Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями

Эдвард Докс (Edward Docx)

Английский прозаик.

Родился в 1972 г. на севере Англии. Изучал английский язык и литературу в колледже св. Беды (Манчестер) и колледже Христа (Кембридж).

Книги: «Каллиграф» (The Calligrapher, 2003), «Как помочь себе самому» (Self Help/Pravda, 2007).

Литературные премии: премия Джеффри Фабера (2007).

Эдвард Докс — писатель начинающий, как будто еще не вполне уверенный в том, что он писатель. Он мечтает разгадать тайну гения Л. Н. Толстого. Роман «Каллиграф» выходил на русском языке. В романе «Как помочь себе самому» звучит русская тема: в центре сюжета — история русско-английской семьи. Мать после смерти мужа-англичанина возвращается в Петербург. Дети воспитаны в двух культурах. Рабочий кабинет Докса находится на корабле, пришвартованном у набережной Темзы.

Расскажите, где мы сейчас находимся. Это ваш кабинет?

Мне, как и любому писателю, трудно работать дома. Хорошо, что есть это место — оно хоть и в центре города, здесь ничто не отвлекает от работы: только компьютера никаких телефонов, можно много успеть, если посидеть часа три-четыре. В общем, это у меня что-то вроде надежного потайного укрытия. Приезжаю сюда на велосипеде, спускаюсь в машинное отделение корабля, делаю свое дело, а потом можно пойти домой и полностью отвлечься.

Как вы стали журналистом?

Мне сильно повезло — или не повезло: меня взяли на работу в редакцию газеты, такой… скажем так, не самой престижной. Я начинал там в отделе литературы, секретарем. Поскольку газета была не самая престижная, я быстро продвинулся в должности. Я сам себе немного напоминал знаменитого нападающего в очень слабой футбольной команде. Мне довелось заниматься многими вещами, которые в больших газетах мне бы не достались. Так вот, я пошел в гору, быстро сделался литературным редактором, заместителем главного редактора. Позже, заключив договор на свою первую книгу, я стал свободным художником, начал писать для центральных газет — для «Таймс», «Гардиан» и других. Мне очень нравится журналистика. Газеты в этой стране медленно умирают, но работать в них по-прежнему интересно.

На какой тематике вы специализируетесь в газетах?

Если я пишу для газет, то главным образом — об искусстве, литературе, культуре. Теперь я редко этим занимаюсь. Был у меня замечательный проект, месяца три-четыре назад, когда позвонили из «Таймс» с просьбой написать рассказ для их подборки о Бобе Дилане. Это был идеальный заказ: проза, для газеты, о моем кумире, да еще и денег много заплатили.

А что вы изучали в Кембридже?

В Кембридже я изучал английскую литературу. Интересовался студенческой общественной жизнью, был президентом колледжа, а самое главное — возглавлял Общество Боба Дилана.

Как вам пришла в голову идея «Каллиграфа»?

Меня за всю жизнь лишь однажды посетило вдохновение; все остальное время я просто работал. А момент, когда меня осенило, был вот какой: я знал, что у меня есть сюжет, в нем участвуют мужчина и женщина, и мне нужно было найти для этого парня, главного героя, профессию. Я все перепробовал. Попытался сделать его виолончелистом — не вышло; подумал, может, он морским водолазом будет, — не вышло. И тут, в один прекрасный день, наступил этот — единственный за всю жизнь — миг вдохновения. Я подумал: пусть он будет каллиграфом. Тогда он сможет заниматься разной поэзией; там будут Шекспир Байрон, Джон Донн, решил я. Каллиграф плюс Джон Донн — есть книга! Один только момент был, а все остальное — работа, работа, работа. Но момент, когда пришла отличная идея, все-таки был. Теперь жду следующего.

Каллиграф чем-то похож на «Парфюмера»?

Нет. Я восхищаюсь книгой Зюскинда — ведь до него никто так не писал о запахе. Но, честно говоря, сходства тут нет. Если угодно, моими наставниками, крестными отцами были Набоков, отчасти Мартин Эмис — мастера стиля. Знаете, есть еще такая английская книга, «В долгу перед удовольствием» (The Debt to Pleasure), написанная Джоном Ланчестером. Эти книги очень чувственны, богаты в отношении стиля, в них чрезвычайно важен язык. «Каллиграф» — моя попытка пойти этим путем. Сейчас я пытаюсь идти другим путем. У меня в голове такая картина: вот Диккенс, а вот Конрад. У Диккенса — типажи, стиль, у Конрада — ни типажей, ни стиля, одна лишь истина. Существуют эти два полюса. В первой книге я, будучи совсем начинающим автором, пытался следовать одной традиции, но сейчас меня больше привлекает другая.

Вы ориентируетесь на Барнса и Мёрдок?

Конечно, конечно — это великие писатели. Айрис Мёрдок — мой кумир Джулиан Барнс — замечательный стилист. Но правда где-то посередине. То, что есть у Патрика Зюскинда, это философское начало — в «Каллиграфе» оно, мне кажется, тоже присутствует; большая часть философии там навеяна стихотворениями Джона Донна. Но если вернуться к Айрис Мёрдок, она говорит (или говорила) так: когда она пишет роман, то пишет для всех — интересный сюжет, живые персонажи, что-то происходит… И мне это нравится. Мне нравятся романы для читателей; мне не хочется писать романы ни для кого. Я восхищаюсь Айрис Мёрдок, потому что она писала серьезные романы, которые можно читать. Написать серьезную книгу, которую люди захотят читать, очень трудно. Здесь, в нашей стране, это удается Иэну Макьюэну, но таких, как он, мало. Еще — Алан Холлингхёрст…

В России сложилось целое поколение тридцатилетних писателей? Есть ли такое поколение в Англии?

Я много раз бывал в России — там происходит действие второй моей книги. По-моему, у нас в Англии нет ничего похожего на то писательское сообщество, которое, на мой взгляд, так сильно в России. Подобное есть и в Америке. Английским же писателям несвойственно держаться вместе — я говорю о своем поколении. Те, что на поколение старше нас — Барнс, Эмис, Исигуро, Иэн Макьюэн, Рушди, — дружат между собой. А мое поколение — нет. Кто у нас есть? Зэди Смит, Моника Али, ну, я в какой-то степени, может, еще пара-тройка людей моего возраста — мы друг друга не знаем. Нет, мы не враждуем — просто никогда не встречаемся. И мне кажется, это неправильно. Это означает, что у нас нет духа сообщества, наши книги очень… Такое чувство… В Англии у тебя такое чувство, что ты постоянно работаешь сам по себе — постоянно. В Америке, поскольку у них гораздо сильнее традиция короткого рассказа, журнальной прозы, они общаются друг с другом намного больше, чем мы. Возможно, дело отчасти в том, что предыдущее поколение связывает столь близкая дружба, и это вызвало обратную реакцию против подобного рода кружков. Так что нет, тут нельзя говорить о поколении. На самом деле, в Англии картина довольно унылая — здесь довольно мало серьезных писателей до тридцати пяти, непонятно даже, о ком говорить. Конечно, пишет куча народу — женские романы, отличную фантастику, прекрасные триллеры, — но готов спорить, что из тех, кому нет тридцати пяти, писателями можно назвать максимум трех.

А чем вообще отличаются английские молодые писатели?

Очень интересный вопрос. По-моему… по-моему, нет. Но, говоря о моем поколении писателей, интересно вот что: нам ужасно трудно быть серьезными. Когда читаешь нашумевшие книги моих ровесников — «Белые зубы», «Брик-лейн», — в них чувствуется какое-то напряжение. Попытки быть серьезными даются людям тяжело. Скажут что-нибудь серьезное, и тут же, рядом, в книге появляется шутка. И это, мне кажется, проблема сугубо английская. В Америке можно написать любой роман — американскую пастораль, американскую мечту, американский кошмара — настоящий роман можно написать серьезно. Это не значит, что там нет место смешному, — просто этого не стыдятся. И в России можно серьезно написать настоящий роман. В Англии же этого стыдятся. Почему — не знаю. Видимо, в нашей культуре наступил некий кризис, при котором нам неудобно писать серьезно. Посмотрите на людей моего поколения, тех, кто достиг успеха, — у каждого есть своя история, ни один не попадает под определение мейнстрима. У Зэди Смит это ее карибские корни, у Моники Али — индийские; у меня самого предки по линии матери — из России. Мы — часть здешней культуры, но в то же время мы вне этой культуры. А в середине пусто.

У вас есть русские корни?

Моя бабушка — та женщина, которую я звал бабушкой, — однажды, будучи уже очень старой, незадолго до того, как умереть, пришла к нам домой, чтобы рассказать моей матери настоящую историю ее жизни. Оказывается, люди, воспитавшие мою мать, на самом деле не были ее родителями. Она попала в семью ребенком, появившись на свет в результате романа между другими людьми. Ей об этом ничего не было известно. Роман случился между русской женщиной и моим настоящим дедом. Их незаконнорожденную дочь — мою мать — отдали в семью, так она попала к людям, которых привыкла считать своими родителями. В общем, не думайте, что я рос, думая: о господи, да я же на четверть русский! Я ничего об этом не знал лет до четырнадцати-пятнадцати. Странная штука: есть гены, есть что-то внутри, но русской культуры в тебе нет. Моя вторая книга как раз об этом — о том, как трудно найти себя.

Насколько автобиографична эта книга — «Как помочь себе» (Self Help)?

Мне больше нравится американский вариант — «Правда»; английское название мне не нравится. Нет, книга не автобиографична. То есть каждый писатель, естественно, использует что-то из собственной жизни — это, конечно, так. Но самое главное, самое интересное из того, что я пытался вставить в повествование, во вторую книгу, — размышления о том, что происходит, когда перестаешь верить. Под этим я имею в виду следующее. Допустим, ты англичанин, живешь в Западной Европе в наши дни. Капитализму конец. Коммунизму конец. Религии конец. Экология — вопрос сложный; ты говоришь: хочу стать зеленым, а тебе в ответ: какой смысл, все равно все сгорит. Так в чем вера? Как жить? Во что верить? Герои второй книги — перед ними встает этот вопрос: что мне остается? По-моему, это действительно проблема именно сегодняшняя. Ведь отойди назад на пятьдесят лет — тогда был коммунизм, великая борьба; отойди на сто — тогда была религия; и так далее, и так далее. Сегодня человеку мыслящему очень трудно решить, что он такое. Потому что займешь какую-нибудь позицию, но не пройдет и двадцати четырех часов, как посмотришь по телевизору новости и поймешь — позиция твоя бессмысленна. Например я решаю: все, буду зеленым, буду перерабатывать весь мусор буду верить в будущее нашей планеты. И тут же по ТВ показывают программу, где говорится: переработка мусора — пустая трата времени, нет никакого смысла этим заниматься ЮЗ при том количестве угля, которое жгут в Китае. Значит, это отпадает. Или решаю: буду христианином, мое призвание — религия. Пройдет двадцать пять минут, и я прочту или увижу в интернете, что Христос никаким Богом не был, он был обычным человеком… Одним словом, поверить во что-либо очень трудно; именно об этом идет речь в моей второй книге: как нам жить?

И вас никогда не тянуло заняться генеалогическими разысканиями, может быть, найти родных?

Нет, нет. Ведь все уже умерли, никого не осталось. Нет никаких свидетельств, за которые можно было бы зацепиться. И потом, моя мать… Ей было бы неприятно, начни я копаться в ее жизни. С этим придется подождать. Возможно, когда матери не станет, я займусь поисками, но сейчас… Ей и вправду тяжело — ведь люди, которых она называет своими отцом и матерью, действительно являются для нее отцом и матерью практически во всех смыслах. В общем, она не хочет распутывать этот клубок.

Современный Лондон — равноправный участник действий в вашей книге?

Да, после того как мне пришла в голову эта замечательная идея — более-менее единственная за всю жизнь, — я решил, что город должен стать частью фабулы. Поэтому, выбрав несколько районов в Лондоне, я стал перемещать по ним моих героев. Лондон в книге — один из персонажей. Он очень… Для жителя Лондона — как, несомненно, и Москвы или Петербурга, — город, в котором человек обитает, является огромной частью его жизни. И беспорядок, и фрустрация, и пробки, и полицейские — все это постоянно сидит у тебя в голове. А мне хотелось показать Лондон таким, какой он сегодня есть. Если пытаешься написать серьезную книгу — не в том смысле, что несмешную, а в том, что настоящую, — одна из твоих задач — вести репортаж с передовой собственного опыта. По-моему, этим и должен заниматься писатель; он должен говорить: вот мир каким он мне сейчас представляется, а вот — мой об этом отчет, о мире, каким я вижу его сейчас. Это — сводка с передовой моего опыта… Знаете, читая Диккенса, мы узнаем о том, каким был Лондон в 50–60-е годы XIX века; читая Достоевского, узнаем о том, каким был в его время Петербург. Вот это интересно.

У вас есть какие-то любимые районы в Лондоне?

Нет. Лондон — это ведь множество поселений. Но есть несколько мест… Здесь, у реки, очень хорошо, потому что река — это как… как будто кровь города, она течет по нему, течет постоянно… Вот юг, вот север с этой стороны восток, с той — запад, а мы здесь — на самой границе. Вот здесь, прямо здесь, где я сижу. Мы в самой середине. Значит, река — рядом с ней можно реально почувствовать город. Потом, еще место — если посмотреть туда, на север там есть Хэмстед-хит, откуда, если взобраться на холм, виден город. И еще на юге, в районе Далича, оттуда можно смотреть в эту сторону. Но про Лондон нельзя сказать, что это что-то одно. Если пойти на восток — там молодежь, студенты; на запад — другая публика… Трудно сказать, что такое Лондон. Этим-то он и интересен.

Какие клубы и кафе вы предпочитаете?

Мне нравятся небольшие пабы, могу вам назвать свои любимые. Один, «Ричард Стилз», находится в Белсайз-парке; потом, здесь неподалеку — «Армз». Мне нравятся пабы… Знаете, я часто бываю в театре, в местах, где собирается театральная публика, в пабах поблизости. В клубы особенно не хожу. В клубах я бываю только когда путешествую — в Испании, в Италии, но не здесь. Если ходить по клубам, надо иметь возможность целый день спать; в Лондоне это не получается, а спать надо. А так я хожу… ну, с кем-нибудь… В Лондоне вообще здорово: можно пойти в так называемую «грязную ложку», это такие ужасные закусочные, с очень плохой едой, но очень дешевые, а можно — в прекрасный ресторан, где еда отличная, где очень дорого. Ходить в те, что где-то посередке, — большая ошибка. В тех, что посередке, дорого и плохо.

Какое впечатление произвел на вас Санкт-Петербург?

Санкт-Петербург совершенно другой, он ни на что не похож. Но для меня… Ясно, что я в России не живу, но в каком-то смысле… Ездишь туда, как я делал, когда писал вторую книгу, привозишь фотографии — раз в год, раз в два-три года, потом смотришь на эти фотографии и понимаешь, что за последние 15 лет, с тех пор как я впервые там побывал, город невероятно изменился. Когда я в первый раз туда приехал, этих «БМВ», огромных, черных, было совсем мало; теперь они повсюду. Видишь, как меняется город, и потом… В Санкт-Петербурге начала 90-х было ощущение опасности — не настоящей, но, если пойти не туда, могла и настоящая возникнуть. Теперь там неопасно, если не увлекаться наркотиками, не связываться с оружием и прочими делами. Человеку, приехавшему с Запада, в Петербурге ничего не угрожает.

Образ «лишнего человека» вы «позаимствовали» у русских писателей.

Если вернуться к тому, что я говорил о книге «Как помочь себе» и об отсутствии веры, — мне кажется, это российское понятие, идущее от Пушкина. Ведь именно у него впервые появляется лишний человек. Потом — лермонтовский… не знаю, как правильно… Печорин. И дальше от Лермонтова к Тургеневу — образ человека, который не знает, во что верить, который чувствует себя лишним. Вот так и возникла данная литературная традиция. Мне хотелось об этом написать, использовать это. Еще один пример — Базаров в романе «Отцы и дети». То ли дурак, то ли чрезвычайно гордый человек — трудно понять, что Тургенев имел в виду.

Когда впервые вы решили посетить Россию?

Когда я был подростком, моя мать узнала о том, что она русская, и мне захотелось поехать. Пришлось подождать, пока у меня будут на это деньги. Лет в двадцать шесть у меня появилась возможность съездить в качестве журналиста на российский литературный фестиваль. Мы отправились туда вместе с Ирвином Уэлшем, шотландским автором. Я написал несколько заметок об этом литературном фестивале в Санкт-Петербурге. Потом понял, что хочу, чтобы там разворачивалось действие моей книги, и поехал снова.

А когда возник интерес к Риму?

Это связано с моей первой книгой, с «Каллиграфом». Я тогда только начал читать — а я тщательно собираю материалы для своих книг, возможно, даже слишком, но так мне спокойнее; мне хочется, чтобы после выхода книги ее прочли и сказали: он знает, о чем пишет, разбирается в предмете. Критики могут нападать на тебя по другим поводам — могут ругать твоих персонажей или стиль, могут быть недовольны выбором темы, но, по крайней мере, с информативной частью у тебя если все правильно, то все правильно. В Риме множество библиотек, в частности в Ватикане. Большое количество важных рукописей находится в Риме. Поначалу я поехал в Рим просто взглянуть на эти рукописи, потом оказалось, что там, когда спрячешься вдали от Лондона, хорошо работается. Поэтому я отправился туда снова, много раз туда ездил. Это подходящее место для работы над книгой о каллиграфии.

Вы легко пишете?

Тяжело. Мне кажется, пишу я довольно медленно. Не знаю, среди моих друзей нет писателей, так что я никогда не разговариваю с другими, но мне кажется, что я довольно медленно пишу. Я все пишу от руки, а после набираю на компьютере. Едва ли не до самого конца я не чувствую, удалась ли книжка и насколько. Я все время думаю: а вдруг ничего не получится, а что, если выйдет не так? Или: до сих пор все так, а дальше что? И только добравшись до конца, решаю: ну ладно, все будет хорошо; но это происходит на последней стадии. А так примерно двадцать три часа в сутки у меня в голове крутится: о господи!

Литература — главное занятие, дело в вашей жизни?

Да. Пока я способен зарабатывать на жизнь литературой, ничем другим я заниматься не хочу. Однозначно. Я всегда, с самого детства этого хотел. Это — лучшее занятие в мире. Хотя, может, и нет, может, оно на втором месте, а на первом — профессия композитора. Композитора и дирижера. Потому что им достается вот это вот (хлопает). А тому, кто пишет книги, — нет; даже если книгу принимают очень хорошо, ты все равно об этом не знаешь. Так что да, на втором месте.

Какую музыку вы любите?

Классическая — я ее часто слушаю. Моя мать — агент, работает с исполнителями классики, так что я вырос в доме, где всегда звучала музыка. Я много слушаю Баха, Вивальди, Бетховена, Моцарта. Из современной музыки — только Боба Дилана и Леонарда Коэна. Ну, может, иногда Нину Симоне. А что еще человеку нужно? Ну, «Битлз».

В Кембридже вы ведь основали Общество Боба Дилана?

Я решил послать всем по почте песни Боба Дилана, пусть послушают. Потом периодически рассылал информационные листки, писал о том, что нового происходит. Ерунда, конечно, но на самом деле многие стали фанатами, познакомившись с его музыкой благодаря мне. Причем время для этого было самое неподходящее — он тогда писал очень плохую музыку. Так что я говорил: это классный чувак, только альбомы плохие выпускает. Теперь, я считаю, у него снова появляются хорошие альбомы, но в то время, в 80–90-е, это был просто ужас.

О чем ваша новая книга?

Этот роман будет гораздо более компактным, можно сказать — камерным. Действие очень плотное, все происходит в одном месте — в Южной Америке, на научно-исследовательской станции в долине Амазонки. Возникает сильное ощущение клаустрофобии. Повествование идет от первого лица: я то, я это… Герой книги — ученый, пытается заниматься научными исследованиями, но тут у него начинаются проблемы, связанные с этой местностью, с народом, с тамошними племенами, с неким крупным предприятием… В общем, вся его жизнь начинает меняться. Он изо всех сил старается сохранять нейтралитет, не ввязываться в политические игры, но в конце концов заняться политикой ему все же приходится, он вынужден принять политическое решение. Вот так… Я надеюсь, что эта новая книга будет полностью автономной, ничем не перегруженной, простой. Ведь последняя получилась слишком усложненной — там было много всего.

В основу легли ваши собственные впечатления от путешествий?

Да, конечно. Я побывал в Перу, потом в Бразилии, какое-то время путешествовал на лодке по Амазонке, жил в джунглях. Мне довелось побеседовать со множеством очень интересных людей, я испытал на себе потрясающее гостеприимство местных жителей. Главным образом я просто ходил повсюду с блокнотом и записывал все, что попадалось на глаза. Сам сюжет не основан на моем собственном опыте; я просто решил использовать те подробности, что накопил во время путешествий, в качестве фона. Я считаю, важно побывать в том месте, о котором пишешь. Многие авторы, я знаю, так не делают, но для меня это необходимо — иначе не передать атмосферу. Когда я писал «Как помочь себе», то размышлял: ехать в Санкт-Петербург или нет. И все думал, ну ладно, может быть, я не смогу по-настоящему познакомиться с городом, но по крайней мере до какой-то степени… Какие-то вещи, по-моему, надо увидеть и услышать самому.

Вы пошли по стопам ведущего телепрограммы о путешествии по Амазонке?

А, да-да-да, это где Брюс Парри… Нет. Он ездил в совсем удаленные от цивилизации места. Я тоже бывал в поселениях, но ничего опасного там не было. Он там пьет что-то, а потом его тошнит; я помню, это по телевизору было. Сам я — нет, ни за что. То есть пить я пью, но чтобы стошнило — до этого не доходит.

Почему вы любите путешествовать?

Это очень интересный вопрос. Я лично в жизни… У меня такая проблема: когда я пишу, то стараюсь как можно дальше убежать от самого себя. Я замечаю за собой, что, если сидеть на одном месте, от этого начинается депрессия, энергия теряется. Если безвылазно жить в Лондоне, постоянно слышишь вокруг про лондонские дела: новости по радио, реклама — и это начинает раздражать. В общем, так… Но если поехать куда-нибудь на год, на полгода — в Рим, в Петербург, — там все вокруг новое. Я распрямляюсь, набираюсь сил, а потом, когда возвращаюсь в Лондон, он меня заводит. Наверное, дело в том, что писатель все время сам по себе, все время погружен в собственные мысли, и… Надо постоянно двигаться, так я считаю; надо постоянно двигаться, иначе наступит застой.

Вас волнуют социальные проблемы?

Меня очень интересуют первопричины. Я уже говорил о том, что моя вторая книга — о крахе веры. В третьей книге я противопоставляю друг другу соперничество и сотрудничество. Мой ученый занимается исследованиями, которые демонстрируют, что главная движущая сила эволюции — не соперничество, а сотрудничество. Вот это мне кажется очень интересным. Вещи, которые меня интересуют… Знаете, среди моих любимых писателей — Дж. М. Кутзее, тот, что написал «В ожидании варваров», потом — Грэм Грин, потом… Эти люди задумываются о том, что происходит на низшем, примитивном уровне. То, что на самом верху, меня не особенно интересует. Я ни за что не стал бы писать книги про интернет, про рекламу или, скажем, про какие-нибудь модные социальные течения, потому что все это быстро проходит. По-моему, это скорее темы для журналистов. Меня больше волнует то, что под этим. На мой взгляд, книги, которые не устаревают, имеют в основе своей нечто более глубокое. Взять, например «Повелителя мух» Голдинга — это роман о том, как две группы детей на острове воюют между собой. Вот в этом, на мой взгляд, немало правды о том, кто мы такие на самом деле. И это мне ближе, чем верхние наслоения социальной литературы. Опять-таки, если вспомнить Диккенса или Генри Джеймса, их герои — типажи, существовавшие веками. И интересно вот что: как будет вести себя подобный персонаж, проснувшись утром в том мире, в котором он окажется. Одним словом, здесь присутствует современность, сегодняшний день, хотя люди — все те же, что всегда. Вопрос в том, как мы будем себя вести в данных, сегодняшних обстоятельствах.

В эпоху постмодернизма, когда фигура писателя отступает на задний план, реально написать «вечный», классический роман?

У меня нет ощущения, что я нахожусь в тени чего бы то ни было. Мне кажется, этот вопрос о постмодернизме — вопрос в некоторой степени академический. По-моему, это не оправдание. Никто не мешает тебе увидеть мир и написать хороший роман. После ты можешь назвать этот роман постмодернистским, модернистским, классическим, авантюрным — пожалуйста. Но когда пишешь, ты находишься внутри, а не снаружи. Поэтому твое дело — найти сюжет, хороший сюжет, собрать материал, сделать героев живыми, попытаться выяснить что-нибудь о человеческой природе, и тогда получится роман. Мне, по сути, все равно, что люди думают на окололитературные темы, — мне кажется, если тебе это не все равно, у тебя ничего не выйдет. Я не люблю заумные романы. Дэйв Эггерс в Америке пишет романы, которые я называю заумными, — ну и прекрасно, но это… Мне больше нравится то, что делает Джонатан Франзен — у него, пожалуй, более традиционные вещи, — а здесь, у нас в стране, — Алан Холлингхёрст. Вот эти ребята… У Пэт Баркер; здешней писательницы, замечательная современная проза. Короче говоря, я не верю в модернизм с постмодернизмом; я верю в добротные, интересные истории, тщательно выписанные.

В романе «Каллиграф» много цитат из Джона Донна — зачем?

В моей книге это… это лакмусовая бумажка, индикатор того, как главный герой, Джаспер постепенно познает мир. Вначале он, как и Джон Донн в юности, считает, что лучший удел в жизни — быть величайшим любовником на свете. В общем, когда у тебя много женщин и ты знаешь, как с ними обращаться, как их очаровать. Точно так же начинает Джон Донн. Но жизнь идет, и постепенно его отношение к женщинам меняется. Он встречает ту самую, единственную, и внезапно все, что было прежде, все эти погони за новыми женщинами теряют для него всякую привлекательность — он должен хранить верность. Это нелегко, если верность не заложена у тебя в характере. Его стихи начинают меняться, теперь они все чаще посвящаются одному адресату. Так развиваются события, и в конце, когда он полон любви, женщина наносит ему удар. Неожиданно тем, кому нанесли удар оказывается он сам. Так вот, эти стихотворения, можно сказать, определяют структуру жизни моего героя. В самом начале своей работы над ними он еще не понимает, какой это прекрасный, важный путеводитель. Но мало-помалу — каллиграфия ведь дело очень и очень медленное — до него начинает доходить: господи! Ведь то же самое происходило со всеми мужчинами, с незапамятных времен. Так было всегда. Он начинает понимать, что такое мужественность, что значит быть мужчиной, постигает и вершины мужественности, и одновременно — ее цену. Тем самым стихотворения играют для него роль карты.

Вы хорошо знакомы с наследием Достоевского?

Да, я внимательно прочел все романы Достоевского, но это непросто, когда ты англичанин и не читаешь по-русски. Ведь столь многое в книгах теряется при переводе. Стиль, разумеется, очень важен. Я читал набоковский перевод «Евгения Онегина». Этот труд представляется мне не переводом, а переливанием крови от одного человека другому. Вот бы обладать таким же знанием двух языков! Понятное дело, мне до этого далеко. В общем, трудная задача, трудная. Читаешь эти книги, понимаешь, что они замечательные, но русского все равно не хватает. Я читаю по-французски — не очень хорошо, но разницу между Золя и Гюго я чувствую. А с русским — что делать, тут я полностью во власти переводчиков.

Но желание прочесть в оригинале есть?

Да, очень хотелось бы. Я же говорю — иначе столько теряется. Это все равно, как если бы… Как будто ты сидишь в комнате, а за дверью, за стеной идет разговор: тебе все слышно, ты слышишь, что говорят, но тебе надо увидеть лицо.

Кто из писателей оказал на вас влияние?

Таких писателей множество — я читаю все, всяческую литературу, разных писателей с разными целями. Но приведу вам вкратце несколько примеров. Сам я считаю себя новичком, поскольку пишу совсем недолго; я представляюсь себе учеником в школе, который ходит к разным учителям на разные уроки. Итак, начнем. Золя подробно рассказывает нам о своем персонаже: кто он такой, как движется, что говорит. Прекрасно. Дальше, если хочешь научиться чему-нибудь о действии, можно пойти и прочесть отрывок из Диккенса — там ритм, там движение, там течение жизни, атмосфера. Это — еще один урок. Затем, если хочешь узнать о животной природе людей, о том, что значит быть человеком, тебе надо читать Дж. М. Кутзее — тех же «Варваров», которых я уже упоминал. Все просто, показана самая суть, сердцевина. Если тебя интересует стиль, красота языка, обращаешься, конечно, к Набокову — тут тебя ждет другой урок. Когда тебя охватывает боязнь цензуры, берешь маркиза де Сада, а после думаешь: да я могу написать что угодно — писал же он о таких невероятных вещах, и ничего. Значит, это — чтобы справиться с самоцензурой. А если тебе нужна энергия — читай Филипа Рота. В его книгах столько энергии, по ним можно ставить удар. Короче, я не могу назвать кого-то одного — я читаю множество разных писателей и пытаюсь учиться у них, чему могу. Еще — Джейн Остин, это замечательный учитель. Один из важнейших моментов для писателя вот какой. Допустим, возникает у тебя комната, а в ней пятеро персонажей, и все разговаривают. Если для того, чтобы понять все про каждого из них, надо рыться в книге, то она читается слишком медленно. Ты хочешь, чтобы все они разговаривали и чтобы читатель знал, о чем они думают. Это очень сложно — ведь это надо сделать быстро, иначе получится не чтение, а тянучка. Джейн Остин это удается блестяще. У Джейн Остин, оказавшись в комнате с пятью персонажами, ты знаешь, что каждый из них думает и что каждый из них чувствует. Заглядываешь в книгу, чтобы понять, как она этого добилась, и видишь: все проделано очень быстро. Короче говоря, нужно учиться у разных писателей.

Есть ли книги, которые вам хочется перечитывать?

«Лолиту», «Шабатский театр» (Sabbath's Theater) Филипа Рота, «Анну Каренину» — три раза ее перечитывал…

А почему?

«Лолита» — это стилистический шедевр. Там все до того прекрасно — каждая строчка, каждое предложение. В английском есть такое слово — эвфония, оно означает благозвучие. Все-все — и ритм, и модуляции. Потрясающая книга! Более того — повествование ведется от первого лица, а в этом случае ты способен сообщить читателю лишь то, что исходит от рассказчика. Все, что нам известно об истории Лолиты, идет от Гумберта, и в то же время книга отнюдь не ограничивается одним Гумбертом — повествование, все целиком, содержит в себе гораздо большее. Итак, «Лолита» — непременно. «Анна Каренина» — потому что это бесстрашная книга. Стоит ее открыть, и сразу понимаешь, что Толстой ничего не боится. Например первая сцена, званый вечер — сами знаете. Там, на вечере, человек, наверное, сто, и все входят в двери, и у всех у них такие длинные имена, а он просто берет и описывает их. Попытайся кто-нибудь в наши дни описать на первой странице вечер где собралось тридцать человек, — исключено! Никто это просто читать не станет — слишком много всего, слишком громоздкая картина, слишком много персонажей. А Толстой не боится ничего: вот мой рассказ, и я от него не отступлюсь.