Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями

Тибор Фишер (Tibor Fischer)

Английский прозаик.

Родился в 1959 г. в Стокпорте. После окончания школы учился в Кембриджском университете на факультете романских языков. По окончании университета работал журналистом.

Книги: «Хуже некуда» (Under the frog, 1992), «Философы с большой дороги» (The Thought Gang, 1994), «Коллекционная вещь» (The Collector Collector, 1997), «Идиотам просьба не беспокоиться» (Don't Read This Book If You're Stupid 2000), «Путешествие на край комнаты» (Voyage to the End of the Room, 2003), «Хорошо быть Богом» (Good to Be God 2008).

Литературные премии: «Betty Trask Prize» (1992).

Говорят, что венгерское чувство юмора похоже на английское (см. книгу «В Англии все наоборот»). Тибор Фишер — лишнее тому доказательство. Сын венгерских родителей, английский писатель-юморист, предпочитающий сегодня жить в Будапеште, а не в Лондоне. Нельзя сказать, что его взгляд на мир особенно оптимистичен. Но, может быть, это тоже английская черта…

Что кроется за выражением «это очень по-английски»?

Я тоже вряд ли смогу это объяснить. Да, я здесь родился и вырос, но мои родители — венгры, и это, конечно, не могло на меня не повлиять. Мне часто задают этот вопрос: кто я такой, венгр или англичанин. Ответ простой: я — это я. Ясное дело, твои родители, твое происхождение играют определенную роль в твоей жизни. Например у нас дома обсуждали, анализировали английский язык — наверное, этого не было бы, родись я в английской семье. Моим родителям пришлось выучить английский, и об этом часто спорили за столом на кухне, что вряд ли случается в английских домах. Что значит «английское»? Даже не знаю. По-моему, так называемому английскому в каком-то смысле скоро придет конец. В наши дни скорее можно говорить о чем-то британском. Лондон уже давно перестал быть английским городом. Я в детстве застал то время, когда он еще был, но с тех пор Лондон из английского города превратился в город интернациональный, космополитичный. Тут есть кто угодно — все национальности, все группы, одних больше, других меньше, но все они тут есть. Знаете, если пойти в центр надо как следует приглядеться, чтобы увидеть англичан, — в центре ведь практически повсюду туристы, студенты, всевозможные приезжие; англичан, можно сказать, вытеснили, они сидят по домам.

А как же антология английского юмора, составленная Микешем?

Микеш — дело другое. Он смог написать об этом по-своему — ведь он приехал сюда перед Второй мировой войной и остался. Так что, с одной стороны, он был чужаком, венгром, а с другой — прожил тут достаточно долго, чтобы иметь возможность понаблюдать за людьми. Я только что говорил именно об этом — о том, что Лондон уже перестал быть английским городом. Вполне возможно, что теперь здесь формируется новое сознание, британское сознание, но каким оно будет, что для него будет типично, я понятия не имею. На мой взгляд, многие вещи, которыми славились англичане: их вежливость, учтивость — остались в прошлом. Если покататься по Лондону, особенно на общественном транспорте, станет видно, что теперь это один из самых невоспитанных городов в мире. Так что стандартное представление об англичанине с каменным лицом, в полосатом костюме, котелке и с зонтиком давно устарело — уже лет тридцать как этого нет. Возможно, за границей люди по-прежнему считают, что есть, но ведь это не так. Лондон стал очень похож на Нью-Йорк. По-моему, Нью-Йорк — образец города будущего: туда все едут, там смешиваются все национальности. Здесь, кажется, пока еще ничего не появилось, но, возможно, лет через двадцать-тридцать можно будет говорить о новом британском сознании, которое из этой мешанины возникнет.

Есть ли общие черты между английским и венгерским чувством юмора?

Этот вопрос мне опять-таки часто задают: какое у меня чувство юмора, венгерское или британское. Мой первый роман («Хуже некуда») — своего рода семейная история, речь там о Венгрии 50-х годов, о революции 56-го. Одной из стоявших передо мной задач было рассказать англосаксонской аудитории, внешнему миру о венгерской истории, о венгерских традициях. Поэтому я намеренно включил в книгу то, что принято называть венгерским юмором, — ведь в 50-е там, как и в Советском Союзе, анекдот был формой сопротивления. Эта книга была задумана как своего рода выстрел в тишине — хотелось объяснить людям, что же там действительно происходило. Несколько лет назад я был на конференции в Германии. Британский совет организовал большую конференцию для немецких профессоров — преподавателей английской литературы. Там зашел на эту тему разговор и половина немецких профессоров заявила: нет-нет, у мистера Фишера типично венгерское чувство юмора, а другая половина: нет-нет, чувство юмора у него типично британское. Никак они не могли прийти к согласию — наверное, до сих пор спорят. Что же касается меня, я рассуждаю так: главное, чтобы книги нравились читателям, а уж какое они там отыщут чувство юмора — британское, венгерское или даже русское, — неважно, лишь бы книга понравилась. Классификацией пусть занимаются профессора.

Долго ли вы копили материал рассказов о Венгрии 56-го?

В каком-то смысле сбором материала для этой книги я занимался всю жизнь. Хотя я еще в раннем детстве перестал говорить по-венгерски, интерес к Венгрии у меня никогда не пропадал — ведь оттуда мои родители, там живет вся родня. Так что я много читал о Венгрии, общался с приезжавшими в гости родственниками. Потом, в бытность журналистом, я часто работал в Восточной Европе, в Венгрии. Считалось, раз у меня венгерское имя, я должен много знать и про Венгрию, и про другие страны — они же все одинаковые. Это, конечно, полная чушь. В общем, начав работать в Венгрии журналистом, я действительно близко познакомился со страной, снова освоил язык. В профессии журналиста замечательно то, что она дает тебе возможность беседовать со всевозможными людьми, от низов общества до самой верхушки. По сути, книга «Хуже некуда» — сплав разных историй. Большинство историй — в книге рассказывается о баскетбольной команде, игравшей в Венгрии в 50-е, — я слышал от своего отца и от крестного. Они на самом деле были баскетболистами. Ну вот, это составило основную часть книги. Там практически все — процентов 98 — правда. Невыдуманные события, о которых я узнал из разных источников. В каком-то смысле писать эту книгу было легко — ведь весь материал уже имелся у меня в голове, оставалось его только упорядочить и изложить на бумаге.

Интерес к спорту воспитала в вас тоже семья?

Да, на эту тему у меня есть что сказать. Мои родители оба профессионально занимались баскетболом. Не могу не упомянуть: моя мать была капитаном женской сборной страны в то время, когда они уступали одному лишь Советскому Союзу. Тогда — кажется, в 56-м году — проходил чемпионат Европы, мать ездила в Москву, и они заняли второе место после СССР. В общем, все мои родственники либо были, либо могли стать профессиональными спортсменами. Мой дед, Ференц Варош, играл за футбольную команду Венгрии во времена ее величия; тетка участвовала в Олимпиаде, тоже возглавляла сборную страны; все мои двоюродные братья и сестры были прекрасными теннисистами, легкоатлетами или еще кем-нибудь. Короче говоря, я — позор семьи, потому что у меня к спорту нет совершенно никаких способностей. В юности мне нравился теннис, я довольно серьезно им увлекался, брал уроки, играл каждый день. Говорят, настоящий чемпион в игре всегда способен поднять планку до победы; я всегда умудрялся опустить ее до поражения. Короче, скоро я бросил играть всерьез. Понял — чего-то в моем складе характера не хватает, нет во мне бойцовского духа так называемого.

А из венгерских писателей кого вы читаете?

Мой любимый венгерский писатель — Шандор Мараи. Здесь у меня много его книг. Я считаю его величайшим из венгерских писателей, он всегда был и остается номером первым. Многие со мной не соглашаются, но я его люблю больше всех. Единственный из венгерских писателей, кто реально изменил мое мировоззрение. Я начал читать его довольно поздно. В детстве, хотя у нас в доме на полке стояла книга Мараи, у меня почему-то не дошли до нее руки, я ни разу не обратил на нее внимания. Мне было уже сильно за тридцать, когда кто-то из моих английских друзей прочитал одну из его книг в переводе и сказал мне, что это замечательный писатель. Я подумал: да ну, если он такой уж замечательный, почему я про него ни разу не слышал. Короче говоря, начал я эту книгу читать. По-моему, в жизни каждого из нас существует от силы десяток книг, которые по-настоящему нас меняют, заставляют все переосмыслить — в общем, поражают наповал, так сказать. Эта книга Мараи называется по-венгерски «Föld, föld!..» («Земля, земля!..»); на английский заглавие перевели безобразно: «Воспоминания о Венгрии». Помню, меня потрясло, какой хорошей она оказалась — мне до того нравилось ее читать, что я не позволял себе больше нескольких страниц в день, так боялся ее закончить. Он… Я восхищаюсь среди прочего его стилем; по-моему, он великий писатель, очень интересный. Единственный из венгерских писателей, кто… Есть и другие прекрасные венгерские писатели, романисты, но он — единственный, кому удается так интересно подать свои истории, изложить факты. Он и по-человечески вызывает восхищение. Один из немногих венгерских писателей XX века, кто, если можно так выразиться, ничем себя не запятнал, никогда на примыкал ни к крайне правым, ни к крайне левым. Среди писателей он одним из первых в Венгрии забил тревогу при появлении Гитлера, стал говорить: посмотрите, что творится в Германии. Точно так же он выступал против коммунизма, в то время как многие венгерские писатели, придерживавшиеся левых взглядов, с немалым энтузиазмом отнеслись к приходу коммунистов к власти после Второй мировой войны. Потом, в 48-м, он уехал из Венгрии, жил в Западной Европе и в Соединенных Штатах. Он вполне мог бы писать по-немецки, поскольку одинаково хорошо владел обоими языками, но решил — только по-венгерски. Невероятно смелый, решительный шаг — ведь это, по сути, означало, что его некому будет читать. В Венгрии его книги были запрещены, да и сам он, пока Венгрией правили коммунисты, отказывался там печататься. Позже, в 80-е, когда порядки начали смягчаться, меняться, его предлагали там издать, а он сказал: извините, но пока в Венгрии остаются русские, пока остаются коммунисты, мои книги там выходить не будут. Он писал практически ни для кого. Конечно, венгры, венгерские эмигранты есть и на Западе, но… Его книги выходили тиражами в 500–1000 экземпляров, он ничего не зарабатывал своим писательством, но венгерский так и не бросил.

А Имре Кертес?

Он — первый венгерский лауреат Нобелевской премии по литературе. По части науки венгры всегда преуспевали, а вот Нобеля по литературе до него никто не получал. Венгерских писателей это слегка расстраивало — как же, ведь полякам уже не раз давали, ну и так далее… Венгерские писатели всегда понимали, что их язык — огромная помеха на пути к мировому признанию. Понимаете, французам или русским проще, их кто-то в состоянии прочесть, а венгерского, как правило, никто кроме венгров не знает. Его главная книга — «Без судьбы» (Sorstalanság). Этот роман основан на его собственной концлагерном опыте, на том, что он испытал в Освенциме. Книга очень интересна по ряду причин. Прежде всего, то спокойствие, с которым он описывает пережитое. Пожалуй, если попытаться сформулировать, очень приблизительно, основную идею книги, то Кертес хотел сказать: счастливым можно быть где угодно, даже в концлагере. То же и с несчастьями — они могут произойти с тобой где угодно, даже в пятизвездочном отеле. Даже когда тебе кажется, что ты в безопасности, это не так. Именно такой смысл вкладывается в заглавие «Без судьбы» — произойти с человеком может что угодно и где угодно. Одним словом, он очень талантливый писатель. В Венгрии страшно довольны, что кто-то наконец получил нобелевку.

Венгерскому писателю трудно пробиться в мировую литературу?

Видите ли, проблема в том, что вещи многих венгерских писателей часто переводят с немецкого или французского. Если хотите знать, путь венгерского писателя в мировую литературу обычно проходит через Германию. Дело в прочных исторических связях, в том, что существует относительно много людей, венгров и не только, способных перевести книгу с венгерского на немецкий. И еще — здесь, наверное, как-то замешано чувство вины — немцы очень любят венгров, венгерских писателей очень любят. Если бы не гонорары из Германии, у большинства венгерских писателей не было бы крыши над головой. Обычно бывает так: сначала тебя переводят на немецкий. У Мараи, у Шандора Мараи первая книга, «Угольки» (A gyertyák csonkig égnek), английское ее заглавие — «Embers», тоже переводилась по немецкому изданию. Я думаю, не удалось найти никого, кому можно было бы доверить перевод напрямую с венгерского. Впоследствии его книгами занимался прекрасный поэт, венгерский поэт Джордж Сиртеш, он с детства живет здесь. Он перевел несколько последних книг Мараи, он — лучший, заведомо один из лучших переводчиков с венгерского. В общем, трудно быть венгерским писателем — я вам не советую.

Это такие «пережитки» Австро-Венгерской империи?

Да-да, и потом, немцы, как известно, были в Венгрии во время Второй мировой войны — отправляли в газовые камеры тех самых венгерских писателей, которым теперь дают гранты.

Что повлияло на ваше становление как писателя?

На меня повлияло множество вещей. В пору моего взросления ничего особенно интересного в британской литературе не происходило — пожалуй, Энтони Берджесс был единственным из тогдашних британских писателей, кем я восхищался. Просто, понимаете, бывают такие периоды, когда мало ярких событий. Поэтому я читал разных американских авторов — Том Роббинс, Том Вульф сильно на меня повлияли. Еще я сильно увлекался фантастикой, мальчишкой много читал Айзека Азимова, Роберта Хайнлайна. Когда мне было лет тринадцать, Айзек Азимов приехал в Лондон с выступлением. Он любезно согласился дать мне автограф. Мой отец, пришедший со мной, сказал: знаете, он тоже хочет когда-нибудь стать писателем, и Азимов подписал мне книжку так: «Заставь меня попотеть», это было очень трогательно. Да, ну что еще? Телевидение тоже, наверное, оказало на меня влияние, я его много смотрел. Когда я был маленьким, начали показывать «Монти Пайтона». Поразительно, как их вещи до сих пор идут на ура. И еще поразительно, как это «Би-би-си» разрешило… Помимо прочего, ирония заключается в том, что поначалу «Би-би-си» было против «Монти Пайтона», а ведь это — один из самых удачных проектов «Би-би-си» за всю историю. Они пускали программу в неудобное время, как будто им было слегка неловко за такое. Но потом шоу стало так популярно, что им пришлось сдаться. Тогда еще мы все в школе на следующий день разыгрывали сценки из «Монти Пайтона», увиденные накануне вечером. По-моему, для каждого человека моего поколения их влияние было неизбежно — ведь они делали такие популярные программы, а потом еще появились несколько их записей, которые были у всех, все их знали наизусть. В общем, они стали заведомо самым крупным комедийным явлением того времени. Кроме того, я изучал в университете французский, так что, полагаю, французские писатели тоже оказали на меня немалое влияние. Стандартный список: Флобер; Селин, еще Мольер мне очень нравится. Ну, и венгерские писатели, те, на кого, как правило, почти никто не обращает внимания, — их я тоже читал.

Вас можно назвать пародистом или комиком?

Что вам сказать — я написал уже пять романов, и, наверное, было бы справедливо назвать меня романистом-комиком, поскольку во всех пяти присутствуют комические элементы. Не то чтобы я в один прекрасный день сел и решил: буду романистом-комиком. Я хотел быть писателем, сочинять романы, и вот что из этого вышло. Ясно, что писателю свойственен критический склад ума, что у него есть возможность придавать своему материалу определенную форму, редактировать, переписывать… Но, по-моему, те главные идеи, что поднимаются из твоего бессознания, подсознания или как оно там называется, тебе по большому счету неподвластны. Возможно, попытайся я написать что-нибудь чрезвычайно серьезное, у меня ничего не получилось бы. А может быть, когда-нибудь и получится. Никогда ведь не знаешь, что будет дальше. Но пока все выходит в юмористическом, комическом ключе, и поделать я тут ничего не могу.

Ваше «Путешествие на край комнаты» — это пародия на де Боттона?

Нет-нет-нет! Я первый написал! Нет-нет, я думал не о нем… Но если уж быть к нему справедливым… По-моему, «Философы с большой дороги» вышли, когда у него еще ничего опубликованного не было, а его книга про путешествия на самом деле появилась перед самым выходом моей, но к тому моменту я эту вещь, «Путешествие на край комнаты», уже написал. В общем, да, какое-то сходство между темами имеется, но никакого такого влияния он на меня не оказал.

Забавное совпадение.

Ну, не знаю, может, правда существует та кая вещь, как дух времени… Вот и действие новой книги Ирвина Уэлша тоже в Майами происходит. Похоже, все принялись про Майами писать…

Я тут редактировал одну вещь — Британский совет каждый год выпускает «Новое слово» (New Writing), такой сборник в мягком переплете, и мы с Лоуренсом Норфолком были его редакторами. Нам прислали около двухсот рассказов, и странным образом примерно в восьмидесяти из них речь шла о поездке в отпуск. В тот год все вдруг взяли и начали писать про отпуска!

Почему повествование в «Путешествии…» ведется от лица женщины?

Ну, я не люблю повторяться и, пытаясь сделать «Путешествие» более интересным, в качестве одного из приемов использовал женщину-рассказчика. В то время у меня и агент, и редактор были женщины; они как следует прошлись по рукописи. Но мнения разделились: одни женщины считают, что с задачей выступить от лица этого персонажа я справился неплохо, другие — наоборот. Так что не знаю… Приношу извинения тем, кто считает, что мне это не удалось.

А потом вы и вовсе предоставили право голоса шумерской вазе?

Опять-таки, меня увлекла такая идея — написать книгу от имени вазы, керамической вещи, то есть от лица предмета бесполого. И опять-таки, кто-то считает, что мне это удалось, найти некий промежуточный вариант, а кто-то говорит, что голос у рассказчика определенно мужской. В общем, не исключено, что мне не удалось добиться желаемого результата.

Ведь это по идее должен быть такой сверхъестественный, загадочный керамический предмет, наблюдающий за человечеством и подразделяющий людей на разные категории согласно внешним впечатлениям. Ну вот, и как я уже сказал, некоторым в голосе этой вазы слышится мужская интонация.

Как вам вообще пришла в голову такая идея?

Как-то мне пришло в голову, что это может оказаться интересно — написать роман об истории искусства. Я взял, накупил множество разных книг — больших таких, дорогих, — прочел их. Наверное, мой общий культурный уровень в результате сильно поднялся, но в конце концов я понял: видимо, романов об истории искусства до сих пор не существует потому, что писать их — задача чрезвычайно тяжелая. Короче, дело у меня не двигалось. И вот однажды я сидел, читал книгу о греческой керамике — это огромная область науки, люди целую жизнь проводят, изучая фрагменты гончарных изделий, пытаясь решить, в какую они сделаны эпоху, в каком районе Афин их изготовили… Мне это показалось довольно странным, то, что столько усилий и времени тратится на анализ этих глиняных кусочков, фрагментов. И я подумал: а смешно было бы, начни керамический предмет делать то же самое с людьми — ну, знаете, классифицировать их в зависимости от темперамента, роста, манеры держаться и так далее. Стоило появиться этой идее, о тон, что керамический предмет классифицирует людей, и работа над книгой пошла сама собой.

Рассказывать короткие истории вам приятнее, чем писать длинные романы?

Ну да, это так… От вас не укрылась одну из особенностей моего стиля — я действительно люблю рассказывать истории и отвлекаться от темы. Первый мой роман, «Хуже некуда», — повествование весьма традиционное, линейное, типичное для XX века, такое, каким полагается быть роману. А вторую книгу — отчасти потому, что мне хотелось избежать ярлыка «парень, который пишет про Венгрию, про Восточную Европу», — вторую книгу я решил сделать совершенно другой. Там нет ни слова про Восточную Европу; кроме того, она написана в такой как бы нелинейной форме: на самом деле, многое из всего этого, самые разнообразные эпизоды могли бы оказаться практически где угодно. В основе там лежит некое общее повествование, но большая часть материала — уходы в сторону, размышления, которые можно было бы расположить едва ли не в любой последовательности. То же и с «Коллекционной вещью»; многое в этой книге — истории, обрывки прошлого вазы, которые опять-таки можно переставить практически в каком угодно порядке. И еще «Путешествие», этот роман я тоже намеренно построил в такой форме — можно сказать, роман из историй, где нет настоящего сюжета. Кому-то это нравится, кому-то нет. Но такое у меня уже было — особенно в «Путешествии», — такой сборник взаимосвязанных историй и уходов в сторону… Нет, общая тема у меня там имеется, но сюжетом в обычном смысле это не назовешь. Так вот, такое у меня уже было, поэтому в новом романе, «Хорошо быть Богом», я снова придерживаюсь традиционной формы: там есть начало, середина, конец, персонажи появляются, исчезают. В общем, первая и последняя книги — романы, на мой взгляд, вполне канонические, а другие — немного более экспериментальные.

Существует ли разница между романом из рассказов — и сборником рассказов?

Вообще-то, «Идиотам просьба не беспокоиться» — сборник рассказов. Я решил, почему бы не выпустить сборник коротких рассказов — на то они и короткие, их можно сперва напечатать в журнале, потом издать книжкой, так больше денег заработаешь. Но, к сожалению, выяснилось, что на сборник рассказов уходит столько же усилий, если не больше, сколько и на роман того же объема. Требуется куча сил, чтобы написать их как следует. Потом, в этом сборнике тоже много всего разного. Пара рассказов, по-моему, весьма реалистические, натуралистические, весьма традиционные, а есть парочка достаточно сюрных. Одним словом, в сборнике присутствуют стилистические вариации. И, наверное, в чем-то они напоминают мои романы — в них тоже есть юмор. Хотя эти рассказы — самые мрачные из всех моих вещей. Есть в жанре короткого рассказа нечто такое, что пробуждает во мне пессимиста, так что это, наверное, наименее веселые из моих вещей, эти несколько рассказов из сборника. Но в целом в этих рассказах, в глубине, мне кажется, чувствуется определенная «фишерность».

Как складывались ваши отношения с Лондоном?

Я вырос в Лондоне и вижу, как он изменился. Теперь он представляется мне местом, где жить почти невозможно. Отчасти дело тут в возрасте — с годами хочется немного тишины. С другой стороны, Лондон за последнее время превратился в столицу Европы — это несомненно — и, кажется, претендует на то, чтобы стать столицей мира. В каком-то смысле это хорошо: здесь интересно, здесь много всего происходит. Но инфраструктуры города, по сути, просто не приспособлены к такому количеству народа.

Когда я был маленьким, жизнь шла так: утренний час пик, вечерний час пик, в июле-августе приезжают туристы, а остальное время довольно тихо. Теперь же, в какой бы части Лондона ты ни находился, независимо от времени суток — все постоянно забито. Везде грязь, ничего не работает, все ужасно дорого, все постоянно ходят раздраженные. Обычно это особенно заметно, если отсюда уехать, — я ведь теперь довольно часто бываю в Будапеште. Когда вернешься, сразу же начинаешь дергаться, злиться: то электричка не пришла, то метро закрыто, то на ногу тебе наступили… К тому же я живу в Брикстоне, это один из наиболее оживленных лондонских районов. У нас тут проблемы с проституцией, с наркоманами. Выглянешь в окно — у тебя в саду какая-нибудь парочка обжимается; один раз это еще смешно, но не каждый вечер. В общем, я вовсе не жалею, что меньше времени провожу в Лондоне — мне нравится в Будапеште. Понимаете, стоит отъехать от Лондона, как жизнь становится дешевле, проще. И еще такая вещь — люди, которые в Лондоне не живут, мне никогда не верят. Приезжаю во Францию, в Германию, в Россию, говорю о том, что в Лондоне ужасно трудно жить, а на меня смотрят, как на сумасшедшего.

В любом районе Лондона тяжело жить?

Я вырос в районе, который называется Бромли, отсюда до него миль восемь. Хоть это и пригород, можно сказать, что я вырос в Лондоне. Бромли — скучное провинциальное местечко, знаменитое тем, что там родился Герберт Уэллс. Там и другие писатели жили в детстве — Ханиф Курейши вырос в Бромли. Еще Билли Айдол фланировал по главной улице каждую субботу, пока не прославился. Отчасти поэтому я так разочарован тем, во что превратился Лондон сегодня. Это же просто… Ну да, все зависит от района; в Лондоне до сих пор остались места, где вполне можно жить. Но тут еще этот эффект Нью-Йорка, мы о нем уже говорили. Здесь теперь действительно как в Нью-Йорке, в том смысле, что либо надо иметь очень много денег, и тогда можно поселиться в хорошем районе вроде Хэмстеда или Сент-Джонс-Вуда, либо тебе двадцать один год, и тогда плевать, что тут все дорого и неудобно, для тебя ведь главное — окунуться в жизнь большого города с ее соблазнами.

Интервью, поездки, встречи с читателями — не мешает ли это писателю в его основной деятельности?

Для профессионального писателя ирония состоит в том, что поработать удается, можно сказать, от случая к случаю. Постоянно ездишь туда-сюда, рекламируешь себя, рекламируешь свои книги. Меня перевели уже, если не ошибаюсь, на 23 языка. Не всегда, но часто, когда где-то выходит иностранное издание твоей книги, издатели просят тебя поехать, поручкаться с кем надо, показаться в книжных, дать интервью. И получается, чем лучше у тебя идут дела, тем больше уходит времени на подобные вещи. Все это отвлекает от непосредственной работы. Я ведь пошел в писатели, потому что мне хотелось писать, а не быть комическим актером, или политиком каким-нибудь, или не знаю кем. Да, верно, этими интервью, рекламной деятельностью и так далее можно не заниматься. Но, с другой стороны, в каждый роман я вкладываю много времени. Во-первых, нам, писателям, приходится конкурировать не только с теми, кто уже умер — с Толстым, Достоевским, Диккенсом, труды которых лежат везде, в дешевых мягких переплетах за £4.99, но еще и с другими отраслями развлечений. Поэтому приходится как-то себя показывать, махать флажком, чтобы народ тебя заметил. А на это уходит куча времени. Вообще-то, читать перед публикой довольно интересно — хорошо время от времени пообщаться со своей аудиторией, услышать их отзывы о том, что им нравится, что они думают про твои книги. Но интервью… Если мне больше ни разу в жизни не придется давать интервью, меня это вполне устроит. Ирония еще и в том, что сегодня, в эпоху интернета, стоит дать интервью — теперь ведь все не так, как было 30 лет назад, когда это интервью напечатают в одной газете и в конце концов она пойдет на обертку для рыбы с картошкой, — так вот, теперь все попадает в интернет, так сказать, на веки вечные. А значит, захоти кто-нибудь узнать, что я думаю на какую угодно тему, он заглянет в сеть и все найдет.

А вообще в Англии трудно стать профессиональным писателем?

Где бы дело ни происходило, обычно сложнее всего бывает опубликовать первую книгу, этот барьер труднее всего взять. У меня много проблем было с «Хуже некуда». Ведь мало написать роман или часть романа, надо еще и агента найти. Написал я несколько глав «Хуже некуда» и начал, согласно инструкции, рассылать их агентам. В двенадцать агентств послал, и все они его отклонили, никто не захотел со мной работать. А процесс этот, знаете ли, небыстрый, большинство агентов пока прочтут, пока ответят. Так что время шло, к тому моменту, когда двенадцать агентов мне отказали, роман уже был закончен. Тогда я решил: ладно, сам представлю рукопись. Наверное, это была ошибка — действовать без агента куда тяжелее. В общем, послал я эту рукопись, насколько помню, в пятьдесят шесть британских издательств, и все ее отклонили. Когда в пятьдесят седьмом сказали «да», я почувствовал небывалое облегчение. Это было совсем маленькое издательство, называлось оно «Полигон», по сути — всего одна женщина на четвертом этаже в здании издательства Эдинбургского университета. Стоило им ее опубликовать, стоило книге выйти, как дела у меня пошли совсем по-другому: книга получила несколько премий, попала в букеровский шорт-лист и так далее. Вот так меня внезапно признали в литературном бизнесе. Словом, первая книга, как правило, самая трудная. Хотя забавно, что в наши дни возможность получить огромный аванс существует только в случае первого романа. После того как у тебя вышла парочка книг, какими бы хорошими ни были рецензии, какие бы премии тебе ни дали — неважно, поскольку вся информация теперь хранится в компьютере, любой, кто занимается издательским делом, может одним нажатием кнопки выяснить, сколько продано экземпляров, что и как. А про первый роман ничего неизвестно: то ли 200 экземпляров купят, то ли 2 000 000. Так что это — единственный шанс сорвать куш, то есть получить крупный аванс, но тут нужен хороший агент.

А у вас он есть?

Да, есть. Понимаете, профессиональному писателю без агента обойтись невозможно. Насколько я знаю, Джон Апдайк прославился отсутствием агента, но это потому, что он уже сделал себе громкое имя. У него, я слышал, есть адвокат, который занимается его контрактами, и все. Но вообще агент нужен, на то существует множество причин. Разве что тебе очень хочется самому договариваться о правах на перевод с албанцами… И потом, в каком-то смысле в этом бизнесе все схвачено, у агентов — своя маленькая кооперация, эдакий небольшой заколдованный круг, они продают права тем европейским издательствам, с которыми дружат. Поэтому некоторые книги раскручиваются полным ходом, выходят сразу на пятнадцати языках — такое каждый год случается. Вот, например я обычно угадываю где-то половину из того, что войдет в букеровский шорт-лист («Букер» — это престижная, самая престижная литературная премия у нас в Англии). Причем эту половину шортлиста я обычно угадываю не потому, что отличаюсь особым умом, ясновидением или чем-то там еще, а потому, что кручусь в бизнесе и знаю, какие книги продвигают. И обычно какие-то из них в конце концов попадают в букеровский шорт-лист.

И кто чаще выигрывает?

Американцы лучше. Самая лучшая литература… То есть я, конечно, обобщаю, всегда есть исключения, но я бы сказал, что самые лучшие писатели, как правило, американцы, потому что их страна — больше, живее, динамичнее. И это относится как к художественной литературе, так и к нон-фикшн. Я не хочу сказать, что британские писатели никуда не годятся, но первенство, как правило, за американцами.

А вас самого где больше любят?

Наверное, наибольшей популярностью я пользуюсь здесь. Все-таки я отсюда родом, пишу по-английски, потом, здесь я провожу больше времени, чаще выступаю. Да и букеровская номинация играет огромную роль именно здесь. Так что, видимо, лучше всего мои книги продаются, как ни крути, в Англии. Это несомненно интересный вопрос: как разные авторы, разные книги котируются в мире. Все мои книги изданы в Америке, их там неплохо приняла критика, рецензии хорошие. Но если говорить о продажах, здесь у меня дела идут все-таки лучше, чем в Америке. Еще вот что интересно: в южных странах меня как будто бы любят больше — во Франции, Испании, Италии я гораздо популярнее, чем на севере. Норвежцы, шведы мои книги вообще не переводили, датчане перевели одну, финны — одну. А в латиноамериканских странах, например в Бразилии, все мои книги изданы, причем не на португальском, а на настоящем бразильском, бразильские издатели все перевели. И то, что ко мне как будто бы неплохо относятся в России, тоже забавно.

Кто вам нравится из современных писателей?

Ну, здесь, в Британии, из писателей предыдущего поколения я больше всех люблю Антонию Байетт, Джулиана Барнса, Салмана Рушди — наверное, это предсказуемый список. Из моего поколения мне очень нравится Ирвин Уэлш — по-моему, критики не вполне отдают ему должное; я считаю, он виртуозный прозаик, и эту виртуозность редко оценивают по заслугам. Лоуренс Норфолк мне очень нравится, потом, из ребят помоложе — Дэвид Митчелл, не знаю, слышали вы про такого или нет, он очень хороший, еще Мэтт Торн… Интересно, что до сих пор… Я хочу сказать, британскую литературу за границей по-прежнему ценят выше, чем она заслуживает. Интерес к британской литературе по-прежнему велик, и это меня удивляет. Но, с другой стороны, у нас есть немало хороших писателей.

И, как ни парадоксально, отчасти причина тут в том, что в Британии писателей уважают не так сильно, как во Франции, Германии… Не знаю, как обстоит дело в России, но во Франции это определенно так: если по телевизору идет дискуссия, какая угодно, о чем угодно, там обязательно должен быть хотя бы один писатель. Точно так же и в Германии, писатель считается важным лицом, с его мнениями относительно политики, экономики, жизни в целом необходимо считаться. А здесь, в Британии, до писателя как общественной фигуры народу нет никакого дела. Может, это и хорошо — приходится больше стараться, чтобы на тебя обратили внимание. У нас тут писатели в первую очередь считают себя работниками индустрии развлечений, а не политическими фигурами, от которых ждут обращения к нации по какому-либо поводу.

Тем не менее ваш негативный отзыв на произведения другого писателя — Мартина Эмиса наделал немало шума?

Меня слегка удивляет… То есть, что интересно в этой истории с «Желтым псом»: я ведь не первый в истории литературы человек, написавший на кого-то плохую рецензию. Чего такой шум поднялся, не знаю. Дело было в августе, мне позвонили из «Дейли телеграф» — у них не хватало материала, — говорят, не могли бы вы для нас написать тысячу слов, что-нибудь о культуре. Я ответил: да, конечно, повесил трубку, а через пару недель прочел «Желтого пса» — и меня такое зло взяло, до того плохая оказалась книжка. Я и решил: ладно, напишу про «Желтого пса». Да, так вот, я же не первый в истории человек, который прочел книжку и сказал: по-моему, так себе. И еще забавно: где-то половина моей статьи — о том, как я восхищаюсь Эмисом, потому-то и считаю, что по его масштабам это очень слабая вещь. Но эту половину, где я говорю, какой он талантливый писатель, никто как будто и не заметил. Все, по-моему, читали только ту часть, где я его разнес, — мне в этом видится отражение человеческой природы, людям такое нравится. Тогда стоял мертвый сезон, ничего интересного не происходило, и уже на следующий день я начал получать записки с Карибских островов, из Штатов, от тех, кто прочел статью.

Что вы думаете про ответную реакцию самого Эмиса?

Подозреваю, он так рассердился потому, что знает — я прав. Когда ты сам уверен в том, что написал хорошую книгу, тебе, конечно, всегда неприятно, если ее ругают. Всякому писателю, да и вообще человеку, естественно, хочется, чтобы его все любили, чтобы его книги всем нравились. Профессиональный писатель должен прежде всего понимать, что, как бы хороша его книга ни была, всегда найдутся люди, которым она не понравится — может, у них на тебя зуб, может, еще что, или она просто не в их вкусе. Литература — дело очень и очень субъективное. Даже если ты написал чрезвычайно добротный роман, продуманный, правильный по структуре, все равно. В общем, я думаю, он так разозлился именно поэтому — он понимает, что я прав. Конечно, напиши я книгу, в достоинствах которой сам уверен, мне было бы жаль, что она кому-то не понравилась. Меня бы это расстроило, но не до такой степени.

А что вы чувствуете, когда сталкиваетесь со столь резким откликом на собственные вещи?

Я давно перестал читать рецензии на свои книги, не только отрицательные, но и положительные. Причина тут очень простая. Даже в хорошей рецензии обязательно найдется какое-нибудь предложение, фраза, про которую начнешь думать: так, а что он хочет этим сказать? Так можно целый день просидеть, думая, что же он этим хочет сказать. В целом, мне нравится, когда книгу рецензируют, — это важно, по крайней мере люди узнают о ее выходе. Я обычно прошу своего агента или еще кого-нибудь проанализировать рецензию и рассказать мне, положительная она, средняя или плохая. Разумеется, мне приятнее, когда они положительные. А сам я их читать давно перестал; по-моему, многие писатели так поступают — понятно, за исключением мистера Эмиса, — потому что иначе… Не знаю, популярны ли в России комиксы про Тентена? В «Тентене» есть такой эпизод: там этот капитан с огромной бородой, и кто-то у него в шутку спрашивает, куда он ее кладет, когда ложится спать, — под одеяло или сверху. И в ту ночь он не может уснуть — думает, куда бороду положить. То же и с рецензиями — там всегда находится что-то, что не дает тебе покоя. Вот поэтому я их больше и не читаю. Короче, я очень рад, что они появляются, мне приятнее, когда они положительные, но читать их я больше не читаю.

Читатели могут порой спросить что-то неожиданное? Навести на идею, натолкнуть на сюжет?

Нет. Писателям обычно задают очень ограниченный набор вопросов. Когда выступаешь перед аудиторией, у тебя всегда обязательно спрашивают две вещи. Те слушатели, которые писателями быть не хотят, спрашивают: откуда у вас берутся идеи? Им, видимо, кажется, что это самое трудное. На самом деле, конечно, идеи появляются очень легко — за день их может прийти в голову сколько угодно. Трудно как раз другое — сесть и написать книжку. Но люди, видимо, считаю, что существует такой магазин на севере Лондона, где обслуживают членов гильдии писателей — зашел, купил идейку. А другой вопрос, который непременно задают, это уже те, кто хочет быть писателем, они спрашивают: как вы пишете? Опять-таки люди, похоже, считают, что в этом деле есть какой-то великий секрет: если повернуть стол на север, а на завтрак есть хлопья из отрубей, то неожиданно превратишься в замечательного писателя. Ответ, конечно, один: нет тут никакого секрета, это дело индивидуальное, каждый сам для себя определяет стиль работы. Одни идут в кафе, потому что им нравится сидеть в окружении людей, — Дж. К. Роулинг, как известно, всего «Гарри Поттера» написала в эдинбургском кафе. Мне нужно полное одиночество. Я отключаю телефон, запираю дверь и просто сижу, уставившись в экран компьютера, пока мне не станет до такой степени скучно, что я начинаю писать — по сути, чтобы развлечься. Никакого секрета нет, но многие считают, что есть.

Есть ли вообще какой-то источник идей, например уличные впечатления?

Вообще-то писательские идеи могут появиться откуда угодно. Скажем так: преимуществ в профессии писателя мало, но одно из них — в том, что идеи могут появиться откуда угодно, никакой опыт не пропадает даром, ведь когда-нибудь может представиться случай использовать его в книге. Я не… На курсах писательского мастерства обычно учат носить с собой блокнотик и все туда записывать. До последнего времени я этого не делал, потому что считал: вещи по-настоящему важные запомнятся и так. У Пруста где-то есть строчка о том, что человек, который все помнит, не помнит ничего. То есть если ты помнишь все, значит, важных вещей ты не помнишь. По-моему, мне пора заводить блокнот — память совсем дырявая становится. Надо бы начать все записывать; до последнего времени мне об этом волноваться не приходилось.

Вам никогда не хотелось написать скетчи для эстрады?

Нет-нет, и вряд ли это когда-нибудь произойдет. Меня часто об этом спрашивают. Нет, я начал сочинять, поскольку хотел быть писателем. В школе я занимался в театральном кружке, но этим все и ограничилось. Да, некоторым писателям очень нравится выступать — например у Э. Л. Кеннеди одно время была собственная эстрадная программа, Уилл Селф часто читает свои вещи со сцены. Но меня вполне устраивает, когда я сижу дома и пишу.

То есть пример Вуди Аллена вас не вдохновляет?

Нет-нет. Но писатель он очень хороший, старина Вуди, что да, то да.

Юг Франции — значимая для вас местность?

Я уже упоминал, что изучал в университете французский, когда-то хорошо говорил — сейчас уже практически все забыл, давно не был во Франции. Однажды я провел год в Тулоне, на юге Франции, преподавал там в школе. Мне очень нравятся эти края — красиво, тепло, прекрасное место для жизни. Так что, предложи мне кто-нибудь, я бы с радостью снова туда переехал.

В «Философах с большой дороги» действие в основном происходит на юге Франции. Я решил как-то обыграть Тулон в этой книге. Одной из причин было то обстоятельство, что в Тулоне никогда ничего особенно интересного не случалось. И тут, недели за две до того, как я закончил роман, в Тулоне произошло крупнейшее в истории Франции ограбление банка. А до этого лет сорок вообще ничего не случалось. Странно, как жизнь порой имитирует искусство, не дожидаясь его появления.