проговорил Салтыков, хмуря брови.

— У-у-у, боярин, ты не видел ещё и половины того, что могут другие, что живут в других условиях. Просто я с детства этим занимаюсь. Тяга у меня к военному ремеслу и к разным выкрутасам. Вон, казаков спросите. Многие меня с рождения помнят. У них и учился. Просто, раньше не мог, а сейчас повзрослел и окреп, вот и удивляю их.

— А что это ты за стихири пел? — спросил задумчиво государь. — И складные такие стихири. Ойся, ты Ойся, ты меня не бойся… Надо же, как складно. Чьи это стрихири? Не уж-то снова твои?

— Мои, государь! — скромно потупив взор, сознался я.

— Да, что же это⁈ — «всплеснул» руками Морозов. — Ты же вроде исповедовался? А из тебя так и прёт гордыня.

— Не гордыня это, Бориска, а дар Божий. И нам след вознести благодарственную молитву господу нашему Иисусу Христу, что к нам его привёл. Стихири и я пробовал вершить, кхм-кхм… И святейший государь Иван Васильевич, грешил стихирями и пел даже. Так, что отстань от крестника, Борис Иванович и благодари Бога.

Когда произносил нравоучение, государь даже нахмурился на Морозова, но тут же просветлел лицом, когда перевёл взгляд на меня.

— Как у тебя получаются такие складные стихири? Отнюдь не по церковным канонам они сложены. Простые какие.

— Я потом расскажу государь. Это писать надо.

— Так… Э-э-э… Мы же тут все ваши чудеса посмотрели?

— Все, государь, — вздохнув, согласился я.

— Тогда пошли к тебе, покажешь, как стихири складывать.

— Может отобедаем? — спросил Морозов. — Там, небось, всё уже стынет.

— А пошли к нам в терем! — пригласил государь. — Отобедаешь с нами, а потом расскажешь про стихири. Ты только этот сложил, или ещё есть?

Я прикинул, что помнил из стихов,но ничего кроме есенинской «Берёзы» и несколькиъ строк «У Лукоморья», не вспомнил.

— Да так, — скривился я.

— Пошли-пошли, — потянул меня за рукав овчинного полушубка, который спас меня от града ударов палками в конце «схватки», государь.

Первым делом, после того, как Михаил Фёдорович рассупонился и уселся на свой царский «стул», он, обращаясь ко мне, сказал:

— Чти!

— Э-э-э… Чего чти? — спросил я, вроде бы не понимая, что от меня хотят.

— Стихири чти.

Припухшее, как я уже теперь понимал, от водянки лицо государя, светилось оиданием. Да-а-а… А вспомнить-то я ничего и не смог, пока шёл к царскому дворцу.

— Э-э-э… Про берёзу, — сказал я. — Э-э-э… Белая берёза под моим окном принакрылась снегом, э-э-э, словно серебром. Э-э-э… На пушистых ветках снежною каймой распустились кисти, э-э-э, словно бахромой. Нет — белой бахромой. И стоит береза в сонной тишине. И горят снежинки в золотом огне. А заря, лениво обходя кругом, обсыпает ветки новым серебром.

Когда вспоминал стихи, я весь погрузился в себя и не видел, что вокруг твориться. Когда же я открыл глаза, то увидел распахнутые, как варежки, рты всех четверых слушателей.

— Матерь Божья! — наконец вымолвил государь. — Это ж настоящее чудо!

— Да-а-а уж, — едва проговорил Морозов.

— Точно — чудо! — качая головой, сказал Салтыков.

Царевич только и смог, что сглотнуть, слегка выпучив при этом глаза.

Я, честно говоря, забыл, что здесь и сейчас стихи, как рифмованные и ритмические тексты отсутствовали совсем. Откровенно говоря, и Шекспир рифмами театральных зрителей не баловал. Рифмованных строк в текстах Шекспира процентов двадцать всего. Могу ошибаться, но сам читал его в оригинале больше, как нерифмованные произведения и сразу обратил на это внимание. Но читается легко и поэтично.

А в России стихи начнутся только с Пушкина Александра нашего Сергеевича. Да-а-а…

— Вот я налип с этой «Ойсой», — подумал я. — Они же сейчас с меня живого не слезут! Вынь им и положь стихири, мать их…

Во время обеда на меня косились все и мне, как говорится, от взглядов высокопоставленных особ не лез кусок в горло. Мозг мой кипел, как разум возмущённый, пытаясь вспомнить хоть какие-то рифмованные строки. Но не вспоминалось ничего.

— Некрасова им почитать? — думал я. — Отец, слышишь рубит, а я отвожу… Ага! И потом на лесоповал…

Кроме песен, стихов не вспоминалось. Да и песни, какие-то пошлые, для этого времени. Или слишком патриотические не в ту сторону. Батяня комбат, например… Да-а-а… Не готов я оказался к поэтическим дискуссиям. Потом я вспомнил «Тихо по веткам шуршит снегопад», а следом за ней «А снег идёт, а снег идёт…», потом «Ах снег снежок белая метелица, говорит что любит, только мне не верится». Любил я старые песни, что пели мои родичи на пьянках-гулянках. Вспомнился, кхм-кхм, совершенно не к месту, «Интернационал». Короче, к концу трапезы я кое что вспомнил и был готов к «Музыкальному рингу». Была такая телепередача на заре моей молодости, или скажем — детства. А потом я вспомнил «Из-за острова на стрежень» и меня пробила дрожь.

Отобедав, все смотрели на меня и ждали, мать его, десерта. Я встал из-за стола, промыл рот водой, чтобы что не вылетело, акромя песни, отошёл чуть подальше и грянул:

— Из-за острова на стрежень, на простор речной волны выплывают расписные, Стеньки Разина челны. На переднем Стенька Разин с молодой сидит княжной, свадьбу новую справляет, сам веселый и хмельной. А она, закрывши очи, ни жива и ни мертва, молча слушает хмельные атамановы слова. Позади их слышен ропот: «Нас на бабу променял! Только ночь с ней провозжался, сам наутро бабой стал». Этот ропот и насмешки слышит грозный атаман м могучею рукою обнял персиянки стан.

Я перевёл дух и оценил удар оружием массового поражения «по культурным скрепам». Удар был что надо.

— Брови черные сошлися — Надвигается гроза. Алой кровью налилися атамановы глаза. «Ничего не пожалею, буйну голову отдам», — раздается голос властный по окрестным берегам. «Волга, Волга, мать родная, Волга — русская река, не видала ты подарка от донского казака. Чтобы не было раздора между вольными людьми, Волга, Волга, мать родная, на, красавицу возьми!» Мощным взмахом подымает он красавицу княжну и за борт ее бросает в набежавшую волну… «Что вы, черти, приуныли? Эй ты, Филька, чорт, пляши! Грянем, братцы, удалую на помин ее души…»

Тишина стояла минут пять. Никто даже не шевелился. Я же спокойно поклонился в пояс и сел на своё место, что было мне отведено с дальнего от царя края стола.

— Кхм-кхм, — подал первым голос Салтыков. — Зачем же ты её утопил-то, Стёпушка?

— Кого? — «удивился» я, ожидая этот вопрос.

— Кхм-кхм… Княжну-то персидскую.

— Не топил я никого. Это — вымысел. Э-э-э… Придумка.

— Как так-то⁈ Ты же сам только что пропел! — удивился Салтыков.

— Ну? — вопросил я. — И что с этого? Придумал я. Чтобы интереснее было.

— Нельзя же так! — озираясь на царя спросил Салтыков. — Это ведь враки? Не можно врать людям. Канон церковный…

— Я не по церковному канону стихи собираю, а чтобы интересно было, складно, краснословно, — вспомнил я старое слово.

— Краснословно, — повторил государь. — Хорошее слово. У тебя, Степан, много новых слов. Вроде и наших, а слышатся они по-другому. И с такими словами складно получается. И я понял, как ты их складываешь. Княжну — волну… Э-э-э… Пляши — души…

Я обратил внимание, что ни государь, ни бояре не использовали «и» для смягчения глагола в неопределённой форме.

— Значит, не бросал княжны в Волгу? — спросил Морозов.

— Не бросал, — вздохнул я.

— То — смертельный грех! Знаешь же что такое смертный грех? Такой не отмолить.

— О! Государь! — словно вспомнив что-то, воскликнул Салтыков. — Ты знаешь, что к нам едет некто Паисий Лигарид.

— Кто такой — Паисий Лигарид? Зачем едет? — удивился Михаил Фёдорович.

— Кто знает? — пожал плечами Салтыков.

— Иезуит?

— Кто знает? — снова дёрнулся, словно от удара током боярин.

— А кто знать должен⁈ — возмутился царь.

— Они там все иезуиты, — сказал Морозов. — Все греко-католики под Римским престолом ходят.

— Снова станут нас уговаривать на двуперстие перейти. Под Греческие каноны… Ну что с ними делать? И не пускать нельзя, коль едет. Откуда прознали, что едет?

— От Днепровских казаков. Схватили они этого Паисия, держат у себя и спрашивают тебя, пускать ли далее.

— Что-то Польские казаки снова затевают. Небось к нам опять проситься станут. Сколько уже раз просились, а потом к польскому королю переходили.

— Они просятся, а мы не берём.

— Не для того мы с Польшей мир заключили, чтобы из-з каких-то продажных казаков ссориться. Нет нам пока никакого резона с Польшей или Крымчаками воевать. Так что про Паисия, как бишь его?

— Лигарид, — напомнил Салтыков.

— Грек что ли?

Я едва сдержался, чтобы не сказать всё, что знаю про этого Паисия Лигарида, но сдержался. Не моё это дело. Пока. Не мог я сейчас знать столько, сколько знаю. Может потом. Когда ещё этот Паисий Лигарид, посланный Коллегией Пропаганды Ватикана в Константинополь, доедет до Москвы? Сейчас он сбежал оттуда, потому что на патриарший престол взошёл Парфений Второй, энергично боровшийся с иезуитским влиянием на Востоке.

— Иезуит ли он? — проговорил я мысленно и так же мысленно рассмеялся. — Ха-ха-ха! Ещё какой! Но странно, не помню я, чтобы этот Паисий был в Москве в это время. Только в шестьсот шестьдесят втором году он приехал в Москву по приглашению патриарха Никона. А до того шпионил где-то «по низам» и интриговал в Валахии[1].

Тут в России он с патриархом Антиохийским Макарием Третьим сыграл главную роль в церковном расколе. Макарий просто предал анафеме всех тех, кто крестится двумя перстами. И это случится за несколько лет до «того» собора. Вот и думай теперь, как быть. Ведь Алексей Михайлович, будучи царём прямо-таки «возлюбил» Паисия, защищая его от патриарха Нектария, отлучившего Паисия от церкви. Дела-а-а… Не сейчас ли проникся доверием к Паисию юный Алексей?

— Нет! — вдруг сказал Михаил Фёдорович. — Отпиши Хмельницкому и на все наши заставы, чтобы не пущали этого Паисия, если у него нет грамоты от патриарха.

— Хм! А если есть? — подумал я. — Грамотка-то… Недавно почивший патриарх Парфений Первый весьма благоволил Паисию Лигариду и вполне себе мог дать нужную грамотку шпиону-иезуиту.

— От нынешнего патриарха, — добавил государь.

Я мысленно перекрестился.

Потом мы с Михаилом Фёдоровичем письменно разобрали стихотворение «Берёза». Я рассказал царю всё, что знал о ямбах, хореях, и прочих амфибрахиях. Хотя, вру. Я про них помнил только названия. Но сказал царю волшебное слово «размер стиха». И продемонстрировал короткий размер, как-то:

— Бу́ря мгло́ю не́бо кро́ет,

— Ви́хри сне́жные крутя́;

— То, как зве́рь, она́ заво́ет,

— То запла́чет, как дитя́,

— Это двухсложный стих, как и «Берёза», а это:

— Тучки небесные, вечные странники!

— Степью лазурною, цепью жемчужною

— Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники

— С милого севера в сторону южную.

— Это трёхсложный стих. Может быть и четырёх и пяти сложный, главное — придерживаться одного ритма во всех строках.

— Этому тебя учили в гареме у шаха? — испытывающе глядя мне прямо в глаза, спросил русский государь.

— Чёрт! — подумал я. — Снова попался!

— Нет, государь. До этого дошёл я сам.

Высокопоставленные лица пробыли ещё сутки. На второй день охотники добыли двух кабанов и мы с удовольствием поели дикой свинины. Мы с Алексеем на охоту снова не ходили. Занимались рисованием, сложением арабской цифири, стихосложением.

В позиционную, или как там она правильно называется, арифметику, Алексей вник сразу[2]. Как и в сложение-вычитание больших чисел в столбик. Его поражал правильный результат, которого он достигал без щёлканья косточками счётов.

О своих успехах царевич рассказал отцу. Тот некоторое время проверял сына, а потом подозвал меня движением указательного пальца.

— Я такой счёт видел. Так некоторые персидские гости перепроверяют себя. Но у них есть счёт, который они называют умножение и деление. Знаешь такой?

— Знаю, — сказал я кивая.

— Покажи.

Я показал умножение в столбик и деление с десятичным остатком. И десятичная дробь царя добила. Он с ужасом некоторое время смотрел на меня, потом закрыл глаза и прочитал, еле шевеля губами, какую-то молитву.

— Даже спрашивать не буду о том, кто тебя этому научил, — наконец проговорил царь. — Так считает наш лекарь-англичанин. Он берёт фунт и делит его на десять частей.

[1] Валахия — историческая область, расположенная на юге современной Румынии.

[2] Позиционная систе́ма счисле́ния (позиционная, поме́стная нумерация) — система счисления, в которой значение каждого числового знака (цифры) в записи числа зависит от его позиции (разряда)