Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями

Питер Акройд (Peter Ackroyd)

Английский прозаик, биографа поэт, эссеист и критик. Родился в 1949 г. в Лондоне. Окончил Клэр-колледж (Кембридж). С 1971 по 1973 г. учился в Йельском университете. Работал в журнале «Спектейтор» литературным редактором (1973–1977), кинообозревателем (1978–1982). С 1986 г. является главным книжным обозревателем «Таймс».

Книги: «Лондонский скряга» (London Lickpenny, 1973), «Заметки о новой культуре. Эссе о модернизме» (Notes fora New Culture: An Essay on Modernism, 1976), «Эзра Паунд и его мир» (Ezra Pound and His World 1980), «Т. С. Элиот» (T. S. Eliot 1984), «Первый свет» (First Light 1989), «Диккенс» (Dickens; 1990), «Английская музыка» (English Music 1992), «Дом доктора Ди» (The House of Doctor Dee 1993), «Процесс Элизабет Кри» (Dan Leno and the Limehouse Golem, 1994), «Блейк» (Blake, 1996), «Жизнь Томаса Мора» (The Life of Thomas More 1998), «Рукописи Платона» (The Plato Papers 1999), «Лондон: Биография» (London: The Biography, 2000), «Альбион. Источники английского воображения» (Albion: The Origins of the English Imagination 2002), «Кларкенуэллские рассказы» (The Clerkenwell Tales 2003), «Иллюстрированный Лондон» (Illustrated London 2003), «Начало» (The Beginning 2003) «Побег с Земли» (Escape From Earth 2003), «Чосер» (Chaucer, 2005), «Шекспир: Биография» (Shakespeare: The Biography, 2005) «Падение Трои» (The Fall of Troy 2006), «Тернер» (Turner, 2006), «Ньютон» (Newton 2007), «Темза. Священная река» (Thames: Sacred River, 2007), «Poe: Alife cut short» (2008), «The Casebook of Victor Frankenstein» (2008), «The Canterbury Tales» (2009), «Venice: Pure City» (2009) и др.

Литературные премии: Сомерсета Моэма (1984), Хайнеманна (1984), Уитбреда (1984,1985), «The Guardian» (1985), памяти Джеймса Тейта Блэка (1998), Саут Бэнк Шоу (2001), СВЕ (2003). Член Королевского общества литературы (1984).

С тех пор как состоялась беседа с Питером Акройдом, уже вышли в русском переводе и биография Шекспира, и «Темза. Священная река», а на английском появилась книга о Венеции. Большая часть разговора так или иначе связана с Лондоном, поскольку с кем еще говорить об этом городе, как не с автором «Биографии Лондона». И еще два слова. В центре романа «Хоксмур» — шесть церквей, построенных архитектором Н. Хоксмуром во времена королевы Анны. Около этих церквей происходят загадочные убийства, которые расследует детектив Николас Хоксмур, тезка архитектора. В романе «Дом доктора Ди» в доме, расположенном в Кларкенуэлле, живут алхимик елизаветинской эпохи Джон Ди и современный ученый Мэтью Палмер (каждый в своем времени, разумеется).

Что-нибудь изменилось в Лондоне после того, как вы закончили книгу о нем?

В городе? Насколько мне известно, с тех пор как я закончил писать эту книгу, перемен произошло не так уж много. Конечно, финансовый рынок в данный момент лихорадит, но структура города как таковая, природа его остались неизменными. Подобные вещи живут века, им свойственна определенная непрерывность, которая словно бросает вызов обычной хронологии. Это место всегда было средоточием энергии, власти, разрушительной силы — с тех самых пор как здесь впервые разбили поселение римляне. Можно сказать, что город хранит свое лицо тысячелетиями.

Можно говорить о духе Лондона?

Дух города остается узнаваемым на протяжении веков. Доведись нам шагнуть назад, в восемнадцатое столетие или даже в шестнадцатое, мы увидели бы те же виды деятельности, те же типы людей, того же рода взаимодействие между ними — хоти, g возможно, не в том масштабе.

Какой наиболее интересный период в истории Лондона вы бы выделили?

Различные теории по поводу развития города, которые попадались мне на глаза в последние несколько лет, по большей части носят характер достаточно односторонний, узко направленный. Никто ни разу не взялся описывать Лондон как организм, функционирующий уже много веков. Я в своей книге попытался исследовать и проанализировать природу Лондона как живого существа, с его собственными неизменными законами. Это повлекло за собой необходимость вглядеться как в темные, так и в светлые его стороны, распознать присущие ему качества: его тишину, его запах, все остальные аспекты Лондона, которыми обычно пренебрегают, — именно на них я старался сосредоточить внимание. Полагаю, можно сказать, что все это привело к созданию новой теории.

Те эпохи истории города, что больше всего интересовали меня на протяжении всей жизни, охватывают отрезок, который, пожалуй, можно назвать ранней современностью, — от времен Чосера к шекспировским и дальше, ко временам Блэйка и Диккенса. Тем самым речь идет о периоде между пятнадцатым и девятнадцатым столетиями. Ни одна из эпох не представляется мне более колоритной или более важной, чем другие. Дело тут в той самой непрерывности, присутствие которой я пытался подчеркнуть в данном контексте. Я стремился — как в биографиях, так и в романах — передать ощущение места, фактуру, дух того или иного периода, чтобы дать читателю возможность без труда войти в этот период посредством языка. И все-таки ни один из периодов не кажется мне важнее остальных.

Какой период своей биографии переживает Лондон теперь?

Полагаю, он недавно вступил в средний возраст. Однако города, в том числе Лондон, всегда отличает их способность к постоянному омоложению. Город словно сбрасывает одну кожу, под которой уже выросла другая. Вместо обычного человеческого цикла старения здесь, в рамках этой схемы, налицо последовательность витков: город готовый было рухнуть, вдруг восстанавливается, и все начинается сначала; кажется, вот-вот наступит конец, но это не так. Ритм города устроен куда сложнее человеческого. Еще более усложняется он потому, что город подпитывается от своего собственного населения — в той же мере, что и само население живет за счет города. Таким образом, город может оставаться вечно молодым, пока его населяют молодые. Думаю, именно это явление мы и наблюдаем в наши дни.

От чего это зависит?

Способность города к омоложению в большой степени определяется его способностью подключаться к энергии живущих в нем людей, так что между населением города и самим камнем его зданий складывается некий симбиоз, непрерывное сосуществование бок о бок. Другой стороной этого является… Дело тут в территории — омоложение города связано с территорией, которую он занимает. В ходе исследований Лондона — с тех пор прошло уже два или три года — я обнаружил, что существуют определенные районы, которые словно сохраняют свое первоначальное значение, свою первоначальную энергию, свои характеристики, свои привычки, свои закономерности. И время над ними не властно. Взять, например такой район, как Кларкенуэлл — он всегда служил пристанищем всевозможным радикальным силам, уже не одну сотню лет. Начиная с Ленина, Энгельса и Маркса и кончая демонстрациями, которые и сегодня проходят на Кларкенуэлл-грин. Одним словом, у каждого района есть свой дух, у каждого района есть своя атмосфера. И если он этому духу не изменяет, то не состарится никогда.

Чего не видят туристы?

Туристы видят лишь самую малую часть лондонской жизни; она куда глубже, темнее, огромнее, чем все, что вы когда-либо сможете встретить на туристских маршрутах. Темные стороны Лондона туристам не видны… Они ведь вообще нигде, кроме центра, не бывают, разве что изредка заглядывают в Сити. А на периферии есть замечательные вещи: на заброшенных улицах, в небольших парках, в сети закоулков, у реки. Там взгляду открываются всевозможные виды, сцены, которые остаются полностью незамеченными. Но их не замечают и сами лондонцы; важно не то чтобы не быть туристом, важно быть внимательным наблюдателем прошлого. Ведь если не жалеть времени на то, чтобы понять город оценить его, перед твоим взором встает именно прошлое — самым чудесным образом. Несмотря на то, что в Лондоне нет древних развалин — все уничтожено, нет обломков прошлого, тем не менее воспоминания о прошлом витают в воздухе, словно звуки органа.

Уилл Селф сказал: чтобы почувствовать настоящий Лондон, надо перенестись в XIX век, ни больше ни меньше. Ом прав?

Я бы так не сказал. Следы лежат под поверхностью, следы сохраняются в духе тех мест, о которых я уже говорил. Следы города не всегда воплощаются в обломках камня или древних храмах — они воплощаются в характере местности, где в прошлом происходила определенная деятельность. Например люди до сих пор испытывают сильное возбуждение, оказываясь в лондонском Сити, в местах, где что-то сохранилось от прошлого — будь то воспоминание, или инстинкт, или интуитивное восприятие всех тех событий, что некогда разворачивались на этих улочках. Так что дело в сопереживании, а не в наблюдении; в интуиции, а не в непосредственном знании. Прежде чем понять то или иное место, его необходимо почувствовать.

Кто лучше всех писал о Лондоне?

Все мои любимые авторы, по-моему, писали о Лондоне гораздо лучше, чем это когда-либо удавалось мне. Полагаю, главными лондонскими фигурами можно считать Уильяма Блэйка и Чарльза Диккенса. И тот и другой создали свой символический мир из лондонских улиц; и тот и другой сотворили вселенную из переулков города. Этим двум художникам мы обязаны возникновением мифологии Лондона. Я называю их ясновидящими кокни — это лучше всего отражает их сущность в моем понимании. Правда, данная литературная традиция малоизвестна, не признана учеными, которым подобные мысли чужды. Однако существует, на мой взгляд, прямая преемственность, возможно даже восходящая к самому Чосеру. В рамках этой философии Лондон — центр вселенной не только в символическом смысле, но также и в магическом.

Как отделить реальность от мифологии?

Отделить историческую реальность города от мифологической очень трудно, потому что во множестве важнейших мест они сливаются воедино. В ранней истории города реальность переплетается с мифами и легендами, и отобрать из этого так называемые точные факты невозможно — все окутано дымкой легенды. Полагаю, так же дело обстоит и с литературой. Когда я пишу о Лондоне — роман или биографию, — связанный с этим процесс почти всегда один и тот же: там же развивается повествование, так же течет жизнь. Одним словом, в собственных произведениях мне весьма трудно провести грань между Лондоном воображаемым, который является плодом моего творчества, и Лондоном историческим, который тоже можно считать плодом моего творчества. Тем самым для меня в действительности не существует разрыва между воплощением историческим и воплощением мысленным — я полагаю, что это, по сути, одно и то же.

Дом доктора Ди реален?

Дома доктора Ди в реальной жизни не существовало — я это учреждение выдумал, как выдумал и сам дом, такого места на свете нет. Хотя не исключено, что теперь он существует.

Где в Лондоне подают хороший чай?

Лучший чай? Я, кажется, никогда не слышал о таком. Наверное, в «Савое», но «Савой» сейчас закрыт на ремонт. Не знаю… Как ни стыдно в этом сознаваться, но я понятия не имею, где подают лучший чай. (Смеется.) Я никуда не хожу пить чай — я сам себе его делаю.

А где можно выпить?

Ответа на этот вопрос я тоже не знаю, поскольку не являюсь завсегдатаем питейных заведений нынешнего Лондона. Моя лондонская жизнь разворачивается в голове, ни с какой деятельностью она не связана. Мне хорошо знакомы лишь те места, куда я неоднократно возвращался в своих книгах.

Долго ли вы писали биографию Лондона?

Написание биографии Лондона заняло, если не ошибаюсь, около двух лет; помимо того, пару лет в промежутках я собирал материал. Эта работа стала частью масштабного предприятия, куда вошла также большая книга о Темзе, а теперь войдет еще и шеститомная истории Англии. Так что Лондон положил начало гораздо более сильному, более широкому интересу к источникам, формам и внешним проявлениям истории. Когда я впервые взялся писать о Лондоне, мне открылось, как много о нем неизвестно и как много можно узнать путем простого сопоставления закономерностей. Прежде никто не пытался исследовать историю различных районов в подобном ключе. Начав этим заниматься, я понял, что Лондон — место куда более загадочное и сложное, чем я когда-либо себе представлял. Он на самом деле приобрел в моих глазах свойства, не поддающиеся рациональному объяснению, — дело тут в его глубоко нетривиальной природе.

Почему вы наделили сакральным смыслом церкви Хоксмура?

Это я не выдумал — я узнал об этом из поэмы «Лад Хит» (Lud Heat), написанной Иэном Синклером. Именно он первым обратил мое внимание на сакральное значение церквей Хоксмура. Позже он подробнее развил эти мысли в романе, действие которого происходит в начале XVIII века. Что касается меня, нельзя утверждать, что я до конца верю в сакральную сущность хоксмуровских церквей. Скажем так: я верю в подобные вещи настолько, насколько это необходимо для создания той или иной книги. Когда же книга закончена, я необязательно продолжаю верить в то, во что верил тогда. Но ради книги, ради того, чтобы она вышла убедительной, надо убедить самого себя. Стоит этому процессу закончиться, и я снова прихожу в обычное состояние, возвращаюсь к агностицизму.

В чем отличие книги о Темзе от биографии Лондона?

Книга о Темзе и биография Лондона — помимо того, что речь в них идет о разных вещах, одна из которых по природе своей более естественна, чем другая, — отличаются друг от друга следующим. В повествовании о Темзе мне удалось гораздо ближе подобраться к доказательствам ее священного характера, существовавшим на протяжении многих и многих тысячелетий. С Лондоном такое было невозможно — нам ведь неизвестны его истоки: возможно, его построили римляне, возможно — племена железного века. Однако о Темзе нам известно, что она течет по одному и тому же руслу миллионы лет; известно, что жившие в эпоху палеолита и мезолита поклонялись на этих берегах своим божествам; существуют также свидетельства о том, что другие доисторические племена воспринимали реку как источник омовения — иными словами, как храм. Это стало для меня важнейшим моментом, позволившим понять, в чем состоит значение реки. Как только я начал замечать насыпи плотин, могильные холмы, древние монументы, построенные по берегам реки, мне стало ясно, что Темза на протяжении всей своей естественной истории являла собой некую священную силу. В результате мне удалось исследовать священную природу реки в более современном контексте.

Чем отличается для вас Лондон от других городов?

Оказываясь в других странах, в других городах, я, разумеется, всегда отдаю себе отчет в том, насколько они отличаются друг от друга. Попадая в другие города, стоящие на реке, я всегда осознаю их мощь и величие. Прекрасным примером тому является Москва — город, который отличает мощное самовыражение. Но, поскольку я недостаточно хорошо знаю эти города, поскольку не могу проникнуться их духом, я чувствую себя в них чужаком. Мне не удается ощутить связь с ними, подобную той, что существует между мной и Лондоном. В Лондоне я ощущаю себя частью ткани города, я — его часть. В других городах я ощущаю себя всего лишь посторонним. При виде других городов мне чрезвычайно сложно найти в своем воображении какой-либо отклик — не удается, и все.

Но вы пробовали писать о других городах?

Я уже написал книгу о Венеции, она выходит в будущем году. Выбрал я этот город потому, что он меня заинтриговал… Я уже говорил о городе и реке — о Лондоне и Темзе; так вот, мне захотелось попробовать написать о море, о том, как вода и город проникают друг в друга. Тернер, побывав в Венеции, сказал, что она похожа на Лондон. Другие люди, побывавшие в Венеции, отмечали ее темную, зловещую природу, тайную и скрытую от людей. Все эти черты, обнаруженные мной в Лондоне, оказались притягательными и в Венеции. Я много готовился, прежде чем взяться за книгу о Венеции, работал над ней так же, как в свое время над биографией Лондона, и в конце концов почувствовал, что в некотором смысле внутренне готов ее написать.

Эта книга соединит в себе историю и мифологию?

Да, книга о Венеции будет в большой степени похожа на книгу о Лондоне — в ней тоже будут рассматриваться закономерности, мифологии, сакральные аспекты, ощущение места — все эти качества, которыми Венеция поражает меня до глубины души.

Кого вы знаете из писателей, связанных с Венецией?

О, если говорить о моих любимых писателях в Венеции, можно, пожалуй, вспомнить, во-первых, Рескина, во-вторых, Пруста, в-третьих, Томаса Манна. Тассо, который долгое время был связан с Венецией — в XIX веке гондольеры распевали его стихи, и они разносились над водой. Комедия дель арте — это в огромной степени заслуга Гольдони. Всевозможные элементы венецианской жизни, ее блеск и веселость — все это описано у венецианских писателей. Что же до писателей-иностранцев, таких как Пруст и Рескин, в их повествованиях говорится совершенно о другом: о ностальгии, сожалениях, упадке. Так что, наверное… Меня интересовала и та и другая сторона творческой реакции.

Какие впечатления у вас от Москвы? Если сравнить с Лондоном.

По-моему, главное различие, бросающееся в глаза каждому, заключается в том, что население Москвы целиком коренное. Ну, или главным образом коренное; это — не иммигрантское население, в отличие от Лондона. Что еще можно сказать? Мне понравились архитектурные памятники, которые, разумеется, отличаются от лондонских. Что бы вы хотели услышать? Не знаю…

Сходства между Москвой и Лондоном главным образом связаны с людской энергией. В городе сегодня, мне кажется, скопилось много… как бы это назвать… финансовой энергии — я имею в виду, в Москве; в Лондоне так было веками. Мне это представляется довольно интересным — явление, за которым не всегда приятно наблюдать, но весьма интересное.

Как вы относитесь к постмодернистам?

В молодости, в студенческие годы меня очень интересовала современная поэзия, а также ее современная теория — настоящая теория. Полагаю, это было влияние моих профессоров. Как следствие, я начал, несколько хаотически, изучать таких писателей, как Лакан, Деррида и им подобные, заинтересовался определенными видами поэзии. С годами этот интерес у меня угас, гораздо большее любопытство, чем прежде, стало вызывать английское наследие, английская литературная традиция. У меня есть одна ранняя книга, «Записки для новой культуры» (Notes for a New Culture), я написал ее, когда был в Йеле, — это был своего рода вызов английской культуре. Но позже, начав серьезно размышлять на эту тему, я понял, что пружины моего собственного творчества — не могу подобрать лучшего слова — идут из более далекого прошлого, от английской традиции. В тот момент я решил, что буду исследовать более глубоко, чем намеревался поначалу, именно эту тему.

Иосиф Бродский упоминается в вашей книге о Венеции?

У меня в книге, конечно же, упоминается кладбище Сан-Микеле. Но самого Бродского я не упоминаю. Там я говорю о Венеции как о городе смерти.

По мнению критиков, вы питаете страсть к стилизации.

Я бы не стал называть себя стилистом в каком-либо особом смысле этого слова — разве что отметил бы за собой способность воссоздавать определенные периоды прошлого. Я… Когда я писал о Томасе Чаттертоне… В своих художественных вещах я использую стиль как способ передать смысл, передать идею, передать дух времени. По правде говоря, в других книгах, исторических и биографических, стиль важен по причинам того же рода. Стиль биографии часто заключает в себе десятую часть ее смысла. Это — способ познакомить читателя с целым рядом новых мнений, принципов, идей, обойдясь при этом без лекции, способ помочь ему попасть внутрь книги, внутрь биографии. Да, в этом отношении стиль, безусловно, важен.

Персонажи вашей беллетристики — часто весьма необычные, любопытные фигуры.

В герои своих художественных произведений я действительно выбирал ясновидящих, чародеев, волшебников — главным образом потому, что они дают больше простора изобретательности. Не думаю, что тут кроются еще какие-либо причины. Что до персонажей, чьи биографии я написал: Элиот, Блэйк, Мур Диккенс, Тернер — тут я пытался передать идею продолжения цивилизации, которая связывает различных писателей, авторов, в единое семейство.

Какое самое таинственное место в Лондоне?

О, самое таинственное место в Лондоне — это не иначе как… Трудно выбрать, тут ведь много таинственных мест. Одно из них — кладбище Банхилл-филд. Еще — Кларкенуэлл-грин. Темпл-гарден, разумеется… Множество разных мест. Но все зависит от того, что вы называете тайной, — то, что является тайной для одного человека, необязательно будет тайной для другого. Дело тут в том, что человек сюда привносит, какой информацией о местности он располагает — таинственность определяется именно этим. Для меня, к примеру, наиболее таинственными бывают прогулки по самым обычным улицам — по Флит-стрит, Чансери-лейн, по Стрэнду. Ведь достаточно узнать о том, что́ некогда происходило в каждом из этих мест, и каждая прогулка превращается в необозримую тайну, в паломничество, когда шагаешь по камням прошлого.

Почему — по самым обычным?

Как я только что отметил, говоря о прогулках по Стрэнду или Флит-стрит, эти места полны призраков — не только людских, но также призраков зданий, событий. Поэтому, оказавшись на Банхилл-филд или в Темпл-гарден, думаешь о людях, бывавших тут в прошлом, о том, какие сцены романов могли бы тут разворачиваться, — и вокруг тебя снова появляется весь спектр прошлого. В каком-то смысле ты его видишь — не простым глазом, а внутренним взором. Видишь формы окружающих тебя давнишних миров.

Почему вы взялись за биографию Шекспира?

Это было само собой разумеющимся следующим шагом, естественным продолжением событий. Я писал о тех, кто меня вдохновлял, среди этих личностей был и Шекспир вот я и… Самое естественное, что я мог сделать. Несмотря на то, что о Шекспире были написаны тысячи книг, я все-таки решил попробовать. Самое главное — донести до читателя настоящий портрет человека, о котором пишешь. Люди часто спрашивают о моей любви или нелюбви к Диккенсу, к Шекспиру; дело тут совершенно не в этом. Я пытаюсь добиться лишь одного — понять этого человека, понять так, чтобы суметь донести это и до читателя. Мои личные предпочтения, мои личные пристрастия здесь никакой роли играть не должны.

Вам удалось «влезть в шкуру» Оскара Уайльда?

Я не чувствовал себя Оскаром Уайльдом, когда писал книгу о нем, — разве что в том смысле, что мне хотелось воспроизвести его прозу как можно точнее и лучше. Но, разумеется, в ходе этого процесса начинаешь инстинктивно сопереживать Оскару Уайльду — думаешь о том, что ты теперь, как говорится, его голос. А став его голосом, попутно делаешься его внутренним исповедником, его защитником. Да, полагаю, в конце концов именно это и произошло, когда писалась книга.

Как появилась идея выпустить детскую историческую серию?

На этот счет сказать мне особенно нечего. Замысел детской исторической серии принадлежит издателю, сам же я был не прочь этим заняться просто для того, чтобы побольше узнать о тех эпохах, о которых писал. Одним словом, это было самообразовательным шагом, если уж на то пошло. Я выбрал эпохи, которые меня больше всего интересовали, — взял фараонов, ацтеков, греков, римлян и так далее. Мне нравилось это занятие; оно подошло к концу, потому что читателям данная тема была не столь интересна, сколь мне. Вот так…

Откуда лучше начинать осмотр Лондона?

Я бы посоветовал начинать с южного берега реки, с главной улицы района Боро. Так можно наиболее близко подобраться к настоящему Лондону. Бермондси — вот еще район. Возможно, Уоппинг. Речные районы.

Говорят и об уродстве, и о красоте Лондона?

Да, этот город всегда отличался уродством, поскольку был основан на принципах власти и денег, не на идеалах живущих тут людей. Некоторые считают, что уродство и красота — одно и то же. Вполне возможно, что они правы, — трудно сказать. Ведь любую скульптуру можно воспринимать с темной стороны, а не со светлой… Темных сторон здесь определенно хватает.

Связь «Дом доктора Ди» и «Кларкенуэллские рассказы» как-то связаны друг с другом?

Между «Домом доктора Ди» и «Кларкенуэллскими рассказами» не было никакой связи — кроме того обстоятельства, что действие обеих книг происходит в одной и той же обстановке, в одной и той же местности, в местах, расположенных поблизости друг от друга. Однако никакой настоящей связи я тут не вижу, если не брать во внимание тот факт, что эти романы и биографии переплетаются естественным образом — так сказать, произрастают друг из друга. Я не считаю эти вещи независимыми книгами, скорее — главами одной большой книги, которая закончится, полагаю, только с моей смертью. Таким образом для меня каждая книга — часть, добавленная к целому. Понимаете? Порой это видно без труда. Например когда я писал книгу о Темзе, во мне проклюнулись ростки книги о Франкенштейне, действие которой тоже происходит на берегах Темзы. Но подобные связи, сближения, взаимодействия присутствуют везде и всегда. Работая над одной книгой, уже замышляешь, обдумываешь другую; предыдущая книга не может не оказать влияния на ту, что появится за ней.

Викторианская эпоха и XX век — независимые явления или части одного целого?

Двадцатый век в истории города, разумеется, всегда был для меня важен как век, в котором я родился. Он внес собственный вклад в единый миф Лондона. Можно вспомнить Лондон военных лет или декадентский, помешанный на моде Лондон 60-х, можно вспомнить финансовый бум 90-х, вплоть до 2000 года. Все эти разнообразные элементы энергии, жизни Лондона не только отражают то, что было раньше, но и влияют на результат. Но все это — часть одного и того же непрерывного процесса.

Написав книгу о Темзе, вы расширили круг своих интересов?

Выйдя за пределы Лондона, чтобы написать книгу о Темзе, я тем самым расширил собственный кругозор. Сам Лондон, прежде составлявший главный предмет моих занятий, открылся мне под несколько другим углом, а когда смотришь на вещи под другим углом, то и видишь их несколько по-иному. Хотя начинал я с Лондона и, вероятно, в Лондон вернусь, им и закончу, в данный момент я пытаюсь изучать, исследовать другие части человеческого общества с новых позиций.

То есть французские мыслители начала XX века тут ни при чем?

Нет-нет, это не так. На меня действительно оказали влияние французские философы. Вы ведь имеете в виду Фуко, Мерло-Понти и других? Да, я попал под их влияние, когда читал их в бытность студентом. Полагаю, это раннее, пришедшееся на пору энтузиазма знакомство с их трудами продолжало играть роль и потом, на протяжении всей моей жизни. Меня отнюдь не удивило бы, окажись вдруг, что некоторые из моих крупных книг — «Лондон», например — были написаны под влиянием работ Мерло-Понти и подобных ему авторов. Но доказать это, полагаю, невозможно.