Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями

Пер Петтерсон (Per Petterson)

Норвежский прозаик.

Родился в 1952 г. в Осло. Получил библиотечное образование. Торговал книгами, занимался литературной критикой и переводами.

Книги: «Пепел во рту, песок в ботинках» (Aske i munnen, sand i skoa, 1987), «Ekkoland» (1989), «Det er greit for meg» (1992), «В Сибирь» (Til Sibir, 1996), «В кильватере» (I kjølvannet 2000), «Пора уводить коней» (Ut og stjæle hester, 2003), «Луна над Портеном» (Månen over Porten 2004), «Я проклинаю течение времени» (Jeg forbanner tidens elv 2008).

Литературные премии: «Brage Prize» (2000), Премия норвежской критики (2003), Дублинская литературная премия (2007), литературная премия Северного совета (2009).

Пер Петтерсон — норвежский писатель международного класса. Его переводят на английский язык (что, собственно, и есть показатель международности). Российский читатель мог оценить его талант по романам «В Сибирь» и «Пора уводить коней». Но сказать хочется не об этом. Петтерсон живет неподалеку от Осло (двадцать минут на машине). Но это «неподалеку» — настоящая деревня. Горы, лес, деревянный дом. Собака, кошки, со следами борьбы с пернатыми хищниками, камин. Благодать, иными словами. В этой-то благодати и творит Пер Петтерсон.

Французы в небольшой автобиографической справке о вас пишут, что первой книгой, которую вы прочли, была Симона де Бовуар. Это действительно так, или это вы сделали комплимент французам?

Это правда, но я читал не по-французски, а по-английски и по-шведски.

И это действительно первая прочитанная вами книга?

Из французов? Да.

Нет, вообще. Была ли Симона де Бовуар действительно первой прочитанной вами книгой, как утверждают французы, или вы так сказали французам просто из вежливости?

Нет, это просто французы так услышали, потому что им показалось, что это будет здорово. Хотя это неправда. Но первым прочитанным мною французским автором действительно была Симона де Бовуар. Это был первый том ее автобиографии, я нашел его в ближайшей библиотеке в переводе на шведский.

И самым потрясающим в этом романе было то, что автор отличалась от меня по всем статьям. Мы были настолько разные, насколько это вообще возможно. Мир буржуазии, география, литературный контекст — все было совершенно другим, и мне это показалось потрясающе интересным.

А вообще в детстве вас книги окружали?

Я не могу сказать, что я вырос среди книг. Мой отец не принадлежал к интеллектуалам, он был рабочий, работал на обувной фабрике. Но у нас была одна книжная полка вот такого размера (показывает руками), купленная отцом, наверно, в тридцатые годы потому, что ему казалось красивым иметь дома полку с книгами. Отец купил ее вместе с книгами, наверно, когда распродавались вещи кого-то недавно умершего. Я думаю, что смотреть на полку с книгами было для моего отца культурным переживанием. Но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь брал оттуда книги и читал. Ни отец, ни мать, ни мои братья так никогда не делали. Но однажды я совершенно случайно потянулся, достал книгу, по-моему, это был Толстой, и оказалось, что можно так вот просто взять книгу и читать. И я подумал: почему ж я раньше этого не знал? И я прочел всю книгу до конца, по-моему, это была «Война и мир». Единственное, что смущало меня в этом романе, это куски, написанные по-французски, но я уговаривал себя, что это не так важно. Так что в доме у нас была одна отцовская полка с книгами, которых никто не читал. Мама моя их тоже не читала, хотя она как раз была человеком очень интеллигентным, думающим, она работала на шоколадной фабрике «Фрейя» и подрабатывала школьной уборщицей. Она читала все время. Она читала книги, взятые в библиотеке, и ни разу не брала ничего с отцовской полки. Я никогда не видел маму спящей. Если она лежала в кровати, то с книгой. Возможно, она иногда дремала, но я засыпал раньше, и у меня в памяти образа спящей мамы просто нет. И она читала все время. Если я спрашивал: «Что ты читаешь?», она отодвигала книгу и отвечала, например: Гюнтер Грасс, «Жестяной барабан». Она много читала по-немецки. Она закончила только среднюю школу, но всю жизнь активно пользовалась тем багажом знаний, который сумела получить. Она читала по-шведски и по-датски, она датчанка; по-английски, но не по-французски. Она перечитала горы книг и была гораздо более мудра, образованна и информирована о мире вокруг, чем я был в состоянии понять. Вот это были книги моего детства.

Поэтому вы стали работать в библиотеке?

Поскольку дома была полка с книгами и мама постоянно читала, то мне тоже захотелось делать так же. И мама отвела меня в библиотеку и показала, как там все устроено: алфавитный каталог и как книги сгруппированы по отраслям знаний. За каких-то полчаса она объяснила мне, что если человек поймет эту систему, как тут все работает, то сможет сам проложить свой путь в большой мир при условии что он решится заняться самообразованием. И так я и сделал. Я перечитал все, что в библиотеке было, причем за относительно короткое время. И в детском, и во взрослом отделе. Дело обстояло таким образом, что меня перевели во взрослый абонемент раньше положенного возраста, потому что в детском я уже все перечитал. Но я читал так много, что пришел в некоторое суетливое нетерпение. Но когда мне было восемнадцать, я впервые прочитал Хемингуэя. И я вдруг понял, что писатель делает что-то такое особенное, чтобы заставить меня думать и чувствовать так, как он пожелает. То есть я обнаружил то, что называется стилем. И я перестал заглатывать книги как пищу, а стал искать в них эту тайну, эту загадку. И одновременно я понял, что мне не удастся стать писателем в ту же секунду, но я хотел иметь дело с книгами, и единственное, что я смог придумать, была работа в библиотеке. И я отправился в Дайхманскую библиотеку, это главная библиотека Осло, постучался к начальнику отдела кадров и попросил взять меня на работу, и он взял.

Пер, а как вы считаете, вам удалось обнаружить сейчас эту писательскую тайну?

Нашел ли я эту тайну? Не знаю. Но, во всяком случае, начиная с моих восемнадцати лет я ни к чему другому не стремился. Я знал, что буду писателем, и поэтому не мог прибиться ни к какой другой работе из опасения, что если я начну работать всерьез, то это станет для меня серьезным делом и тогда уже мне писателем не быть. Я перепробовал много разных специальностей и работ, но всегда уходил с них. И при этом я ничего не мог написать, потому что очень боялся. Я был слишком искушенным читателем, и видел, что в моих писаниях не было вот этой тайны, и понимал, что, если я допишу вещь до конца, она получится плохой и, значит, я не стану писателем, а это было единственное, к чему я стремился. И вот шестнадцать лет я был не в состоянии ничего написать, при этом не видя для себя иного пути, кроме как стать писателем. Например пять лет я работал в очень крупной типографии, она обслуживает всем известный журнал «Аллерс». На шестой год мне предложили пойти учиться на печатника, настоящего специалиста, а это в Норвегии очень привилегированная профессия, она очень высоко оплачивается. Но я понимал, что если я стану настоящим печатником, то уже буду отличным печатником. И поэтому я отказался, а из-за этого вынужден был уйти из типографии, потому что человек, который отказывается от предложения выучиться на печатника, — идиот, а я не хотел быть идиотом, и мне пришлось уйти. И так все это тянулось семнадцать лет, я написал свой первый рассказ, когда мне исполнилось тридцать пять. Другими словами, в восемнадцать я решил, что если не стану писателем, то не буду счастлив, и потом был несчастен следующие семнадцать лет. Но в тридцать пять ситуация разрядилась, сначала вышел рассказ, потом в течение года сборник рассказов, который я осмелился дописать и опубликовать. А удалось мне разгадать эту тайну писательства или нет, это пусть другие решают.

А не мешает вам ваш читательский опыт во время написания ваших романов?

И да и нет. Я должен постоянно читать нормальные хорошие книги, для меня это важно. Я не ищу в них ничего, кроме развлечения. Но получить удовольствие от чтения книг мне становится все труднее и труднее. Но. Я прочитал невообразимое количество книг и должен сказать, что этот читательский опыт не только не мешает мне, но, наоборот, помогает. Когда пишешь так, как я — а у меня не бывает ни плана, ни заранее продуманного сюжета, ни четкой схемы, — то книга выстраивается по мере того, как она пишется. Я начинаю в каком-то уголке и двигаюсь вперед, надеясь на лучшее. Например я не планировал, что мой последний роман станет посвящен войне в Норвегии, что речь пойдет о том, как отец и сын предают один другого. Но когда я начал писать, в моей голове возникли прочитанные книги, и они очень помогли мне. «Пан» Гамсуна помог своей поэтикой и стилистикой в описании леса.

Есть такой малоизвестный английский писатель Лесли Поулз Хартли, автор романа «Посредник», в котором речь идет о том же, о том, как мальчику приходится стать посредником в отношениях двух взрослых людей. Его некоторым образом используют, и он становится связным между отцом и подругой брата. Когда я приступил к последней главе романа, я ужасно нервничал, потому что я знал, что эта глава последняя, но не знал, что в ней будет происходить, и поэтому никак не решался взяться за нее. И однажды ночью у меня в голове вдруг зазвучали какие-то фразы на английском. Я подумал: что это? Бросился в гостиную, вытащил с полки книгу Джин Рис «Путешествие во тьме», и прочитал первые страницы, и подумал: вот оно! Я перевел их на норвежский, и это начало последней главы романа. В моем случае литература действует таким вот примерно образом. Даже плохие книги идут мне на пользу, потому что они показывают, как не надо писать.

Многие писатели ощущают груз прочитанных ими книг, им кажется трудным писать о том, о чем уже писали до них. Для меня все устроено совершенно иначе. То, что кто-то уже писал об этом до меня, я ощущаю как расширение свободы, как утешение и надежду. То, что на этой территории кто-то уже побывал, служит мне на пользу. Я чувствую, что кто-то бывал уже в этих пределах до меня, что я не одинок. Это как рукопожатие из других времен, континентов и условий. Как послание от других людей.

В вашем романе «В Сибирь» есть сцена, когда главная героиня набрасывается на старьевщика, избивающего свою лошадь. Она кажется мне прямо перешедшей из романа Достоевского «Преступление и наказание», из сна Раскольникова, где человек вот так же избивает лошадь и Раскольников кидается ее защищать.

Я читал «Преступление и наказание», когда мне было лет семнадцать-восемнадцать, и не помнил, конечно, этой сцены. Хотя может случиться, что она таилась где-то в подсознании; что-то в ней казалось мне знакомым, но откуда сцена, я не помнил. Из «Преступления и наказания» мне больше всего запомнилась атмосфера страха, преследование этого полицейского. Атмосфера, которую воссоздавали и Гюго, и Бальзак, и другие французы, она почему-то им близка. Но того, что сцена с лошадью из Достоевского, я не помнил, это правда.

Скажите, а почему действие романа «В Сибирь» происходит в Дании?

Про роман «В Сибирь» я должен сказать, что это книга, которую я мечтал написать с самого начала. Но мне не хватало для нее зрелости, поэтому я взялся за нее, только написав уже три других романа. К этому времени моей мамы уже не было в живых. Я не мог бы написать эту книгу при ее жизни, потому что это повествование о ней и ее судьбе, но я же не знаю, что она думала и чувствовала, что там происходило на самом деле в 1938 году, все это я придумал. Но одно я помню из маминых рассказов — когда ей было лет десять-двенадцать, она прочла книгу о Транссибирской магистрали и твердо решила, что когда-нибудь по ней прокатится. «В Сибирь» стало для нее мечтой, и она рассказывала мне об этом, когда я был маленьким. И когда я начал писать роман, я вспомнил эти рассказы. Я еще не знал, что роман будет называться «В Сибирь», и в своей обычной манере начал мотать с одного угла, писать об отношениях отца и дочери, которые в сочельник едут по проселочной дороге, и стоит страшный холод, и эта тема холода, как часто бывает с писательской интуицией, стала сквозной темой романа. Героиня романа мечтает о дальних странах, о Сибири, но так туда и не попадает, а ее брата привлекают жаркие страны, Марокко. Но — когда моей маме было столько же лет, сколько мне сейчас, она таки поехала в Сибирь. Она сказала отцу: ты можешь ехать, можешь не ехать, я уезжаю все равно. И проехала по всей Транссибирской дороге. Когда она вернулась, я спросил ее: «Как Сибирь?» — и она сказала: «Ровно как я думала».

Я думаю, что когда человек много-много лет живет какой-то страстной мечтой, то это становится частью его существа. Моя мама так мечтала поехать в Сибирь, что стала «девушкой с мечтой о Сибири». Потом она совершила эту поездку и прожила еще десять лет после нее, но мне кажется, что это уже никак не сказалось на ее самоощущении, я думаю, что и последние десять лет она оставалась «девушкой с мечтой о Сибири». И это похоже на меня самого. Я столько лет был «челоком, который хочет стать писателем», что так им и остаюсь. Я издал семь романов, получил массу призов, наград, признание, но все равно чувствую себя ниже любого писателя, потому что я остаюсь тем, кто хочет стать писателем. Об этом я думаю очень много.

Но почему все-таки Дания, а не Норвегия?

Потому что моя мать была датчанка. Она приехала в Осло в двадцать три года, жила у своей двоюродной бабки и работала подавальщицей в кафе, на площади Хьелланда. А отец работал на обувной фабрике Соломона на другой стороне площади и приходил в кафе обедать. И он старался очаровать эту девушку, в том числе своими физическими данными. Потом она забеременела от него и вернулась в Данию к родителям, но ее выгнали из дому, потому что они были фанатично верующими. Ей пришлось уехать на взморье, чтобы найти место, где родить ребенка. Но когда малышу исполнился год, она вернулась в Осло и они с отцом поженились. А мой отец родился в шведской семье в Осло, который тогда назывался Кристианией. Так что я здесь просто проездом.

А это кафе сохранилось?

Сейчас его уже нет, но оно существовало очень долго. Не знаю, как оно называлось, возможно, просто «Кафе», но мы называли его «Кафе тети Кари», потому что двоюродную бабушку звали Кари. Она была сильная властная крупная женщина, которой я очень боялся. Больше всего я боялся, что она захочет меня поцеловать, потому что у нее были усы.

А трудно писать от лица женщины, вживаться в женское сознание и психику?

Я долго подступался к этому роману, я знал, что напишу когда-нибудь эту историю, но робел влезать в женскую шкуру, так сказать. И сначала собирался написать все в третьем лице. Но дело в том, что предыдущий роман я впервые написал от первого лица, в нем появился голос рассказчика, и я постановил, что теперь всегда буду писать только так. И я решил писать от лица женщины. Оказалось, что когда ты вживаешься в другого человека, то все проблемы решаются сами собою. Да, если ты женщина с прекрасной грудью, то тебя будут провожать на улице взглядами, но ты чувствуешь это, когда пишешь от лица женщины. У меня две дочки, и сначала я думал, что буду 269 как будто собирать материал, присматриваясь к их жизни: первая менструация и все эти неловкие и трудные моменты в женской жизни. Но это совершенно не потребовалось, я ни разу не взглянул на своих дочек с этой точки зрения. И через пять страниц написанного от лица женщины романа уже не было и намека на эту проблему. Нет, писать от лица женщины мне было нетрудно.

В вашем романе довольно много недоговоренностей. Непонятно, почему бабушка не разговаривает с дедом, почему такие сложные отношения у отца с дедом. Это намеренная недоговоренность, или это просто детские воспоминания, когда в самом деле непонятно, что у взрослых происходит?

Я всегда думал, что, когда пишешь книгу, нельзя описать все. Потому что то, что говорится и фиксируется, гораздо меньше того, что на самом деле происходит. И если бы я захотел описать все это, у меня получилась бы «Война и мир», а я к этому не стремился. Я уверен, что несказанное много больше и важнее того, что говорится. И теперь у меня такая методика, что я, когда пишу, вообще об этом не думаю. Я изображаю, скажем так, не поверхность, но людей в движении. Вот вам такой пример: два человека идут по Карл-Юхану, главной улице Осло. И один из них только что узнал, что его возлюбленная погибла в автокатастрофе. А второй только что посватался, и самая прекрасная девушка ответила ему согласием. И оба стараются не показать своих чувств. Но я уверен, что идут они совершенно по-разному и по тому, как они идут, по их облику можно догадаться о том, что с ними происходит. Я думаю, что груз страстей и переживаний, в одном случае скорбных, в другом радостных, отражается в их походке и повадке, и их можно описать так, что читатель тоже это почувствует. Иначе говоря, мне интереснее описывать облик человека. А не его слова.

Расскажите, откуда такой опыт: любимый сын и нелюбимая дочь.

Вы говорите о романе «В Сибирь», да? Я не думаю, что этот человек, ее отец, мой, так сказать, дед, не любит свою дочь. Но он бессловесен, он не может выразить ничего из своих чувств. Казалось бы, пустяк. Но это не пустяк, потому что к этой проблеме добавляется другая: социальные рамки. Отец плотник, жена держит молочную лавку, и когда у них появляется такая интеллигентная способная дочь, которая хорошо учится в школе, которая мечтает о чем-то большем, ему нечем ни поддержать, ни утешить ее. Он не догадывается, что ее желание возможно осуществить. Денег у них нет. И когда выясняется, что родительская жизнь ее не устраивает, то он ничем не может ей помочь, он не может предложить ей другой жизни, кроме той, которую ведет сам. Он крестьянский сын, который перебрался в город и стал плотником, вернее, столяром. И весь его мир — это дом, улица, мастерская. А тут еще начинается война, которая перекрывает вообще все возможности. Я думаю, он расстраивался, что все так получается, и от этого его отношения с дочерью еще больше наполнялись горечью. Особенно на фоне отношений с сыном, которого он откровенно любил. И если иметь в виду моего настоящего дядю, то это был прекрасный человек, очень талантливый. Он работал в типографии, отлично греб, управлял парусной лодкой, все умел. Он умер; когда мне был год, но я всегда считал себя похожим на него. Хотя это не так, к моему сожалению. И я думаю, что отец любил обоих своих детей, но мужчине всегда легче открыться сыну, чем дочери. А с матерью все было иначе, она была прежде всего фундаменталистка, а это слишком трудно всегда.

Скажите, Пер; а вы давно живете в этом доме?

С 1993 года. Как вы поняли, я родом из Осло. Мои родители работали на фабриках, и я жил сначала в Волеренге, это рабочий район в пределах города, а потом мы переехали в рабочий пригород Вейтвет. Когда я вырос, я уже сам мигрировал с места на место по всему городу, был женат, менял работы, у меня родились две дочки. Затем я развелся и через пару лет влюбился в другую женщину, в Пию. А у нее, как говорится, крестьянская душа. Она тоже горожанка, но в детстве проводила много времени за городом на хуторах, потому что у отца не было времени занимать ее все восемь недель летних каникул и он отправлял ее за город. То есть она выросла настоящей «крестьянской душой» и хотела жить за городом. Так что мне нужно было менять уклад своей жизни. И вот я стал искать место, где мы могли бы поселиться вместе. И я стал искать сначала поближе к городу, лотом радиус моих поисков все увеличивался, наконец, пуповина лопнула, я добрался сюда и подумал: черт возьми, Пия влюбится в это место, но для меня это слишком далеко. А она в это время работала помощницей на каком-то сеттере, присматривала за двадцатью пятью козами, огромным количеством кур и стадом дойных коров. И я позвонил и сказал, что нашел место, где ей будет хорошо, а про себя я не знаю. Она приехала, посмотрела и сказала: переселяемся. И мы купили этот дом, это тоже был долгий процесс. Дом тогда выглядел далеко не так, мы тут многое достроили-перестроили. А тогда он был непригоден для жилья: одинарные рамы, бревна так плохо пригнаны, что все стены щелястые — если мы ставили свечку на стол, ее задувало. Мы спали в той комнате, которая теперь называется красной, и когда просыпались, одеяло было смерзшееся и примерзшее краем к стене, туалет был только на улице, а у одного из сыновей Пии случился заворот кишок. В общем, не жизнь, а кромешный ад. Один год такой жизни первопоселенцев вытерпеть можно, но потом все равно надо что-то делать. И начиная со следующего года мы медленно, но верно стали тут обустраиваться, изолировали стены, пристроили эту часть, где теперь спальня и ванная. И теперь я не могу себе представить, что живу где-то еще. Когда я приезжаю в Осло и захожу в вагон метро, где рядом сорок пять лиц, я впадаю в ужас. А здесь я чувствую себя отлично. Еще и потому, что я с детства обожаю лес. Хотя я вырос в городе, но Осло окружен лесом со всех сторон, каких-то пятьдесят метров — и ты в лесу. И я это с детства люблю.

В ваш последний роман, который получил уже две международные премии, вошли ваши впечатления от пребывания здесь?

Да, я бы никогда его не написал, не живи я здесь. Осло действительно зеленый город, окруженный лесами, поэтому многое я знал и раньше, но когда я, например описываю сенокос, как сено мечут не в стога, а собирают на сушила, в чем я теперь, кстати говоря, большой мастер, то этому я научился здесь у соседа плюс пользовался книгой 1943 года. И за исключением косилки я описал в романе все точно так, как делаю это сам здесь. Все, что касается рубки леса, я узнал от соседа, он зимой работает лесорубом. Я об этом не имел ни малейшего понятия. Хутор где живет старый Тронд, похож на наш, и дорога в магазин и на станцию тоже, хотя леса и реки я передвинул. Но дело не только в этом. Я уверен, что не смог бы написать этого романа, не проживи я в Портене достаточно долго. В нем есть ощущение, которое не возникает за пару лет. Часто думают, что мы, сельские жители, очень подвержены влиянию природы, что мы постоянно ощущаем на себе ее влияние. Но различие в другом. Когда горожанин смотрит на природу, то он ощущает себя в центре, а она его окружает. Но если долго живешь не в городе, ходишь по лесам, то однажды вдруг понимаешь, что вон та сосна — она в центре, а ты как раз на периферии, ты ее окружение. И вот это чувство, что человек не всегда в центре, оно возникает и растет очень медленно.

Такое чувство, что ваш роман «В Сибирь» был посвящен или обращен к матери, а последний ваш роман больше связан с отцом.

Нет. Но если я тем самым вынужден говорить о двух романах одновременно, то дело обстояло таким образом. Когда я работал над романом «В кильватере», мы с Пией гостили у ее отца, моего тестя. И мы разговаривали, он рассказывал истории, я, по своему обыкновению, рассказывал тоже. И когда была его очередь, он взялся не рассказывать даже, но растолковывать мне, каково это было — расти послевоенным мальчишкой. Он вспоминал, как они с отцом ездили к самой шведской границе, где у них была крохотная хижина, и как они выплывали там на середину реки и ловили рыбу. И при этом у него было такое лицо, у него так горели глаза, что я чувствовал, насколько все это для него важно. И в тот вечер я уехал от него с чувством, что за этим блеском глаз стоит целый роман. Я был счастлив, потому что знал, о чем начну писать, как только допишу тот роман, над которым тогда работал. Так что весь этот последний роман вырос из истории моего тестя, хотя от него в романе только вот этот дом у шведской границы. Роман «В кильватере» — это попытка написать роман о моем отце, с которым у меня были очень сложные отношения. Закончив «В Сибирь», я решил, что теперь очередь отца, и стал писать роман, основанный на событиях его жизни. Но попытка не удалась. Это было слишком сложно и трудно для меня. Я не сумел почувствовать себя им, это странно, ведь мы оба мужчины. И мы были с ним очень похожи. Но я так и не смог сказать о нем «я», хотя я легко говорил «я» о маме. Мне кажется, что это заметно в романе, к сожалению. В результате это получился роман не об отце, а об отношении отца к сыну, написанный от лица сына, то есть меня. И о муках нечистой совести. Потому что отцам положено интересоваться сыновьями, строить с ними отношения. Но эти обязательства не носят одностороннего характера. Сыновья тоже обязаны тянуться к отцам, особенно когда те становятся старше, а я с этим не справился, и это всегда меня ужасно мучило, и отголоски этих мучительных угрызений совести чувствуются в романе, как мне кажется.

То есть вы перестали теперь чувствовать себя городским жителем и совершенно вжились в сельскую жизнь.

Я здесь ближе к реальной природе, но, с другой стороны, я всегда был к ней близок. Но когда переезжаешь из города в место, подобное этому, с крепкими вековыми крестьянскими традициями, то тринадцать лет — это ничтожный срок, недостаточный ни для местных жителей, ни для меня. Я был и остаюсь здесь пришлым. При этом они все милейшие люди, и теперь, когда я стал отчасти знаменит, они гордятся мной и стали звать меня жителем Херланда. Это мне очень льстит, но это не совсем правда, я не чувствую себя крестьянином из Хёрланда. Я в равной степени из Осло и из Хёрланда. Такой вот гибрид. Но правда в том, что теперь я не могу жить без этого места и покину Портен уже ногами вперед, думаю я.

А как происходит общение с местными, вы встречаетесь, разговариваете о традициях, обычаях и так далее?

И да и нет. Я общаюсь в основном с ближайшими соседями, с теми, кто живет в нашей долине, это территория радиусом 70–80 километров. Некоторые из них здесь родились и выросли, другие переехали сюда, как и мы сами, и у нас отличные отношения. Таких хороших отношений с соседями у меня никогда прежде не было. Не знаю, почему так происходит, но здесь гораздо легче, чем в городе, налаживаются отношения. Я пятнадцать лет прожил в пригороде Осло и ни с кем в подъезде не общался, там все время менялись люди, кто-то уезжал, кто-то приезжал, а здесь все устойчиво. Когда я переехал сюда, я уже был писателем. И, конечно, люди знают об этом и реагируют на это как-то. Ты даешь интервью местной газете, потому что боишься отказать, а потом ты приходишь в магазин, там люди, и слышишь шепоток: «Это он». И я сразу решил для себя одну вещь. Или ты становишься параноиком и все время думаешь: а о чем они там шепчутся у меня за спиной? И тогда ты не можешь здесь жить, потому что шептаться будут все равно и всегда. Или ты сразу решаешь для себя, что имеешь дело с милыми, теплыми и симпатичными людьми (как оно вскоре и выяснилось), которые говорят о тебе только хорошее, и так и живешь с этим убеждением. И я здесь всех знаю. В магазине, где всегда многолюдно, ко мне подходят люди и говорят: «Здорово», «Читали твою последнюю книгу», «Видели тебя по телевизору», — так они говорят. Поэтому здесь мне легко, легко сходить в магазин, на почту, заправить машину, потому что я чувствую, что многие здесь желают мне добра, а я им.