Стихотворения

Суета, сказал мудрец, все суета!

Приблизьтесь к постели, рядом станьте.

Ну где же Ансельм? – Вы сыны или родичи –

Ох Господи, увы моей памяти!

Была она многих мужчин достойнее,

И старый Гендольф завидовал жены моей прелести,

Но в прошлом осталось прошедшее,

И давно опочила она, а я стал епископом…

Потому помните, что жизнь – это сон.

Что она и к чему она? Я не ведаю,

Лишь чувствую, как вытекает жизнь каждый час

Из меня, покуда лежу в зале каменном,

И ощущаю умиротворение…

Покой! Церковь здешняя была местом убежища,

Тут и быть могиле моей. Здесь сражался я

Не жалея ни зубов ни ногтей, за благо ближнего…

– А старый Гендольф обманул меня, хитрая бестия!

Камень хорош, им с юга доставленный,

Коим прикрыл он своё стерво, прости Господи!

Но и моя здесь келья не тесная,

Можно видеть край кафедры проповедника,

И часть хоров – сиденья тихие,

А сверху купол – жилище ангелов,

Где солнечный свет в стёклах множится.

Здесь быть и гробнице моей

Из базальта прочного; окончу путь свой

В некоей скинии, в окружении

Девяти колонн – пусть попарно стоят

И в ногах последняя, где сейчас Ансельм.

Все из редкого мрамора, цвета персика

Пышного, искристого, как дорогое вино.

– Этот старик Гендольф с его гробницею

Из мрамора, как лук слоистого[2] –

Пусть он будет виден мне! – Цвета персика,

Розово- непорочного! Дорого достался он!

В год, когда в церкви бушевал пожар –

Сколь многое спасено, а не утрачено!

Сыновья! Дождавшись смерти моей,

Раскопайте пруд при винограднике,

Там, где стоит пресс масляный

И найдете на дне – о Господи!

Нет сил терпеть! – в листве закопанный,

Сохраненный в ветвях оливковых

Ляпис-лазури[3] кус – о Боже праведный!

Большой, как голова еврея отсеченная,

Голубой, как вены на груди Богородицы…

Сыны, все завещаю вам, моим наследникам,

И отличную виллу Фраскати с термами,

Потому – пусть лежит та глыба меж колен,

Подобно тому, как в церкви Иисусовой

Держит Господь в руках шар земной!

Останется Гендольфу смотреть да завидовать!

Годы наши, как челнок, бегут,

Умирает муж, и не найти следов…

Велю гробницу делать из базальта черного,

Вдвое темнее, чем nero attico[4],

Ибо лучше вам фриза не выдумать,

Чтоб украсить место упокоения.

Обещайте сделать рельеф бронзовый

Панами и Нимфами украшенный,

Также треножниками, вазами и тирсами[5],

И Спасителя, говорящего проповедь Нагорную,

Святую Праксидию во славе её,

И Пана, Нимфу обнажающего,

И Моисея со скрижалями… Но вижу я,

Совсем меня не слышите! Ансельм, что задумали?

По смерти волю мою нарушить надеетесь,

И сделать гроб из травертина[6] бедного,

Чтобы Гендольф из склепа подхихикивал!?

Нет – уважьте меня – все из яшмы сделайте,

Из яшмы, клянитесь, иначе разгневаюсь!

Жаль оставить мне ванну мою, зеленую,

Из цельного куска, как фисташковый орех –

Но ещё яшма в мире сыщется…

Благосклонна ко мне святая Праксидия,

Для вас лошадей ли не вымолю,

И старинных свитков греческих[7],

Иль девиц с бедрами округлыми?

– А когда будете писать эпитафию,

Изберите Туллия латынь изысканную,

Не ту безвкусицу, что у Гендольфа выбита;

Туллия[8], мастера! Ульпиан[9] пред ним никто!

Вот так отныне хочу покоиться

Я в церкви моей века целые

Слушая звуки литургии божественной,

Наблюдая вечный обряд причастия,

И свет свечей восковых, и чувствуя

Сильный, густой, волнующий дух ладана!

Не как сейчас лежу, умирающий

Медленно, будто жизнь вытекает каплями,

Ладони сжав, будто держу посох пастырский,

Ноги вытянув, будто земли коснуться могу,

И одежды мои последние

Уже легли скульптурными складками.

Вот свечи гаснут, и думы странные

Входят в меня, и шумит в ушах,

Будто жил я уже до сей жизни земной,

И о папах, кардиналах и епископах,

О святом Праксидии и его Нагорной проповеди,

И о матери вашей, бледной, с очами говорящими,

И о новонайденных урнах агатовых

Свежих, как день, и о мрамора языке,

Латыни ясной и классической…

Ага, ELUCESCEBAT[10] говорит наш друг!?

Нет, Туллия, Ульпиана в крайнем случае!

Тяжел был мой путь и короток.

Весь ляпис, весь, детки! Иль папе Римскому

Все отписать? Сердца не ешьте мне!

Глаза ваши, как ящерицы, бегают,

Блестят, как у покойной матери,

Не задумали вы разъять мой фриз,

Изменить мой план, заполнить вазу

Гроздьями, маску добавить и терм[11],

И рысь привязать к треножнику,

Дабы она повергла тирс, прыгая,

Для удобства моего на смертном одре,

Где лежу я, вынужден спрашивать:

"Жив ли я или умер уже"?

Оставьте меня, оставьте, негодные!

Неблагодарностью вы меня измучали,

До смерти довели – желали этого,

Богом клянусь, желали этого!

– Почему здесь камни крошатся,

Проступает пот на них, как будто мертвые

Из могил наружу просачиваются –

Чтобы мир восхитить, нет боле ляписа!

Ну, идите же! Благословляю вас.

Мало свечей, но в ряд поставлены.

Уходя, склоните головы, как певчие,

И оставьте меня в церкви моей, церкви убежища

Где смогу в покое я посматривать

Как Гендольф из гроба ухмыляется –

До сих пор завидует, так хороша она была!