Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями

Маргарет Дрэббл (Margareth Drabble)

Английская романистка, критик и биограф.

Родилась в 1939 г. в Шеффилде (Йоркшир). В 1960 г. окончила с отличием Ньюнем-колледж Кембриджского университета. В 1985 г. под редакцией Дрэббл вышло пятое издание «Оксфордского литературного словаря», в 2000-м — шестое, дополненное 660 новыми статьями, включая ранее написанные и подвергшиеся существенной переработке.

Книги: «Вольер для птиц» (A Summer Bird Cage, 1963), «Год Гарика» (др. перевод «Один летний сезон») (The Garrick Year, 1964), «Жернов» (The Millstone, 1965), «Вордсворт» (Wordsworth 1966), «Иерусалим золотой» (Jerusalem the Golden, 1967), «Водопад» (The Waterfall 1969), «Игольноеушко» (The Needle's Eye, 1972), «Арнольд Беннетт» (Arnold Bennett: A Biography, 1974), «Златые миры» (The Realms of Gold 1975), «Гений Томаса Гарди» (The Genius of Thomas Hardy, 1976), «Ледяной век» (The Ice Age, 1977), «За королеву и Отечество. Британия в викторианскую эпоху» (For Queen and Country: Britain in the Victorian Age, 1978), «Англия глазами писателя. Пейзаж в литературе» (A Writer’s Britain: Landscape in Literature, 1979), «Второй план» (The Middle Ground 1980), «Сияющий путь» (The Radiant Way, 1987), «Естественное любопытство» (A Natural Curiosity, 1989), «Ворота из слоновой кости» (The Gates of Ivory, 1991), «Ведьма из Эксмура» (The Witch of Exmoor, 1996), «Перечная моль» (The Peppered Moth 2001), «Семь сестер» (The Seven Sisters 2002), «The Red Queen» (2004), «Повелительница моря» (The Sea Lady, 2006), «Узор на ковре» (The Pattern in the Carpet: A Personal History with Jigsaws 2009).

Литературные премии: Британского общества писателей (1966), Э. М. Форстера Американской академии искусств и литературы (1973). Кавалер ордена Британской Империи (1980).

В доме Маргарет Дрэббл в гостиной прямо посреди комнаты возвышалась гора книг. Дрэббл разбирала библиотеку, когда мы к ней пришли. Книг вообще много в ее доме, как, наверное, и положено в доме человека, неравнодушного к филологии. Равно как и в ее разговоре, в ее безукоризненном английском чувствуется актерская выучка. Литература, театр филология — составляющие ее жизни. Теперь к этому добавились и воспоминания.

Как давно вы живете в этом доме?

Не помню. Лет десять? Мой муж живет здесь тридцать лет.

Чем он примечателен?

Я долго жила в Хэмстеде. Мы поженились в 1982 году; это мой второй брак. Много лет мы продолжали жить раздельно, я в своем доме в Хэмстеде, мой муж — в своем, здесь, в Лэдброк-Гроув, так и ездили друг к другу. А потом мои дети выросли, уехали из дому, и нам показалось, что два дома — это слишком много. Тогда я продала свой дом и переехала сюда. Этот район очень сильно отличается от тех лондонских мест, где я привыкла жить. Он тоже на северном берегу реки, это западная часть Лондона, а раньше я жила на северо-западе. Мне приходилось жить в разных частях Лондона, а теперь вот я в Лэдброк-Гроув, индекс W10 [Запад 10]. Здесь не так хорошо, как в Хэмстеде — в Хэмстеде мне очень нравилось.

Вы много пишете о конфликте между матерями и дочерьми — почему?

Да, я много пишу об отношениях в семье. Отчасти это, пожалуй, объясняется тем, что моя мать была сильно разочарована жизнью. Она принадлежала к тому поколению женщин… Она была первым человеком из всей семьи, получившим университетское образование. И мой отец тоже был первым в своем роду. Оба они происходили из тех краев Англии, где превалировал рабочий класс, не из образованных семейств. Отец пошел дальше, стал юристом, судьей, тогда как мать ждало разочарование. У нее родилось четверо детей, ей пришлось оставить преподавательскую работу. Ведь в те времена в Англии замужняя женщина преподавать не могла, такой был закон: выйдя замуж, полагалось тут же уйти с работы. В результате мы с сестрами… Полагаю, немалую часть своего честолюбия она направила на собственных дочерей. С этим было связано много трудностей — она была недовольна, несчастна, но в то же время очень гордилась нами. И от этого жить становилось довольно трудно. Одним словом, этот разрыв поколений, столь разные ожидания, свойственные женщинам 20-х годов, на которые пришлась учеба моей матери, и 50–60-х, когда учились мы с сестрами, — этот разрыв был, на мой взгляд, огромным. То, чего достигли в жизни мы, невозможно сравнивать с ее достижениями. С другой стороны, в некотором смысле у нас было больше трудностей — нам приходилось нелегко с воспитанием детей, мы работали, системы дошкольного воспитания не было, не было системы поддержки. Браки были очень трудными — они распадались. Если среди поколения моей матери браки выстаивали, иногда ценой несчастной судьбы, то в моем поколении они распадались. Для писателя это была весьма плодотворная тема.

Взаимоотношения матерей и бабушек вас занимают?

Да, как раз об этом я много говорю в книге, которую только что закончила. Моя бабушка была женщиной с очень плохим, тяжелым характером и, по-моему, не очень умной — хотя как об этом можно судить, у нее ведь не было никакого образования. Она была хозяйкой гостиницы, сдавала комнаты жильцам. Глядя на своих детей — моя мать закончила университет, ее сестра — педагогический колледж, — она ими как будто бы гордилась. Однако абсолютно никакого интереса к интеллектуальной стороне нашей жизни не проявляла. Я на днях разговаривала со своей сестрой о бабушке. Та была довольно сварлива, постоянно сердилась, но нас это вовсе не беспокоило — старенькая, что тут поделаешь. Мы ездили к ней, обожали бывать У нее дома… А вот с матерью были настоящие проблемы. Бабушка никакого влияния на нас не имела — просто пожилая женщина. Мать же была личностью гораздо большего масштаба, гораздо более тяжелым человеком. Если вести речь о поколениях, мне представляется, что конфликт достиг наивысшей точки на нашем. Я считаю, что у меня очень хорошие отношения с собственными детьми. У них же всегда были прекрасные отношения с моей матерью, их бабушкой. Таким образом, конфликтам, видимо, подвержены поколения, идущие непосредственно друг за другом.

А как у вас складываются взаимоотношения с собственными детьми?

Мои дети… У меня трое детей: мальчик, девочка, мальчик. Двое старших пошли, как положено, в университет — в точности потому пути, на который меня в свое время настроила мать. Мы все учились в университете, вот и мои старшие учились в университете. Старший мой сын преподает философию в Оксфорде, остался в том же колледже, где был студентом, едва ли не в той же комнате. Теперь у него двое детей, и так далее, и тому подобное, но он по-прежнему целиком поглощен академической жизнью — профессор колледжа Бэллиол, чрезвычайно гордится своими научными успехами, пишет книги о социальной справедливости. Одним словом, я очень рада за него. Моя дочь тоже училась в Оксфорде; теперь она заведует фирмой, дающей литературные консультации. Пишет стихи, управляет компанией. А мой младший сын вовсе отказался от каких-либо форм высшего образования. На его глазах двое старших пошли одной и той же дорогой — всего этого в семье было и так более чем достаточно. Теперь он работает на телевидении, ведет программу о садоводстве. Пишет книги по садоводству, у него своя фирма. На мой взгляд, сейчас поведение молодых людей кардинальным образом изменилось. В мое время все шли работать по специальности. Я была исключением — писатель, свободный художник, без постоянной работы. А из троих моих детей я бы только одного назвала работающим по специальности, остальные двое управляют собственными компаниями. Подобные изменения произошли за последнее время и с обществом в целом, и это очень интересно. Мой сын Джо, тот, что занимается садоводством, — его жизнь меня совершенно поражает. Но сам он ей вполне доволен — ну и что, подумаешь, университет, что такого. Очень интересно за этим наблюдать. Раз уж зашла речь про моего сына-садовода, мне страшно жаль одного: мой отец, очень любивший садоводство, так об этом и не узнал, он умер до того, как Джо выбрал профессию. А ведь для него это было бы таким облегчением, ему так приятно было бы видеть, как внук занимается своим садом, как это показывают по телевизору, — что может быть лучше.

А что вы думаете о своих внуках? Их поколение сильно отличается от вашего?

Внуки… Это очень интересно. Двое из моих старших внуков, как мне кажется, настроены на то, чтобы пойти по университетской стезе. А другие двое — не знаю, чем они будут заниматься. Самая маленькая, ей… сейчас ей десять лет — для своего возраста она чрезвычайно уверена в себе, чрезвычайно. Мы такими никогда не были — мы в детстве были очень стеснительными. То есть, как мне кажется, уверенность свойственна нынешним временам. Но каким будет их мир — ведь меняется все, социальные условия, финансовый рынок, — каким образом они будут зарабатывать на жизнь, этого я не знаю, не могу себе представить. Не представляю себе.

Ваша старшая сестра тоже стала писательницей?

Моя старшая сестра — очень известная романистка, пишет под псевдонимом А. С. Байетт. В детстве мы были довольно близки, но при этом довольно… Полагаю, между нами существовало некое соперничество, как это бывает у детей в каждой семье. Меня начали печатать первой, до нее — мой первый роман вышел раньше, чем ее первый роман. Поэтому тут всегда присутствовала тревога: кого напечатают следующей; всегда присутствовало беспокойство: кто собирается стащить материал, принадлежащий семье. Она, конечно же, критиковала меня за то, что я описывала вещи, которые, как она считала, принадлежали ей. На самом-то деле они принадлежали моей матери. Одним словом, здесь немало всяческих проблем, связанных с присвоением — с присвоением и владением. Я перестала читать ее книги, потому что начала бояться: вдруг она использует что-то, что хотела использовать я, и мне покажется, что мне это использовать уже нельзя. Недавно, разговаривая со своей младшей сестрой, я спросила ее: «Помнишь тот день, когда нам позволили взять коробок спичек и поджечь траву на поле?» Она ответила: «Ну конечно, помню, это был один из самых необычайных дней за все наше детство». Я сказала: «Знаешь, я только что упомянула об этом в книге, которую пишу. Надеюсь, ты ничего не имеешь против». А она на это: «Да нет, не имею. У нашей сестры есть целый рассказ, посвященный этому событию». Я этот рассказ не читала и не буду читать — ведь прочти я его, у меня возникло бы чувство запрета. Так что нам необходимо быть очень и очень осторожными, думать о том, какую территорию занимать. Это трудно, очень трудно, когда… Ей случалось говорить, что лучше бы я не становилась писателем; ее бы гораздо больше устроило, если бы я пошла в театр или стала заниматься чем-нибудь совершенно другим. Она считала, что мы слишком похожи. Но что тут можно поделать — чем занимаешься, тем занимаешься.

То есть вы и сами предпочли бы театр? Почему же все-таки литература?

Потому что это было интереснее. Случалось, я об этом жалела. Вчера я как раз была в своем бывшем колледже, Ньюнеме, мы выступали там вместе с коллегой-писательницей, тоже из моего колледжа. Я посмотрела на эти прекрасные здания, на замечательные сады, на спокойную жизнь, на то, какие хорошие там созданы условия, и подумала: зачем я отказалась от всего этого ради жизни, в которой приходилось главным образом работать на себя! Но театр я очень люблю. Мой первый муж, актера поступил в Королевскую шекспировскую труппу, и я поступила туда вместе с ним. Мне там очень нравилось. Но актерская карьера не сложилась, потому что у меня появились дети, это было физически тяжело. И я стала писателем. Порой я думаю: хорошо было бы как-то удержаться в академическом мире, иметь комнату в колледже, жить в комфортных условиях, на всем готовом. Но получилось по-другому.

Проблема выбора встала, когда вы написали первую книгу?

Нет, я и после выхода своего первого романа какое-то время продолжала играть в театре. Второй роман писался главным образом в гримерке — я ведь почти все дни проводила в театре, и большую часть времени делать мне было нечего. Я написала свою вторую книгу прямо там, в Королевском шекспировском театре, в гримерке. Но потом стало физически трудно — присматривать за детьми, каждый вечер приходить в театр… К тому же мои первые две книги пользовались большим успехом.

И решение созрело как-то само по себе — я поняла, что могу писать дома, могу сама планировать рабочее время, а если дети болеют — остаться сними. Тогда как в театре, знаете ли, нужно находиться постоянно, и это весьма трудно. Все работающие женщины с детьми на это жалуются: рабочие часы очень неудобные. Писателю в этом смысле легче. Так что я… Первые две мои книги оказались очень успешными, и меня это сильно вдохновило. Мне говорили: продолжай, пиши. Я так и поступила.

В театре вам довелось конкурировать с Ванессой Редгрейв?

Ванесса — актриса совершенно замечательная. Вдобавок она отличалась очень крепким здоровьем, поддерживала хорошую форму. В профессиональном смысле она всегда была на высоте, никогда не болела. Поэтому мне ни разу не довелось занять ее место на сцене. Если бы ее нужно было заменять, я бы, наверное, с большим энтузиазмом стремилась остаться в театре. Мы с Ванессой по-прежнему если не близкие друзья, то знакомые. В последнюю нашу встречу мы вместе ездили в Вашингтон, протестовать в Верховном суде против несправедливого обращения с заключенными Гуантанамо. Одним словом, мы с Ванессой поддерживаем отношения коллегиальные, коренным образом отличающиеся от тех, что существовали между нами в театре. Они с братом, Колином Редгрейвом, очень близко к сердцу воспринимают проблемы заключенных Гуантанамо. Я — член комитета, в который входят и они. Да, в последний раз мы виделись в Вашингтоне, стояли на ступенях Верховного суда с плакатами, как в былые времена.

Ваши убеждения изменились с тех пор; как вы опубликовали роман «Жернов»?

С появлением детей твоя жизнь становится более практической, более реалистичной. Начинаешь видеть вещи в другом свете, понимать, что ты можешь, чего не можешь. С другой стороны, склад ума особенно не меняется. Я бы не сказала, что сильно перестроилась в своих политических убеждениях. Перестроились политические партии, я же осталась верна либеральным, левым идеям, на которых была воспитана. В наши дни я порой не знаю, что думать. Взять, к примеру. Национальную службу здравоохранения, достаточно подробно описанную в «Жернове». Я по-прежнему на нее полагаюсь, завишу от нее точно так же, как персонажи этого романа. Никогда не оформляла частную страховку, медицинской страховки у меня нет. Так меня приучили. Нет, нельзя сказать, чтобы я как-то заметно перестроилась. Я… Не перестроилась я и ради детей. Мне не раз говорили, что надо отдать их в частную школу, не жалеть денег на их образование. Однако все мои дети ходили в государственные школы. Очень интересно то, что даже мой младший сын — он, казалось бы, должен придерживаться правых взглядов, как бизнесмен, предприниматель, — но его дети ходят в государственную школу. Порой возникает чувство, будто в британском обществе — и во мне — все еще жив некий идеал мечты, убежденность в том, что, если не изменять своим принципам, в конце концов все станет хорошо. Так что я, по-моему, не слишком перестроилась. В критических ситуациях, бывает, отклоняешься от прямого курса, но потом снова на него выходишь. Таково мое мнение.

Где вы находили прототипов для героинь ваших романов?

Мне кажется, в начале своей писательской карьеры я в большой степени ограничивалась той средой, в которой жила. Это называли — знаете, в Англии есть такое понятие, «кухонное искусство», — так вот, это были кухонные романы. Я писала о домашних ситуациях, потому что это был мой мир — я воспитывала детей, жила в собственном доме, ежедневно общалась с другими матерями. Большинство моих знакомых принадлежало к театральной, журналистской среде, а возможности расширить свой круг у меня не было. Но в какой-то момент я поняла, что можно беседовать с людьми, можно читать книги, можно собирать материал — можно охватить гораздо более полную картину британского общества. Когда я писала «Сияющий путь» (The Radiant Way), это было во время правления миссис Тэтчер, я много занималась сбором материала — ездила на север беседовала с людьми в индустриальных районах, переживавших настоящий упадок, — в тех местах, где прошло мое детство. И оказалось, что я способна писать о куда более широком спектре общества, чем раньше, когда мне еще не было сорока. И я обнаружила, что это приносит гораздо больше удовлетворения — писать о разных социальных слоях, профессиях. Верно и то, что в то время эти профессии становились более доступными для женщин, что казалось невозможным, когда я была совсем молодой. У меня есть один роман, он называется «Ледниковый период» (Ice Age), там говорится о 73–75-м годах, периоде резкого роста цен на нефть. Над этой темой я тоже много работала. Я сильно заинтересовалась рынком недвижимости, его спадами, ценами на нефть, положением мировой экономики, эффектом, который произвело повышение цен по инициативе ОПЕК. Ситуация была чрезвычайно накаленной — теперь это забылось, но тогда она действительно была накаленной. И теперь, живя во времена глобального кризиса, я по-прежнему считаю, что это можно отразить в литературе. Я уже слишком стара, чтобы этим заниматься, однако наблюдаю за происходящим с огромным интересом. По-моему, именно тогда, когда писала «Ледниковый период», я поняла — вот сейчас я могу. Я могла, не теряя уверенности, пойти и побеседовать с людьми, чьи компании рушились, я разговаривала с теми, кто вложил деньги в недвижимость и все потерял, разговаривала и с теми, кто заработал огромные суммы и чьи дела по-прежнему шли очень хорошо. В результате у меня сложилось намного более широкое представление о том, как устроен мир — гораздо шире, чем в бытность студенткой или актрисой. Было ощущение, что передо мной открылась дверь в настоящий мир. Теперь же у меня ощущение, что настоящий мир движется с непостижимой скоростью и мне с этим уже не справиться. Кроме того, если говорить о проблемах — в каком-то смысле мы ведь об этом и говорили, о проблемах, занимающих писателя, о переключении с домашних вопросов на общественные, — так вот, я не смогла бы написать роман, действие которого происходило бы в Гуантанамо, не смогла бы обсуждать в романе войну с Ираком, не смогла бы выйти в романе на этот передний край — я могу писать об этих проблемах лишь как журналист и гражданин. Причина в том, что эти вопросы слишком удалены от писателя моего типа. Однако я смогла бы написать полотно в духе, скажем, Диккенса или Джордж Элиот, панораму одной лишь британской ситуации. Но если обернуться в сторону международной ситуации — а сегодня она стала неотъемлемой частью нашей жизни, — это для меня слишком трудно.

Тем не менее в вашем творчестве присутствует тема Востока…

Да, я совершенно забыла! Я тогда действительно предприняла огромные усилия, чтобы выйти за пределы британской сферы. Ездила в Камбоджу, во Вьетнам, в Корею, в Японию. Это было трудно — очень и очень трудно. Но страшно интересно. И по-моему… Я поехала в Камбоджу — в то время она называлась Кампучией, — но попасть в саму Камбоджу мне так и не удалось, меня не пропустили на границе. Потом отправилась во Вьетнам — во Вьетнаме было очень интересно. Я должна была об этом написать — должна была передать это с точки зрения английского туриста. Но забраться внутрь сознания современного жителя этих стран я не могла. Хотя мне удалось довольно близко познакомиться с несколькими людьми из Камбоджи, писать с их точки зрения я была неспособна. Могла выражать их мнения, но не изнутри. Но «Красная королева» — эта книга была написана под влиянием другой поездки. Побывав на конференции в Корее, в Сеуле, я прочла необыкновенную книгу воспоминаний жившей в XVIII веке принцессы, современницы Джейн Остин. Меня поразило, что эта книга могла бы появиться в наши дни. Я подумала, что хорошо было бы исследовать тот факт, что некоторые человеческие проблемы носят универсальный характер. Возможно… Сегодня универсальность человеческой природы стала темой чрезвычайно немодной. Но в том романе мне хотелось обсудить такую возможность: есть некие вещи, которые люди понимали задолго до Фрейда и Юнга, понимали и писали о них так, что эти тексты будут актуальны всегда. Достаточно вспомнить Шекспира — или, если на то пошло, эту кореянку. Да, я действительно решила, что можно написать книгу с позиций другой культуры, но это стоило мне большого труда.

Проще писать о людях своего круга — думающих, образованных, похожих на вас?

Наверное, я чаще пишу о людях образованных, хотя в нескольких романах у меня наряду с ними есть и персонажи, не имевшие возможности получить образование. Их присутствие демонстрирует недостатки, связанные с отсутствием подобной возможности. Эти персонажи прекрасно понимают, что, к примеру, у моего поколения шансов получить образование было куда больше, чем у поколения моей матери или бабушки. Им это известно. Но, полагаю, мне как писателю тяжело было бы исключить из книг мыслительный процесс — мне нравится писать о том, как развиваются мысли моих героев. Поэтому у меня всегда есть персонаж думающий, разумно осмысливающий ситуацию. Я пишу именно о таких людях. Они не всегда… Они никогда не бывают из состоятельных семейств; полагаю, их можно назвать выходцами из определенных социальных слоев, метящими выше; они из той же среды, откуда происхожу я сама и большинство моих знакомых, из тех, кто хочет пойти дальше своих родителей. Сегодня в британском обществе наблюдается гораздо более сильное, четкое разделение — в том смысле, что тех, кто метил выше, уже не осталось. Теперь у нас существует слой людей, проблемы которых вызывают настоящее беспокойство. Общество как будто застыло на определенном уровне, и меня это сильно удручает. Но я не могу… Я могу встречаться с этими людьми, беседовать с ними на автобусной остановке, но понять их жизненную философию я не в состоянии. К тому же в Лондоне у нас имеется огромная проблема, связанная с мультикультурными неувязками. В этом районе Лондона, бывает, оказываешься единственным человеком в автобусе, говорящим по-английски. Много русских, поляков, украинцев, людей из Северной Африки, из Индии, так что иногда не слышно ни единого английского голоса. Для меня как писателя это ситуация невозможная — я не могу писать на иностранном языке. Я могу описать то, что вижу, описать то влияние, которое это оказывает на живущего здесь англичанина. Но этот социальный спектр очень интересен. В то же время, если приехать в маленький английский городок, порой не увидишь ни одного иностранца, не услышишь ни одного иностранного языка. Одним словом, это очень странное явление, этот контраст между большими городами и тем образом жизни, который люди уже веками ведут в деревнях. Он совершенно другой, он до сих пор не исчез.

Какие отношения связывают вас с Лондоном?

Впервые я приехала в Лондон, наверное, когда мне был двадцать один год. Мы с первым мужем купили дом в северной части Лондона. Именно там, в этом доме, родилась моя дочь. У меня осталось множество воспоминаний об этом районе, где люди жили достаточно бедно, но очень близко, по-соседски. Я писала об этом в «Игольном ушке» (The Needle's Eye), весьма подробно там об этом рассказала. Я по-прежнему бываю в тех краях, мой сын живет неподалеку оттуда. Одним словом, я очень привязана к той части Лондона. Иногда, проезжая мимо дома, где родилась моя дочь, я думаю: да, вот здесь она и родилась, в ту снежную зиму 63-го. Потом я переехала в Хэмстед — этот район к тому времени стал гораздо более благополучным; да он, по сути, всегда стоял особняком, как место обитания богемы, интеллектуалов. Там очень красиво. Я много лет жила за стеной, которая огораживает сад дома Китса — того самого, где поэт Китс написал «Оду соловью». По ночам было слышно — на самом деле это был дрозд, но пел он как соловей. Я обожала этот район. Там ходили в школу мои дети, для детей это было замечательное место. В общем, я очень хорошо знаю Хэмстед. Теперь я не смогла бы себе позволить там жить — там теперь ужасно дорого. Так вот, у моего мужа — второго мужа — был этот дом в западной части Лондона. Поначалу он занимал половину его, потом купил весь. Так что теперь я живу на западе Лондона — это совершенно другие места. Тут совершенно другая атмосфера, совершенно другой социальный состав — совершенно. Одна из причин, вызывающих у меня тревогу по поводу этого района, — то, что здесь живут очень богатые и очень бедные. В Хэмстеде в мое время были и довольно богатые, и небогатые, и богема, и интеллектуалы… Здесь же есть супербогатые, у которых двери с дистанционным управлением, они полностью отгорожены ото всех — величие в духе кабинета тори, — а рядом многоквартирные дома, гораздо менее благополучные, чем те, к которым я некогда привыкла. Одним словом, здесь много крайностей, отсюда и определенный уровень конфронтации — стычки на углах, кое-где — насилие на улицах… В общем, без размежевания тут не обходится. Вот эти аспекты лондонской жизни меня расстраивают. Ведь раньше было по-другому — по ночам можно было гулять по улицам, ничего не боясь. Я и сейчас это делаю, но порой бывает страшновато.

Статус писателя остался прежним, если сравнить с вашим дебютом?

Когда я начинала писать, эта профессия была… можно, пожалуй, сказать, более серьезной. Это не было шоу знаменитостей. За то время, что я этим занимаюсь, произошла такая вещь: весь издательский рынок стал гораздо больше внимания уделять знаменитостям. В молодости я добилась успеха, но знаменитостью не была. Наверное, это типично для людей моего возраста — ворчать: мол, они только называют себя писателями, на самом деле они — модели, футбольные звезды, книги за них пишут другие, а они на этом зарабатывают кучу денег. И это правда — издатели действительно в большой мере поддерживают культ знаменитости, которого в дни моей молодости не было. Мы просто зарабатывали скромные суммы своими книгами, и относились к нам более серьезно. Теперь у меня такое ощущение, что для того, чтобы публика тебя не забывала, необходимо выступать по телевидению, участвовать в ток-шоу, телевикторинах. Нет, мне это не нужно, поскольку я добилась известности до того, как все это появилось. Но те, кто только начинает, прямо-таки обязаны заниматься саморекламой. В наше время этого не было; нам не надо было отправляться в турне по случаю выхода книги, не надо было мотаться по Соединенным Штатам — ночь в одном городе, ночь в другом… Ничего этого не было. Наша жизнь была спокойнее. Все делалось более… более сдержанно. Ты постоянно двигался вверх: каждая книга пользовалась чуть большим успехом, чем предыдущая, казалось, будто ты строишь себе эдакую удобную стеночку из книг. А теперь, если первая книга у тебя не пойдет, вторую никто не будет издавать, даже будь на нее уже подписан контракт. Главное — добиться прибыли, и прямо сейчас. Молодым писателям, наверное, от этого очень тяжело: они ведь настолько быстро должны добиваться успеха, а потом — выдавать на-гора следующую книгу, чтобы закрепить успех. Для меня все это значения не имеет. Но тем, кто начинает сегодня, должно быть, приходится трудно.

Вы думаете, внимание публики обременительно для всех писателей?

Полагаю, некоторые писатели действительно очень любят находиться в центре внимания публики — я хочу сказать, им на самом деле нравится перед публикой выступать. Мне же всегда бывает несколько трудно. У меня есть актерский опыт, поэтому в молодости я обожала выходить на сцену и читать свои произведения, ждала, когда похлопают… Возникала некая обратная связь, это было интересно. И некоторые писатели искренне это любят — настолько влюбляются в публичные выступления, что только этим и занимаются. Некоторые из них прямо-таки умирают на сцене, когда возраст уже не позволяет им продолжать. Другие же писатели принципиально вообще не появляются на публике — например; Сэлинджер; Пинчон. Никто их никогда в глаза не видел, они не выступают ни перед кем. Но для того, чтобы сделать карьеру, оставаясь невидимкой, надо быть чрезвычайно известным. Теперь я чувствую… Теперь я гораздо более выборочно подхожу к публичным выступлениям, чем раньше. Раньше мне очень нравилось — и я считаю, для писателя это очень важно, — путешествовать по разным странам с профессиональными целями, встречаться с другими литераторами. Это не то же самое, что продавать собственные книги. Что я ненавижу в создавшейся у нас традиции, так это то, что надо идти и торговать собственными книгами. Я хочу встречаться с другими писателями, чтобы услышать про их книги. Лучшими из моих поездок были те, когда мы встречались с турецкими писателями, с немецкими писателями, с вашими писателями в тогдашнем Советском Союзе. Эти встречи были очень интересными, но мы не торговали продукцией — мы обменивались идеями. А сегодня, как мне кажется, это понятие в большой мере подчинено законам маркетинга. Теперь цель не в том, чтобы… Нет, бывают мероприятия, где организаторы всячески стараются собрать писателей вместе. Торонтский книжный фестиваль «Харбор Фронт» (Harbour Front) прекрасно организован — они приглашают писателя на неделю, чтобы тот обязательно встретился с другими, там существует своего рода писательское сообщество. На такого рода мероприятия ездить действительно стоит. Но вот те, где тебе надо просто стоять и говорить: «Купите мою книгу», какое отношение это имеет к писательству? И на мой взгляд, таких сегодня слишком много. Кроме того, мне не нравится тот факт, что президент Клинтон получает 100 тысяч долларов за выступление с лекцией, а нам дают всего лишь бутылку вина, — по-моему, это несправедливо! Мне кажется, этот сложившийся культ знаменитости в корне подрывает процесс общения с публикой.

А зачем вообще нужно общаться с публикой? Разве сам автор не лучший критик и знаток своих работ?

Забавно, что критическое и творческое сознание полностью разделены, отделены друг от друга. Ведь собственную работу совершенно невозможно оценить критическим взглядом. Как будто выключаешь один свет и смотришь на вещи в другом. Знаете, это очень странно — то, что я не могу критически оценивать собственную работу. Работу других — могу. Хотя нет, если это человек, которого я очень хорошо знаю… Когда ты близко знаком с актером, то не можешь судить о его выступлении, потому что думаешь: ага, сейчас он это делает, сейчас — то. Если я очень хорошо знаю человека, мне тяжело критически оценить его книгу. О своей же собственной работе я не в состоянии судить по справедливости. Я только вчера вспоминала о том, что порой читаю собственный текст и думаю: это до того замечательно, да разве я могла так написать! А бывает, посмотрю и скажу: как такое могли напечатать? Это же просто нельзя было печатать! Мне очень трудно составить справедливое мнение о том, как мои книги воспринимает читатель. Однако книги других я, как правило, стараюсь оценивать по достоинству. Доходит до того, что, когда я пишу, скажем, погружена в свой роман, я избегаю читать чужие книги — боюсь подхватить интонацию, начать подражать. В таких случаях я своим критическим умом не пользуюсь, мне хочется попросту отключить эту машину. Это особое умение — надо научиться эту штуку отключать.

Театральный опыт как-то помог вам в литературе?

Мой театральный опыт совершенно не связан с моей писательской жизнью. Я ведь не пишу пьес — однажды попыталась, написала одну, но поняла, что не могу, это слишком сложно для меня, не мой жанр. Однако театральные навыки чрезвычайно пригодились мне в тех случаях, когда все-таки нужно было выступать перед публикой. Когда я выхожу к публике, у меня сильный голос, я могу читать по ролям за своих персонажей, я способна выступить очень хорошо. Одним словом, этот опыт был весьма полезен мне как исполнителю своих текстов. Но писать роман и играть роль, или работать над ролью, — вещи абсолютно разные. Правда, верно и то, что, когда я пишу, всегда слышу голос, речь — в этом смысле да, модуляции, устная речь, ритм, нарастание мне всегда слышны. Наверное, в какой-то степени просодия, пришедшая из театра, имеется и в прозе. И все-таки это — совершенно другой вид искусства.

Ваши ранние книги кажутся более оптимистичными, чем поздние.

В 70-е наше общество объединяла надежда — мы все были полны надежд. А потом мы начали понимать, что на самом деле никаких особенных изменений не происходит. Я действительно считала, что британское общество движется к равенству, процветанию, благополучию. Это было не так, но мы все в это верили. Конечно, отчасти эта вера объяснялась тем, что я была молода, а в молодости все оптимисты. Я была счастлива, у меня росли замечательные дети, были друзья, любовники — все было хорошо. А потом жизнь начала казаться не такой хорошей, и в этом нельзя обвинять политическую ситуацию, хотя отчасти и можно. Жизнь стала тяжелее. Я знаю, что в некоторых частях света жизнь открыла перед людьми новые возможности, однако наша — расслоилась. В 70-е… 60-е годы были полны радостного возбуждения, а 70-е для меня поначалу были полны надежд. Ясно, что некоторые ответили бы на этот вопрос совершенно по-другому. Но что касается меня — я принимала активное участие в работе разных групп, общественных движений и считала, что мы наверняка идем по пути к чему-то лучшему. Одним словом, да, в тех книгах действительно было много надежды.

Романы позволяют вам почувствовать себя кем-то другим, может быть, пожить чужой жизнью?

Да, это… В романе всегда бросаешь своего персонажа на полпути, никогда не знаешь, чем закончится его история. А главной героине «Жернова», Розамунде, всего 22 года — кто знает, что она собирается делать в будущем. Я часто размышляла, что могло бы произойти с ней дальше. К сегодняшнему дню она успела бы пройти много разных жизненных этапов. Но историю рассказывает именно она, эта молодая женщина, рассказывает историю об одном конкретном эпизоде своей жизни. Таким образом, повествование идет своим чередом. А в реальной жизни она бы стала другим человеком. В ее возрасте я тоже не знала, каким я стану человеком, — да я понятия не имела, кем стану. Определенное постоянство интересов в моей жизни было, но тогда я не знала о том, что они у меня останутся. Иногда я и вправду думаю о тех альтернативных жизнях, которые могла бы прожить, случись мне всего-навсего заниматься в университете по другой специальности. Мне интересно… Двое или трое из моих персонажей сильно увлекаются археологией, и сегодня мне немного жаль, что я не изучала археологию в университете. Потому что… да просто потому, что мне это страшно интересно. Я никогда не стану специалистом — могу лишь читать книги, смотреть на вещи. Но чувство такое, что альтернативных жизней, которые любой из нас мог бы вести, существует множество. А в романе у тебя как у автора появляется возможность действительно вести другую жизнь — недолго, пока роман не подойдет к концу. Но твоя собственная жизнь… Я до сих пор не знаю, какова будет в конечном итоге траектория моей жизни. Мы не знаем, куда идем, что нас ждет в конце — останется ли с нами надежда, а если нет, то какая волна отчаяния нас захлестнет. Мы вечно движемся.

Современность вам интересней давнего прошлого?

Писать о более отдаленном прошлом начинаешь, когда стареешь, — в моем случае — да, кажется, и не только в моем — это определенно так. Когда ты совсем молод, какая тебе разница, кто были твои бабушка с дедом! Живешь сегодняшним днем, живешь будущим. Но с годами постепенно начинаешь задаваться вопросом, как ты стал тем, кем стал, откуда ты родом, кем мог бы стать. В молодости я, кажется, ни за что не собралась бы писать книгу, охватывающую большой период времени, — да мне бы это и не удалось. Как бы то ни было, горизонты у человека меняются. В моем недавно вышедшем романе «Повелительница моря» (The Sea Lady) много говорится о детстве, о том, становится ли ребенок взрослым. Когда я была моложе, меня это не интересовало. Собственные дети — да, интересовали, но мое детство — нет, я и не вспоминала о нем. А теперь я вижу, что все чаще и чаще обращаюсь к тем источникам, к тем неясным образам, что были в начале жизни. Это всего лишь отражает процесс старения. В молодости об этих вещах думать не нужно — нужно думать о настоящем. Тогда как с возрастом естественным образом начинаешь оглядываться назад.

Как родился замысел книги «Ведьмы из Эксмура»?

О господи! Не помню… «Эксмурская ведьма» (The Witch of Exmoor)… Да, эту вещь я задумывала как роман о социальной справедливости — да-да, о социальной справедливости. Идея была написать о мультикультурной Британии, о миссис Тэтчер и о социальной справедливости. Я тогда как раз прочла «Теорию справедливости» (Theory of Justice) Джона Роулза. В основе романа лежит вопрос: возможно ли построить более справедливое общество? В то время наше общество таким определенно не было; теперь ситуация начинает меняться. Одним словом, это было своего рода философская басня, а не роман. Это была басня, и я включила туда разные элементы британского общества, которые видела вокруг, и решила посмотреть, как они будут взаимодействовать между собой. Но это было… Да, это был мой отклик… Если посмотреть на этот роман — а я очень редко возвращаюсь к «Эксмурской ведьме», потому что это — роман с весьма дурным характером, я была очень сердита на мир когда его писала. И в нем есть некая жесткость, которая теперь, наверное, мне бы не понравилась, прочти я всю книгу с начала до конца. Перед тем как за нее взяться, я довольно долго писала только в жанре нон-фикшн, это был большой перерыв. А в тот момент, когда вернулась к художественной литературе, я пребывала в весьма сердитом настроении. Книга — об этом; о том, как же нам превратиться в более справедливое общество. Ответ: это невозможно.

Вы надолго отказались от беллетристики. А почему?

Я написала несколько книг в жанре нон-фикшн. По сути, это бывало просто потому, что одна прозаическая линия заканчивалась, а мне предлагали какую-то работу. Например заказывали написать биографическую книгу — у меня вышли две биографии, обе по предложению со стороны. Мой издатель, выбрав тему, предлагал мне этой темой заняться, и я решала, что было бы неплохо на время сменить род деятельности. Так что… Это была просто перемена работы, поиски нового занятия. Когда пишешь роман, степень риска и неопределенности очень велика. С романом никогда не знаешь, закончишь ли ты его, получится ли он. А работая в жанре нон-фикшн, какой бы трудной книга ни была, знаешь, что способен ее написать. В какие-то периоды жизни мне нужна была уверенность в том, что я пишу книгу, которую могу написать, а не такую, которая может исчезнуть у меня на глазах. Работать над биографиями пришлось очень много, но в этом была некая определенность. А редактировать «Оксфордский путеводитель по английской литературе» было настоящее удовольствие, поскольку каждый день что-то удавалось сделать, каждый день происходил какой-то прогресс. Ведь в работе над романом прогресс бывает не всегда — с романом можно иногда день, неделю потерять впустую, когда роман тебе не дается. А с другими вещами… Да, мне в жизни, наряду с неопределенностью, порой требовалась полоса определенности.

За чью биографию вы могли бы взяться сейчас?

Ни за что! Не хочу больше писать никаких биографий. Авторы, которыми я занималась, Арнольд Беннет и Энгус Уилсон — обоими я в высшей степени восхищалась как писателями. Но по собственному почину писать о них не стала бы. Опять-таки, это были фигуры слегка непопулярные — не станешь ведь писать о Диккенсе, о Диккенсе все и так пишут. Снова писать биографии мне не хочется — это очень и очень тяжелое дело. Попадись мне какая-нибудь менее значительная личность, о которой захотелось бы написать, возможно, я бы и вернулась к этому занятию. Однако данный жанр предъявляет к автору огромные требования. Вложение времени, труда и денег никогда не оправдывает себя целиком. У тебя появляется надежное дело, работа на несколько лет, но хорошим вложением это не назовешь.

А над чем вы сейчас работаете?

Я только что закончила книгу, она выйдет в будущем году, называется «Узор на ковре» (The Pattern in the Carpet). Поначалу она задумывалась как небольшая документальная вещь — мне хотелось отдохнуть от последнего романа. Я планировала написать книжечку об истории головоломок-пазлов. Вы знаете, конечно, что это такое — пазлы бывают во всех странах, такие головоломки, которые составляются из кусочков. Мой муж тяжело болел, и мне нужно было какое-то домашнее занятие — я никуда не выбиралась, ухаживала за мужем. Так вот, я начала писать эту книжечку про пазлы, а она все росла и росла и выросла в книгу воспоминаний о моей тете, в историю детства как явления, в историю игры, о том, как дети учатся играть. Теперь это весьма необычная книга в жанре нон-фикшн, где есть кое-какие воспоминания, а кроме того — страшно интересные факты об истории всего, что связано с детством.

Какие игры вы сами любили в детстве?

О, я обожала собирать головоломки вместе с тетей! Мне нравились… да все те настольные игры, в которые мы играли в детстве. Позже, когда у меня росли дети, я эти настольные игры терпеть не могла — тогда мне вообще не хотелось играть в игры. Но пазлы собирать я и сейчас люблю — от этого возникает чувство, что тебе удалось что-то закончить: складываешь кусочки, один, другой, получается целое, и это всегда удается. В отличие от написания романа, что порой не удается вовсе. А здесь — некое удовлетворение… К тому же это деятельность совместная. Теперь мы вместе с дочерью иногда проводим за этим время: садимся, складываем головоломку, болтаем, пьем что-нибудь — очень приятное занятие.