Третий пир

Из статьи к первому изданию романа

…слава Богу, есть добрые люди… они-то и прислали мне книгу, побуждаемые старинным чувством восторга — помните, было такое чувство при встрече с книгой, когда хотелось немедленно с кем-то разделить радость, чтобы она не сожгла тебя?

Я недоверчиво подержал книгу на полке до первой дальней поездки и положил ее в дорогу — там как-то себя не жалко. И первые десятка три-четыре страниц, и правда, подталкивал себя, но дальше — дальше уже удерживал книгу, чтобы не торопилась к концу, не убывала при ее пяти с половиной сотнях страниц. И уже не унижал ее дорогой и поспешностью, выбирая покойное время, тем более что она все чаще требовала остановки и долгого передумывания слишком болезненных страниц.

Пересказывать и пытаться не буду — тут толстовское правило непреложно: когда бы мог изложить сюжет «Анны Карениной» покороче, то так бы и написал. Лучше всего бессилие пересказа обнаруживает аннотация. Уж как вроде должны стараться люди заинтересовать книгой (не похвалишь — не продашь), а вышло вон что: «В далеком 1957 году убивают мальчика убийство „тихое“, странное. Но его разгадка наступает лишь спустя более тридцати лет. А между этими событиями — любовь, душевные терзания, трагическая смерть, черная магия и… предсказания Апокалипсиса».

Вполне по обложке. Прочтешь и отложишь — ну, конечно, куда сегодня без магии и Апокалипсиса? А между тем роман действительно «российский», а вернее, именно русский, со всеми нашими родными неизбежностями. И вместо пересказа неуловимого в горьких и путаных по вине родной истории и русской души узлах сюжета я процитирую наугад несколько «типичных» страниц и надеюсь: сразу и станет слышно, как гибельно далеки наши несчастные аннотации от плоти текста и от существа книги. Не стану разбирать, как это связано с сюжетом (связано!), а только вдохну еще раз тесный, мучающий легкие воздух. Тут именно прямо без связи лучше и выписать, как долетают обрывки беседы в кипящей разговором комнате.

«…Эти истлевшие как будто истории на редкость живучи и повторяются.

Как повторяются?

А так, ведь утопия не окончена.

Она окончится?

Когда-нибудь. Тогда окончится и единственная Евразийская империя. Возможно, и наша цивилизация вообще».

«…так называемый первородный генетический грех — опасный предрассудок, от которого, по наблюдению Фрейда, никак не избавится человечество. Вы должны почувствовать самую простую истину — ничего этого нет, вины нет, отвечать не перед кем — и успокоиться.

Да… может быть, вся история человечества — это ночная борьба Иакова с Творцом, с Отцом…

Насчет отца вы правы. История царя Эдипа…»

«— Вы не понимаете Россию, никогда ее не понимали. Дело не в строе — любой строй, самый коминтерновский, медленно, но верно проникается в конечном счете идеей национальной. Крайний анархизм (у нас в крови) требует сильной государственности. Не сталинского абсурда, но — судьбы. Иначе — распад, что и происходит».

«Продутые ветрами из преисподней петроградские ночи, тени, тени, бесноватые в отсветах бесконечных костров, потрясающая картина предательства, Петр, протягивающий дрожащие руки к огню: „Не из учеников ли Его и ты?“… Ну ладно, поэты, философы, декаденты, интеллигенты со своей диалектикой — а где же были Максим Максимыч и капитан Тушин?»

«И в красноватом сумраке ночника потекла с пожелтевших фотографий еще дымящаяся (гигантский жертвенник), самая что ни на есть русская беспощадная история. Умершие и пропавшие без вести безмятежно глядели из своих „темных аллей“. Где-то там в небытии (или в другом аспекте бытия) предполагались белые колонны, пески Туркестана, меблированные комнаты в Берлине, Спас-на-Крови и решетка Летнего Сада… сани с медвежьей полостью у „Яра“, вековые липы, нищие улочки Стамбула, тифозный барак на окраине Симбирска, национальная мощь Медного Всадника над Невой, кремлевские куранты, лубянские застенки, Елисейские поля и Голгофа на Соловках, Ледяной поход, оборона Царицына, окопы Сталинграда, Вердена, Мукдена, Перекопа, Буэнос-Айрес, Колыма, сопки Маньчжурии и царскосельские лебеди, святочные гаданья, глинобитный домик в Шанхае, Беломорканал, Южный Крест, антоновские яблоки над гнилым забором. Заупокойная».

Не зря герой — писатель Дмитрий Плахов, наследник расстрелянного философа Дмитрия Плахова и благополучного партийного босса Павла Плахова, — задыхается весь роман и напрасно думает, что одна его святая, ослепительная любовь тому виной, что это ее предательство гонит его с дедовым парабеллумом к неизбежному трагическому концу. Нет, тут все смешалось. Но прежде всего, конечно, она, матушка — русская история, — отнимает у героя воздух. Генеалогия мысли сразу в родные Палестины теснит — «Бесы» слетаются, «Двенадцать» блоковских лжеапостолов тонут в метели, горьковские мученики мысли бьются в «Самгине», обреченные возлюбленные «Доктора Живаго» оглядываются на Евангелие.

Никак нельзя в России бытовое преступление совершить — сразу проступит другая кровь, и замаячат другие трупы долгих расстрельных лет. Это тяжелое замечание, что «мы их не похоронили», очень верно. Не то что не похоронили, а даже не выслушали как следует, не отпели, не простили, и вот они приходят в сны и книги и пересекают жизнь не одних стариков, а и как будто уж таких далеких потомков — сорокалетних, двадцатилетних (в романе собраны все поколения), и оказывается, что ни жизнь, ни любовь не могут сбыться в зоркой к страданию душе, пока не решены те вопросы. И уж вот семнадцатилетняя девочка догадывается, что «русским просто так ничего с рук не сходит», и ничего не облегчает оговорка, что «в конце концов и никому не сойдет». Сначала не сойдет русским, потому что они сами себе спуску не дадут. И в другом месте опять тяжело скажется — «русским детям вообще не повезло с происхождением». Ни сорокалетним, ни двадцатилетним, ни, впрочем, и семидесятилетним — все неожиданно оказались «дети страшных лет». И опять автор напрасно торопится облегчить ношу, обобщая, что и вообще «человечеству не повезло с происхождением, сознательно или бессознательно оно идет к самоистреблению — и в первую очередь устала жить и ждать христианская раса. Во имя грядущей свободы — последней пустоты — христиане расщепили материю и доказали, что Бога нет. Да что мы — Сын Божий не смог выжить в нашей борьбе за существование и пошел на смертную иерусалимскую Пасху».

История входит в русскую судьбу как проклятие, как тяжелое семейное предание — насквозь, через каждую жизнь. И вот герои в любви, в воспоминаниях, в обычных студенческих экзаменах и пирушках, в писательской работе и ЦДЛовских пьянках, в больничной тоске разгадывают и разгадывают минувшее, разматывают и изживают жизнь, и время странно клубится в романе — 30-е годы без зазора перетекают в 50-е, те — в 70-е, и граница их зыбка не по слабости руки прозаика, а потому что такова уж, видно, специфика родного времени, что, вовремя не распутанное и брошенное как попало, оно мстит за себя, сбивая дни и десятилетия. И если герои вдруг словно теряют жизнь и начинают съезжать на «типажи», на как будто знакомые маски, то и это, как кажется, не от неумения, а от той же неизжитости минувшего. Не сказав в свой час всей правды и не определив меру взаимоотношений с историей, человек обречен оказываться цитатой «недожитого текста» и «недоговоренного предложения», а литература рискует изойти в «слова, слова, слова»: «Игры со словом приятны и доходны — в начале было Слово! — и званые на пир помнят об этом, но они забыли, что именно слово это значило, и раскрытая книга завалена как будто грудами словесной цивилизации».

И здесь, в романе, иногда нет-нет да и оскользнешься на «словесной цивилизации», но в главном все-таки прозаик побеждает, решаясь на предельную искренность и любящую доверчивость отношений с читателем, без которой такие оглядки в прошлое становятся пустой игрой, интеллектуальным орнаментом на голой плоскости детективного сюжета. И эта от собственного авторского сердца идущая тоска по истине скоро делает оправданными и смущающие в аннотации мистику, и всадников Апокалипсиса.

Тема двойников-друзей, влюбленных в одну женщину и одинаково слышащих метафизическую полноту мира, отчего возможно злому паразитировать на энергиях доброго, могла бы 6 вполне почтенно быть истолкована в духе Борхеса: «…понятие двойника есть у многих народов. Можно предполагать, что источником сентенций вроде „Мой друг — мое второе „я““ Пифагора или „Познай самого себя“ Платона было именно это понятие. В Германии его называли „Doppelgдnger“, в Шотландии — „fetch“, ибо он является схватить (fetch) человека и повести к гибели». Но нам не до таких почтенностей. Наши энергии таятся в нашей истории, в темноте и зле последних десятилетий, отчего возможны и оправданны любые удаления от прямого сюжета и грозные тени реальных исторических злодеев. И всадники Апокалипсиса, грозно летящие из главы в главу, — не модная деталь романного «пейзажа», потому что они скачут по русским просторам с розановской поры, с его «Апокалипсиса нашего времени», и мы различаем их все отчетливее, не утешаясь, как С. А. Аскольдов в сборнике «Из глубины», что в пришествии антихриста… в процессе революции открывается «близкое торжество Христа», а скорее и с большими основаниями страшась с другим автором этого же сборника, что «русская апокалиптика… может помешать русскому народу выполнить его призвание в мире, она может сделать русский народ неисторическим» (Н. А. Бердяев).

Задыхающийся герой «Третьего пира» Дмитрий Плахов как будто видит обе эти стороны — ужаса и надежды — и ищет третьего пути: знать о неизбежности Дня гнева и встречать его с открытым лицом, помнить о синтезе «Брачного Пира Преображения и Страшного Суда Конца», знать, что «Он непременно вернется и мы, освобожденные на этот раз от зверя, не сможем убить Его — Сына, солнце в силе своей».

Но суть-то, суть романа, действие-то не в этом же? А в чем? — торопит нетерпеливый читатель. А вот в этом и есть, хотя сюжет аккуратно следит мистические подмены героев, азарт молодых и усталость старых, упорно перепрятывает пистолет из главы в главу, посмеиваясь, что в конце он непременно выстрелит, не стесняется обнаруживать правила построения романа и его возможные просчеты прямо на тех же страницах, улыбается неизбежной книжности современного сознания, так что как вылетит у автора «шепот», то тут же явится и «робкое дыханье», как скажется «эти бедные селенья», так уж сразу наготове и «эта скудная природа». Но все прощается, все исцеляется, все оправдывается первенствующей в романе любовью героев, которая, оказывается, странно и мучительно связана со всем — историей, революцией, предательством, лагерями, омертвением мира — и которая в конце концов все превозмогает. И ею одной, кажется, по-настоящему и связано все как будто такое известное, и ею неожиданно и ново освещено.

Эти полет, страсть, ужас, восторг и соседство любви со смертью, их «повязанность» давно никто не писал в таком страшном, напряженном безумии. А мы уж и забыли, что стоит (или еще недавно стояло) за этим словом, и теперь с благодарностью и смятением вспоминаем — мы ли это были и можем ли мы еще узнать, пережить, понять себя вчерашних или уже и любовь стала архаизмом и это последний плач по ней, последнее напоминание, что она освобождает человека от истории и переводит в человеческую вечность, равняющую и делающую одинаково реальными современниками Данте и Беатриче, Гамлета и Офелию, Чехова и Лику Мизинову, Мастера и Маргариту, Пастернака и Ивинскую, Живаго и Лару. И опять мы с благодарностью убеждаемся, что никакая история не вольна над любовью и бессильна перед ней — изувечить изувечит, но победить — нет.

Слава Богу, в хорошей книге опять ничего не надо объяснять, а только радоваться ей, только благодарить добрых людей, натолкнувших тебя на нее, и в меру сил стараться продлить и передать эту евангельскую и человеческую любовь дальше. И не знаю почему, но, видно, не без связи я все твержу и твержу давно высмотренное у отца Сергия Булгакова ободрение: «…в дни ужасов и мистической тоски, навеваемой демонским одержанием, верующие призываются к духовному бодрствованию и свободе от всеобщей паники. Откровение зовет нас не к устрашению, но к христианскому мужеству».

Вот и эта горькая книга не к печали, но к милости, как дружеская рука. Великие русские детективы, начиная с Достоевского, могут быть покойны — продолжение следует…