Суккубы

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В верхней строке читалось:

ТАРП, ЭРИК.

Вторая строка гласила:

СТАТУС ПРИЁМА: НЕВИНОВЕН ПО ПРИЧИНЕ НЕВМЕНЯЕМОСТИ.

И третья строка:

ДИАГНОЗ: ОСТРАЯ ШИЗОАФФЕКТИВНАЯ ШИЗОФРЕНИЯ.

Стандартная форма «Заявление о клиническом статусе» была датирована пятью годами ранее.

ФИЗИЧЕСКОЕ СОСТОЯНИЕ:

Поступивший — белый мужчина двадцати пяти лет. Телосложение в пределах эктоморфного диапазона, шестьдесят девять дюймов, сто двадцать один фунт.

ОЦЕНКА СОВЕТА, НАЧАЛЬНАЯ:

Пациент был ориентирован, внимателен и связен. Его двигательное поведение ничем не примечательно, речь размеренная и монотонная. Выражение его лица было грустным, и он описал своё настроение как «усталый, но я рад, что наконец-то ушёл от них». Его мыслительный процесс казался ясным, хотя и были явные параноидальные идеи. Соматические жалобы включали трудности с засыпанием и болезненные сновидения. Пациент, по-видимому, имел высокий IQ, хотя его недавние, прошлые и непосредственные воспоминания были явно нарушены.

СИНТАКСИС ОПИСАНИЯ:

Поступивший подвержен причудливым бредам, в высшей степени сексуальным и подчинённым по своей природе. Признаёт, что широко использовал наркотические вещества в подростковом возрасте и в начале двадцатых годов, но отрицает любое такое использование в течение последних двух лет. Совет приходит к выводу о вероятности повреждения рецепторов, связанного с фенциклидином, что может объяснить фиксированный бред и галлюциногенные умозаключения. Результаты Стандартизированного Многофакторного Исследования Личности указывают на чрезмерно конкретную абстрактную ассоциацию и уменьшенную мультимодальную творческую сборку. Однако никаких параноидальных или бредовых тенденций согласно результатам Стандартизированного Многофакторного Исследования Личности не выявлено, что любопытно. Пациент продемонстрировал показатели выше среднего по диагностике Мюллера Урбана, что вызывает недоумение, учитывая характер и детализацию бреда. Тематический апперцептивный тест рекомендуется перед медикаментозной терапией. Рекомендуется наркосинтез.

В течение следующего часа доктор Гарольд читал краткое изложение безумия Эрика Тарпа. Больничный совет оценивал его ежегодно. Последние три рассказа были довольно скучными; Тарп категорически отрицал иллюзию, утверждал, что его больше не беспокоят его кошмары, и отмахивался от всего, что с ним произошло.

— Это безумие, я, должно быть, был сумасшедшим, — сказал он доктору Грину. — Я не могу принять, что я верил в эти вещи, если вы понимаете, что я имею в виду.

«Ложь, — написал Грин в разделе комментариев оценочной формы. — До сих пор верит в заблуждение, просто больше в этом не признаётся».

Но зачем Тарпу это делать?

«Чтобы получить статус свободно передвигающегося? — доктор Гарольд задумался. — Конечно, и в конце концов…»

— Сбежать, — пробормотал он.

Это было очевидно. Тарп уже некоторое время планировал свой побег.

Доктор Гарольд размышлял. Пять лет назад Эрик Тарп поверил в тревожное заблуждение. Поэтому после этого он солгал, надеясь, что Грин подумает, что он больше не одержим бредом, и, следовательно, присвоит ему статус свободно передвигающегося.

Его преднамеренность, хотя и не обманула Грина, доказала кое-что очень ясное. У Тарпа был предвзятый мотив для побега. Он бежал не просто так. Он хотел сбежать, чтобы сделать что-то конкретное. Но что?

Почему Эрик Тарп отказался от собственного заблуждения спустя год? Проблема была в том, что бредовые люди не могли этого сделать, если только они не были бредовыми изначально.

Есть что-то снаружи, что он чувствует, что ему нужно сделать. Что бы это ни было, оно включает в себя первоначальный бред, а первоначальный бред включает в себя место его первоначального преступления.

Он сразу же набрал доктора Грина.

— У меня есть для вас кое-какие наблюдения, — сказал он. — Я не думаю, что Тарп и Беллукси сбежали из штата, и не думаю, что они планируют это сделать. Я думаю, они направляются в район, непосредственно прилегающий к месту преступления Тарпа.

— Потому что Тарп не излечился от демонической штуки, хотя и притворялся? — предположил Грин.

— Да.

— Думаете, иллюзия всё ещё важна для него?

— Очень важна. Это единственный мотив побега.

— Хорошо, я соглашусь с этим. Что ещё?

— Тарп покинет Беллукси как можно скорее.

— Потому что Беллукси ему больше не нужен, верно?

— Верно. Тарпу нужна была только сила Беллукси, чтобы выйти из палаты, и он, вероятно, сейчас сожалеет об этом. Тарп не убийца — я предполагаю, что все убийства совершает Беллукси, и Тарп не хочет в этом участвовать. Стандартизированное Многофакторное Исследование Личности Тарпа указывает на высокий уровень нравственности.

— Мы говорим о парне, который хоронил младенцев. Нравственность?

— Конечно. Тарп никого не убивал, он просто закапывал тела. Но он может убить Беллукси, чтобы предотвратить новые убийства. Во всяком случае, это моё предположение. Каким бы жёстким оно ни было, Тематический апперцептивный тест Тарпа раскрывает высоко сфокусированные собрания вины и даже этику. Кроме того, теперь Беллукси — багаж для Тарпа. Каждую минуту, что Беллукси с ним, цели Тарпа находятся под угрозой.

— Как вы думаете, какие у него цели? — спросил доктор Грин.

— Об этом можно только догадываться. Тарп верит в демонов, так что кто знает? Но знаете, что беспокоит меня больше всего на свете?

Доктор Грин рассмеялся.

— Тарп патологически одержим бредом, но сам он не патологический.

— Точно. И это заставляет меня задуматься.

Доктор Грин продолжал смеяться.

— Дайте угадаю. Вы считаете существование демонов возможной реальностью?

— Нет, но, возможно, основа веры Тарпа реальна.

— Вы имеете в виду культ?

— Почему нет? Я только что прочитал в Time’s, что в Соединённых Штатах существует более ста пятидесяти объединённых культов поклонения дьяволу. Я, например, не верю в дьявола, но не могу отрицать реальность того, что существуют культы, поклоняющиеся ему.

— Это интересный момент, — заметил Грин. — Может быть, Тарп действительно принадлежал к какому-то сумасшедшему культу?

— И если это так, то вы только что ответили на свой вопрос. Тарпом движет заблуждение. Заблуждение мотивировано культом. Следовательно…

— Вот к чему он возвращается, — заключил Грин. — Культ. Расследования так и не было, потому что штат почти сразу же задержал его по причине невменяемости. Государственная прокуратура была удовлетворена тем, что убийство совершил Тарп.

— По крайней мере, полиции есть чем заняться, — заметил доктор Гарольд.

— Я позвоню им прямо сейчас. Может, вы и правы, а если и нет, то что с того?

— В этом и прелесть клинической психиатрии, не так ли?

— На самом деле, я здесь только из-за бесплатных ручек и кофейных чашек… Да, думаю, я скажу копам, чтобы они внимательно следили за родным городом Тарпа.

— Кстати, откуда Тарп?

— Маленький городок примерно в двадцати милях к северу от больницы. Локвуд.

«Локвуд, — подумал доктор Гарольд. — Какое совпадение. Разве Энн Славик не говорила, что она из городка под названием Локвуд?»

— Не знаю, — сказала Энн. — Просто мы с твоей бабушкой не всегда ладим. Мы не всегда видим вещи одинаково.

— Как ты и я? — спросила Мелани.

«Какой поворот», — подумала Энн.

Но это было доказательством её наивности — простой способ, которым она восприняла правду и то, как она связала её с собой.

— У всех есть разногласия, дорогая. Мы всё уладим, как всегда.

Насколько это был честный ответ? В каком-то смысле она знала, что у неё никогда ничего не получалось с матерью. Невзгоды были их единственным общим знаменателем. Энн Славик стала всем в жизни, против чего выступала её мать. «Вы боитесь стать своей матерью», — снова преследовал её голос доктора Гарольда. Неужели она все эти годы подавляла восприятие Мелани, осуждая её альтернативность, возражая друзьям? В такие моменты Энн задавалась вопросом, имеет ли она вообще какое-то отношение к материнству? Ей придётся приложить больше усилий, она знала, гораздо больше, чтобы дать дочери концептуальную свободу, которой ей самой никогда не позволяли.

Мелани остановилась в последней спальне в восточном крыле. Это была комната Энн в детстве. Когда она ушла из дома после окончания школы, мать переделала её, как могла:

— Превратить её в комнату для гостей, — сказала она, но Энн знала лучше.

Тогда её мать чувствовала себя настолько преданной, что изо всех сил старалась удалить все напоминания об Энн — подсознательное наказание. Она избавилась от всей мебели и всех её вещей, которые та оставила. Она даже сменила ковёр и обои.

Энн выглянула в то самое окно, возле которого столько раз размышляла в детстве. Задний двор погрузился в ранние сумерки. Сколько раз она смотрела через одно и то же стекло в полном отчаянии, созерцая будущее, которое вообще не включало это место?

— Могу я теперь увидеть дедушку? — спросила Мелани.

— Давай подождём. Он очень часто теряет сознание и, вероятно, очень устаёт.

Правда заключалась в том, что Энн боялась. Она не знала, как подготовить Мелани к неподвижной фигуре в комнате на другом конце дома. Иногда факты жизни включали факты смерти.

— Может быть, завтра, — сказала она.

Мелани казалась угрюмой. Она любила своих бабушку и дедушку. Она не понимала, но, возможно, в этом была проблема. Энн никогда не тратила время на то, чтобы объяснить дочери реальный мир. Мелани пришлось самой интерпретировать его.

— Я иду гулять, — сказала Мелани.

Когда Энн повернулась, её дочь была раздета до нижнего белья и натягивала джинсы.

— Не знаю, Мелани. Становится поздно.

— Это не совсем Нью-Йорк, мама, — заметила Мелани. — Я сомневаюсь, что поблизости есть наркоторговцы или насильники. Ты так не думаешь?

Энн нахмурилась. Она не могла винить Мелани за её сарказм.

«У неё был отличный учитель», — подумала она.

— Только не оставайся допоздна, хорошо?

— Я только пойду прогуляться, мама. Я не пойду в клуб, — Мелани надела футболку с надписью «Cherry Red Records» и схватила свой плеер. — Почему бы тебе не пойти со мной?

Энн колебалась.

— Нет, ты иди, милая. Я собираюсь привести в порядок нашу комнату.

— Хорошо. Пока.

Энн прошла по коридору в комнату, в которой они с Мартином остановились. Это было на другой стороне дома, напротив комнаты её отца. Опять же, её беспокоили мелочи, незначительные вещи. Она не хотела, чтобы Мелани уходила одна. Она не хотела, чтобы Мелани видела её отца в его нынешнем состоянии. Ей даже не нравилась мысль, что комната Мелани находится так далеко от неё и Мартина.

Теперь она чувствовала себя изолированной. Мартин ушёл чуть раньше.

— Мне нужно немного воздуха, — сказал он. — Я собираюсь покататься.

Энн жалела, что они с Мелани не уехали в Париж без неё; эта сцена была игрой в кости напряжённой близости и дискомфорта. Это было семейное дело, связанное с семьёй, которая никогда не принимала Мартина и никогда не подвергалась достаточному воздействию Мелани из-за собственных уловок Энн.

От её матери вообще не было никаких следов. Где она могла быть в этот час? Возможно, в доме были только Энн и её отец. В коридоре, покрытом ковром, мерцал кусочек света. Доктор Хейд сказал, что у её отца будет медсестра. Но никого не удалось найти, когда Энн заглянула в тесную, тепло освещённую комнату.

Только её отец лежал там, закутанный в одеяло.

«Он не должен быть здесь один», — подумала она, но потом услышала что-то внизу.

На кухне над холодильником склонилась фигура, явно привлекательная женщина ростом с Энн и телосложением, одетая в традиционную одежду медсестры, аккуратное накрахмаленное белое платье, белые колготки, белые туфли. Светло-каштановые волосы были коротко подстрижены, и она смотрела очень тёмно-карими глазами.

— Привет, Энн, — сказала она.

Она достала бутылочку из холодильника.

— Возможно, ты меня не помнишь, но мы вместе учились в старшей школе.

— Милли Годвин, — сказала Энн. — Конечно, я помню.

— Ты здесь вроде легенды. Ты знаешь, местная девушка, которая выбилась в люди. Доктор Хейд, вероятно, сказал тебе, что я единственная лицензированная медсестра в городе? Я буду присматривать за твоим отцом. Твоя мать поселила меня в комнате рядом с его.

— Я не знаю, как отблагодарить тебя за это, — сказала Энн. — Просто дай мне знать твои расценки, и я выпишу тебе чек.

Милли Годвин выглядела обиженной. Она закрыла холодильник.

— В этом не будет необходимости, — сказала она.

«Предложение, вероятно, оскорбило её», — поняла Энн.

Она должна помнить, что это был не большой город; здесь время не было переопределено с точки зрения денег.

— Мы решили, что мне лучше остаться дома, и если возникнут какие-то осложнения, с которыми я не справлюсь, доктор Хейд может быть здесь через несколько минут. У него есть пейджер.

— Ну, ещё раз, мы очень благодарны за твоё время.

— Я никогда не смогу отплатить твоим родителям за всё, что они для меня сделали. Они самые замечательные люди, весь город в долгу перед ними. Без их помощи я бы никогда не смогла пойти в школу медсестёр.

Что это значит? Помогала ли ей мать материально? Энн подумала, что лучше не спрашивать.

— Мы будем кормить его внутривенно, — сказала Милли Годвин, встряхивая бутылочку. — Большинство лекарств нужно хранить в холодильнике.

Энн последовала за медсестрой наверх. В комнате она умело ввела содержимое флакона в одну из капельниц. Когда она посмотрела на Джоша Славика, выражение её лица оставалось бесстрастным.

Энн намеренно отвела глаза. Ей было тяжело видеть отца таким.

«Безнадежно», — подумала она сейчас.

— Он приходит время от времени в себя, — с энтузиазмом заметила Милли. — Ты должна стараться быть рядом как можно больше.

Энн знала, о чём говорила женщина. Следующий раз, когда он придёт в себя, может оказаться последним.

Милли могла видеть сдерживаемое отчаяние Энн.

— Давай теперь дадим ему отдохнуть, — сказала она и вышла. — Несмотря на то, что он в коматозном состоянии, его нельзя беспокоить ночью. Мозг продолжает нормальные циклы сна. Лишний шум и движение могут его беспокоить.

— Это так считается? Кома?

— Я понимаю, что это страшное слово, но, к сожалению, да. Я уверена, что доктор Хейд объяснил…

Остальное она уже не слушала. Энн не нужно было повторять, что её отец умирает.

Они вернулись вниз. Милли налила два чая со льдом и повела Энн на задний двор. Растения в горшках свисали с ограждения над сланцевым патио. Листья деревьев сильно волновались из леса за ними.

— Это самый красивый дом в городе, — заметила Милли, — и такой прекрасный двор. Твоя мать проделывает потрясающую работу, поддерживая его.

— Где она, кстати?

— На заседании правления. Их несколько в неделю. Этот город не будет работать без твоей матери. Как и любое другое место.

«О, неужели всё так плохо?» — Энн задумалась.

— Где ты живёшь, Милли?

— У меня есть дом в двух кварталах от городской площади. Он маленький, но очень красивый.

Энн и представить себе не могла, что Милли зарабатывает много денег, работая медсестрой в Локвуде. Как она могла позволить себе собственный дом?

— Как здесь обстоят дела с ипотекой? — стратегически спросила она.

Милли посмотрела на неё, как будто потрясённая.

— Ипотеки нет. Локвуд является коллективным объединением. Разве ты этого не знала? Каждый, кто живёт в городе, вносит свой вклад в его развитие. Город подарил мне дом и машину. Пока я живу здесь.

Энн вздрогнула.

«Что случилось с частным предпринимательством?»

— Кроме того, город платит мне. Пятнадцать тысяч в год, — Милли Годвин просияла.

Фирма Энн платила больше за сверхурочную работу своим трём помощникам юристов.

— Ты не думала, что могла бы сделать намного больше где-нибудь в другом месте, например, в больнице? Лицензированные медсёстры получают в несколько раз больше там, где я живу.

— Да, и они также платят за аренду, содержание автомобиля, автострахование, медицинскую страховку и тридцать процентов налогов. Локвуд платит за меня всё это. Это часть плана занятости сообщества. Кроме того, я и не мечтаю покинуть Локвуд.

— Почему?

— Никакой преступности, никаких наркотиков, никакой коррупции и грязной политики. Никаких банд и неполноценного образования. Я бы никогда не хотела, чтобы моя дочь росла во всём этом.

— О, у тебя есть дочь?

— Её зовут Рена, ей пятнадцать.

— У меня самой семнадцатилетний ребёнок, — сказала Энн.

— Я знаю. Мелани. Она прекрасна. О, и я не имела в виду, что ты ошибаешься, воспитывая её в городе. Я только имела в виду…

— Я знаю, — сказала Энн.

— Мы счастливы здесь, и это главное.

— Конечно.

Они сели на каменную скамью за грифельной доской.

— Чем занимается твой муж? — спросила Энн, потягивая чай со льдом.

Милли Годвин резко рассмеялась.

— Он сбежал много лет назад.

— Про того я слышала, — сказала Энн. — То же самое произошло и со мной.

— Мне даже не жаль, что он ушёл. Нам с Реной гораздо лучше без него. Ублюдок ушёл, когда я была на восьмом месяце беременности. Это было, когда твоя мать начала программу помощи обществу. Город позаботился обо мне, а затем отправил меня в школу медсестёр. Я не знаю, что бы я делала, если бы была одна.

Снова встала тень её матери. Этот город был своим и чужим одновременно. Он породил то, что ему нужно для существования. Это увековечено изнутри.

— Программа Локвуда для молодых матерей тоже очень хороша. Если женщина беременеет, она два года не работает, но зарплата сохраняется. После этого есть бесплатный дневной детский сад. Есть также пенсионная программа, программа от несчастных случаев и образовательная программа. Локвуд позаботится обо всём. В городе есть многомиллионный инвестиционный фонд. Джейк и Элли Винн — обученные брокеры. Локвуд был в плюсе на протяжении десятилетий.

Но как это могло быть? Как мог Локвуд с населением в пятьсот человек обеспечить такой уровень благосостояния? Обширные сельскохозяйственные угодья на юге были ценными, но, должно быть, потребовались некоторые рискованные инвестиции с прибылью от производства, чтобы всё это заработало. Может быть, мать Энн была умнее, чем она думала? Никто не был по-настоящему богат, но никто, казалось, ни в чём не нуждался.

— Я видела твоего мужчину ранее, — сказала Милли. — Он кажется очень приятным человеком.

«Твой мужчина», — эхом отозвались слова.

Какой устаревший способ выразить это, но звучало красиво.

«Мой мужчина», — подумала она.

— Он учитель и публикуемый автор.

— Звучит тоже неплохо, — Милли ухмыльнулась. — Но не волнуйся, я не буду метить в него.

«Лучше, блять, даже не пытайся», — подумала Энн.

— Ты встречаешься с кем-нибудь?

— О, нет. Довольно скудная добыча в Локвуде среди одиноких мужчин. Всех хороших сразу разбирают, а те, что остались, так и шляются, пиво пьют в «Перекрёстке». Твоя мать решила, что она позволит им оставить хотя бы этот водопой. Каждому животному нужна кормушка.

Энн чуть не выплюнула чай со льдом.

— А я думала, что я циничная феминистка.

— Это не феминизм, — сказала Милли и откинулась на спинку стула. — Я вижу это больше как реализм. Что объединяет все мировые проблемы? Мужчины. Ни на что не годятся, кроме как засыпать выбоины и чинить машины, когда они ломаются.

Энн не могла не рассмеяться.

— Зачем связываться с чем-то, что всё равно прогниёт? После того, как ты у них на крючке, они принимают тебя как должное. Довольно скоро ты узнаёшь, что он женат на диване, пьёт пиво, смотрит футбол и пердит.

Теперь Энн действительно смеялась.

— Я вполне могу жить и без этого, — продолжала Милли. — И мне не нужен мужчина в моей жизни, чтобы чувствовать себя полноценной… О, но я не имела в виду, что твой мужчина…

— Я знаю, Милли, ты просто обобщаешь, верно?

— Верно. И когда мне нужно трахнуться, я просто трахаюсь.

Быстрота этого комментария почти ошеломила её.

— Я имею в виду, зачем стесняться в выражениях, понимаешь? — Милли встала и поплелась в тёмный двор. — Это как плод на дереве; ты можешь взять его, когда ты этого хочешь. Это не значит, что ты должна выходить замуж за дерево каждый раз, когда хочешь яблоко.

Энн снова рассмеялась.

— Это какая-то странная метафора.

Но Миллисент Годвин внезапно погрузилась в разумную тишину, глядя на лес. Внезапно она как будто задумалась.

Что это было?

Сверчки снова и снова повторяли свой хор.

— Прекрасная ночь, не так ли? — прошептала Милли.

— Да, это так, — ответила Энн.

Она посмотрела в темноту. Луна, казалось, склонилась над горизонтом, крошечная в своём подъёме и розоватая.

Милли медленно, нереально повернулась. В лунном свете её лицо выглядело распутным, глаза большие и ясные.

— В такие ночи рождаются прекрасные вещи, — прошептала она.

Энн уставилась на неё.

— Да, самые прекрасные вещи.