Твердая рука

Глава восемнадцатая

Я лежал, уткнувшись лицом в древесную стружку, и слушал, как стоявшие надо мной бандиты пытались отдышаться после своих трудов. По-видимому, Питер Раммилиз тоже подошел к ним, потому что его злобный голос прозвучал довольно близко. Говорил он гнусаво и невнятно.

— Добейте. Чего вы стоите, добейте его!

— Убить? — переспросил тот, кто бил Чико. — Ты что, сдурел? — Он закашлялся, с шумом вбирая в себя воздух. — Этот парень...

— Он мне челюсть сломал!

— Вот сам и добей, а нам это ни к чему.

— Почему? Он тебе пол-уха снес.

— Чего ты, как ребенок. — Бандит снова закашлялся. — Нас враз заметут! Мы слишком долго тут ошивались, нас куча народу срисовала. А этот парень, на нем на скачках все игроки наживались. Да нас сдадут в три дня!

— Я требую, чтобы вы его убили! — настаивал Питер Раммилиз.

— Платишь не ты! — отрезал шотландец, продолжая тяжело сопеть. — Что нам сказали, то мы и сделали, и на этом все. Сейчас мы посидим и выпьем у тебя пару пива, а как стемнеет, отвезем и выкинем этих двоих, как договорено, и делу конец. А ночью двинем на север, мы здесь и так задержались.

Они откатили дверь и вышли. До меня донесся удаляющийся скрип шагов по гравию, скрежет закрывающейся двери и лязг опускающегося наружнего болта. Он был нужен, чтобы запирать внутри лошадей, но запер людей с тем же успехом.

Я чуть повернул голову, чтобы опилки не лезли в нос. Они были прямо перед глазами и некоторое время я тупо разглядывал их оттенки, ощущая себя бесформенной, тупой, раздавленной массой.

Студень. Еле живая медуза. Красная. Горящая в огне. В раскаленной печке.

О том, как от боли теряют сознание, понаписаны тонны романтической чепухи, думал я. На деле этого не происходит, потому что не предусмотрено природой. Механизм отсутствует.

В нервной системе нет предохранителей, способных прервать цепь, и потому они передают информацию до тех пор, пока сами ее получают. Ни в чем другом за тысячелетия эволюции надобности не возникло. Среди животных только у человека хватает жестокости причинять своим сородичам боль ради боли.

Когда-то в прошлом мне удалось забыться, на короткое время и после долгих мучений. На этот раз все было не так плохо, поэтому сейчас я останусь в сознании, а значит следует занять свои мысли чем-то еще. Если нельзя прервать процесс передачи информации, то можно хотя бы отвлечь рецепторы, по принципу акупунктуры. За многие годы у меня накопился немалый опыт.

Я вспомнил, как однажды провел ночь, вглядываясь в больничные часы. Чтобы отвлечься от невыносимого состояния, я убивал время счетом. Закрыть глаза, отсчитать пять минут, и пять минут пройдут. Но всякий раз, когда я открывал глаза, чтобы проверить, проходило только четыре минуты. Теперь мой выбор был богаче.

Я думал о Джоне Викинге на воздушном шаре высоко в небе, с бесовской радостью в голубых глазах пренебрегающем надуманными правилами безопасности. Я думал о Флотилле на утреннем галопе в Ньюмаркете и о его победе на скачке в Йорке. Я вспоминал свои победы и поражения, а потом мои мысли заполнились Луизой. Я долго думал о Луизе и вспоминал кровать под балдахином.

Впоследствии я прикинул, что мы с Чико пролежали так без движения больше часа, но тогда течение времени почти не ощущалось. Первым резким напоминанием о неприглядной действительности стал лязг болта и скрежет приоткрываемой двери. Они собирались вывезти нас с наступлением темноты, однако было еще светло.

Опилки гасили звук шагов, поэтому я услышал голос уже рядом:

— Вы спите?

— Нет, — отозвался я.

Слегка подняв голову, я увидел маленького Марка. Он был в пижаме, сидел рядом на корточках и разглядывал меня с детской озабоченностью. За ним была дверь, открытая ровно настолько, чтобы он смог протиснуться в щель. По другую сторону двери во дворе виднелся лендровер.

— Сходи посмотри, проснулся ли мой друг, — попросил я.

— Окей.

Он выпрямился и пошел к Чико, и к его возвращению я сумел подняться на колени.

— Он спит, — сообщил Марк, с тревогой заглядывая мне в лицо. — У вас все лицо мокрое, вам жарко?

— А папа знает, куда ты пошел? — поинтересовался я.

— Нет, не знает. Меня сегодня уложили рано, но внизу так кричали... Я, наверное, испугался.

— А где сейчас твой папа?

— Он в гостиной с теми друзьями. Он лицо повредил и злой как черт.

Я подавил улыбку.

— А что еще?

— Мама сказала «а ты как думал» и они взялись за выпивку. А один из его друзей сказал, что у него барабанная перепонка лопнула.

— На твоем месте я бы вернулся в постель, чтобы тебя здесь не увидели, — посоветовал я. — Иначе папа и на тебя будет злой как черт, а это тебе не игрушки.

Он помотал головой.

— Спокойной ночи, — пожелал я.

— Спокойной ночи.

— Не закрывай дверь, я потом сам закрою.

— Ладно. — Он улыбнулся мне доверчивой и слегка заговорщицкой улыбкой и проскользнул в дверь, чтобы тихонько вернуться в постель.

Я поднялся на ноги и, спотыкаясь, доковылял до двери.

Лендровер стоял в трех метрах. Если ключи оставили в зажигании, то к чему ждать, чтобы нас увезли? Десять шагов. Оперся о серо-зеленый корпус. Заглянул в салон.

Ключи. В зажигании.

Я вернулся в манеж к Чико и опустился рядом ним на колени, потому что это оказалось сделать гораздо легче, чем согнуться.

— Вставай, пора убираться отсюда.

Он застонал.

— Чико, тебе придется встать, я тебя не донесу.

Он открыл глаза. Все еще как в тумане, подумал я, но гораздо лучше, чем раньше.

— Вставай, — заторопил его я. — Соберись немного, и мы сумеем убежать.

— Сид...

— Да тут я. Идем.

— Отстань. Не могу.

— Еще как можешь! Шли их всех к черту, и все получится.

Задача оказалась тяжелее, чем я рассчитывал. Я с трудом поднял его на ноги, обхватил за талию и мы шатаясь побрели к двери словно пьяная парочка.

Добрались до лендровера. Возмущенных воплей из дома не последовало: окна гостиной выходили на другую сторону, и если повезет, заведенный мотор они тоже не услышат.

Я запихнул Чико на переднее сиденье, тихонько прикрыл дверцу и пошел на водительское место. Лендроверы созданы для левшей, с отвращением осознал я. За исключением поворотников, все управление располагалось слева, а пальцы на той руке почти не двигались. Может, потому что я был очень слаб, может, сел аккумулятор, или же я что-то повредил в драке, когда я пользовался протезом словно дубинкой.

Я выругался и начал делать все необходимое правой рукой. Для этого приходилось изворачиваться, и не будь я в такой спешке, это причинило бы мне немало страданий.

Завел мотор. Снял с ручника. Переключил на первую передачу. С облегчением отработал ногами и тронулся с места. Получилось не очень-то плавно, но мы поехали. Лендровер выкатился из ворот, и я повернул в противоположную от Лондона сторону, инстинктивно решив, что когда наше исчезновение будет обнаружено, то погоня направится в направлении столицы.

Пару-тройку миль я с успехом «слал их всех к черту» и едва успевал рулить и той же рукой менять передачи. Однако, бросив взгляд на приборную доску, я испытал жестокое разочарование: бензобак был почти пуст. Вопрос, куда ехать, требовал немедленного ответа, но не успел я задуматься, как из-за поворота показалась большая автомастерская. Она была еще открыта, и на заправке дежурили работники. Я неловко свернул и рывком остановился у колонки с дешевым бензином.

Деньги, вместе с ключами и носовым платком, лежали в правом кармане. Я вытащил все содержимое разом и отделил смятые банкноты. Открыл окно. Дал работнику деньги и попросил бензина на эту сумму.

Работник, парнишка школьного возраста, оглядел меня с удивлением.

— С вами все в порядке?

— Жарко, — ответил я, утираясь платком. Из волос выпала стружка. Похоже, я и впрямь выглядел странно. Однако, парнишка только кивнул и вставил пистолет в отверстие бензобака, с водительской стороны. Он перевел взгляд с меня на Чико, который с открытыми глазами полулежал на сиденье.

— Что это с ним?

— Перебрал, — сказал я.

По-видимому, он счел, что перебрали мы оба, но без дальнейших расспросов заправил бак, закрутил крышку и повернулся к следующей машине. Я снова с трудом завел мотор одной рукой и выехал на дорогу. Проехав милю, я свернул с шоссе, немного покружил и остановился.

— Что случилось? — спросил Чико. Я вгляделся в его все еще затуманенные глаза. Решай, куда ехать, сказал себе я.

Решай за Чико. За себя я уже решил. Когда понял, что могу сносно вести машину, когда так удачно подвернулась заправка, когда у меня оказалось достаточно денег на бензин, и я не стал просить мальчика вызвать нам на подмогу полицию и скорую помощь.

Больницы, бюрократия, расспросы, дознания, как я все это ненавидел. Я пошел бы на это только ради Чико.

— Куда мы сегодня ездили? — спросил я.

— В Ньюмаркет, — немного помолчав ответил он.

— Сколько будет дважды восемь?

Пауза.

— Шестнадцать.

Я сидел, тихо радуясь тому, что он приходит в себя и собирал остатки сил. Их прошлый прилив был истрачен на укрощение лендровера, и я снова начал расплываться в болезненный студень. Надо только подождать, думал я. Энергия и выносливость набегают волнами, и если сейчас нет сил, то через минуту они появятся.

— Жжет, — пожаловался Чико.

— Угу.

— Это уж слишком, в этот раз.

Я не ответил. Он попытался сесть прямо и по его лицу пробежала судорога боли. Он крепко зажмурился, пробормотал: «Боже ж ты мой» и взглянул на меня, все еще жмурясь от боли:

— Тебя тоже?

— Угу.

Долгий жаркий день сменялся сумерками. Пора ехать, мелькнула неясная мысль. Пора ехать, а то мы так и останемся здесь.

Основная проблема заключалась в том, что вести лендровер одной рукой было непросто и даже опасно, потому что всякий раз, когда требовалось переключить скорость, мне приходилось бросать руль и перегибаться влево. Решение заключалось в том, чтобы сжать пальцами левой руки рычаг передач и выключить кисть, чтобы рука была на месте, когда понадобится переключать скорость.

Так я и сделал. Затем включил ближний свет и габариты. Затем завел мотор. Все бы отдал за глоток спиртного, подумал я и начал долгую дорогу домой.

— Куда мы едем? — спросил Чико.

— К адмиралу.

Изначально я выбрал южное направление, и теперь, чтобы добраться до Эйнсфорда, мне следовало обогнуть Севеноукс, Кингстон и Кольнбрук, проехать по шоссе №4 до Мейденхеда, затем, к северу от Марлоу, съехать на шоссе №40 и объехать Оксфорд по северному участку кольцевой.

Лендроверы не отличаются комфортом. Тряска в них ощутима и при нормальном вождении. Чико время от времени стонал, ругался и зарекался ввязываться в подобные дела. Пару раз я ненадолго останавливался, когда слабость брала верх. Но дороги были почти пустые, и через три с половиной часа мы въехали к Чарльзу во двор, что, учитывая все обстоятельства, было не так уж плохо.

Я выключил зажигание и включил протез, но пальцы отказались повиноваться. Только этого мне не хватало, в отчаянии подумал я. Мало мне было сегодня унижений, так еще придется отвинчивать себя от кисти и бросать всю эту электронику на рычаге. Почему, ну почему у меня не две руки, как у всех нормальных людей?

— Расслабься, — прошептал Чико, — и все получится.

Я издал нечто среднее между смехом и всхлипом, пальцы слегка разжались, и рука соскользнула с рычага.

— Вот видишь, — выдохнул он.

Я положил правую руку на руль и опустил на нее голову, полностью разбитый и физически, и морально. А ведь нужно было еще собраться с силами и пойти доложиться Чарльзу.

Чарльз избавил меня от этого, он вышел к нам сам, в халате. Свет струился из открытой двери за его спиной. Я заметил адмирала, только когда он заглянул в окно.

— Сид? — недоверчиво произнес он. — Это ты?

Я с трудом оторвал голову от руля и открыл глаза:

— Ага.

— Уже первый час ночи, — заметил он.

По крайней мере я смог ответить шутливым тоном:

— А кто говорил, приезжай, мол, в любое время?

Через час Чико уже лежал в постели наверху, а я, как обычно, полулежал на обитом золотой парчой диване, вытянув разутые ноги.

Чарльз спустился в гостиную и сказал, что доктор уже закончил с Чико и готов осмотреть меня, на что я ответил, мол, большое спасибо и пусть идет домой.

— Он даст тебе действенное обезболивающее, как Чико.

— Вот именно этого-то мне и не надо, и я надеюсь, что он принял во внимание, что у Чико сотрясение мозга, и был осторожен с дозировкой.

— Ты ему пять-шесть раз это повторил, когда он только пришел. — Чарльз помолчал. — Он тебя ждет.

— Я серьезно, Чарльз. Мне надо все как следует обдумать, и этим я сейчас и займусь, так что проводите доктора и ложитесь спать.

— Разве так можно! — возразил он.

— Можно. Можно и нужно. Именно сейчас, пока я еще чувствую... — Я запнулся. Пока я еще чувствую будто с меня кожу содрали заживо, подумал я, не собираясь говорить это вслух.

— Нелепое решение.

— Да в том-то и дело, что тут полно нелепостей, и я хочу в них разобраться. А вы идите спать.

Я и прежде замечал, что при болезненных травмах ум резко проясняется и некоторое время работает с обостренной восприимчивостью. Это время следовало использовать, а не тратить попусту.

— Ты видел спину у Чико? — спросил он.

— Неоднократно, — дурашливым тоном ответствовал я.

— И у тебя спина в таком же виде?

— Не смотрел.

— Ты невыносим.

— Ага. Идите спать.

Оставшись один, я припомнил весь обрушившийся на меня кошмар, с тем же старанием, с которым до этого старался о нем не думать. Это было слишком, как выразился Чико. Слишком. Почему?

В шесть утра в гостиную спустился Чарльз в халате. Его лицо хранило непроницаемое выражение.

— Все думаешь? — осведомился он.

— Ага.

— Кофе?

— Чаю.

Он заварил чай и подал его на флотский манер, в двух больших кружках, от которых поднимался пар. Поставил мою на стол за спинкой дивана, сел в кресло со своей и устремил на меня ничего не выражающий взгляд.

— Итак?

Я потер лоб.

— Когда вы смотрите на меня, — неуверенно начал я, — я имею в виду вообще, а не сейчас. Что вы видите?

— Ты и сам это знаешь.

— Вам видны мои страхи, сомнения, чувства стыда, ненужности и бессилия?

— Конечно, нет. — Он усмехнулся, потом отхлебнул чай и посерьезнел. — Ты не выказываешь подобных чувств.

— Никто не выказывает, — согласился я. — У каждого из нас есть внешняя оболочка и внутреннее содержание, и между внешним и внутренним может быть большая разница.

— Это общее наблюдение?

— Нет. — Я взял кружку и подул на кипяток. — В своих глазах я ни в чем не уверен, мало в чем разбираюсь и много чего боюсь. А в чужих... Видите ли, нам с Чико вчера попало потому, что в чужих глазах мы выглядим совсем не так.

Я осторожно отхлебнул чай. Как обычно, Чарльз заварил его так крепко, что язык защипало от горечи. Порой мне это очень нравилось. Я продолжил:

— Сперва, когда мы только занялись сыщицким делом, нам везло. Иными словами, нам подвернулось несколько несложных дел, о нас заговорили и в итоге наша репутация оказалась весьма раздута.

— А на самом-то деле, надо понимать, вы просто тупые лентяи? — сухо осведомился Чарльз.

— Вы понимаете, что я хочу сказать.

— Конечно, понимаю. Вчера утром мне позвонил Том Улластон, по его словам, для того, чтобы обсудить вопрос с распорядителями в Эпсоме, но на самом деле, как я понял, чтобы поделиться со мной своими выводами о тебе. В двух словах, он считает, что было бы досадно, останься ты жокеем.

— Было бы замечательно, — вздохнул я.

— То есть ты хочешь сказать, что вчера вас с Чико избили, чтобы не дать вам добиться очередного успеха?

— Не совсем так.

Я рассказал ему то, над чем думал всю ночь, и его чай остыл. Когда я закончил, он долгое время сидел молча, продолжая сверлить меня своим ничего не выражающим взглядом. Затем он произнес:

— Похоже, вчерашний вечер был… ужасен.

— Да, именно так.

Снова молчание. Затем:

— И что теперь?

— А можно ли мне вас попросить, — неуверенно начал я, — сделать для меня пару вещей, а то я, э-э...

— Конечно, — согласился он. — Что именно?

— Сегодня четверг, и вы все равно собирались в Лондон. Вас не затруднит взять вместо роллса лендровер и обменять его на мою машину?

— Если это необходимо, — ответил он без особого восторга.

— Там в чемодане лежит зарядник для аккумуляторов, — добавил я.

— Конечно, я все сделаю.

— Перед тем, заберите, пожалуйста, в Оксфорде фотографии Николаса Эша.

— Сид!

Я кивнул.

— Мы нашли его. У меня в машине лежит письмо с новым адресом и той же самой просьбой о пожертвовании.

Он покачал головой, дивясь глупости Эша.

— Что-нибудь еще?

— К сожалению, еще два поручения. Первое несложное, в Лондоне. А насчет второго... вы не могли бы съездить в Танбридж-Уэллс?

Я объяснил зачем и он пообещал съездить, несмотря на то, что ради этого пришлось бы отменить совещание совета директоров, в котором он заседал.

— И будьте добры, одолжите мне фотоаппарат, а то мой остался в машине... и свежую рубашку.

— В таком порядке?

— Да, пожалуйста.

Будь моя воля, я бы тысячу лет не двинулся с места, но через некоторое время я с трудом оторвался от дивана и поднялся к Чико, взяв с собой фотоаппарат Чарльза.

Чико лежал на боку и под ослабевающим действием лекарств тупо смотрел в никуда. Я объяснил ему, зачем принес фотоаппарат, и у него хватило сил, чтобы вяло запротестовать.

— Да пошел ты...

— Сосредоточься на официанточках...

Я откинул одеяло и простыню и зафиксировал телесные повреждения с обеих сторон на пленку. Душевные травмы фиксации не поддавались. Закончив, я снова накрыл его.

— Извини.

Он не ответил, и я так и не понял, прошу ли я простить меня за то, что потревожил его в такое время, или за то, что вообще втянул его в это дело, которое так плохо кончилось. Он говорил, что нам там нечего было делать, и оказался прав.

Я вышел из спальни и отдал фотоаппарат Чарльзу.

— Сдайте в фотоателье и закажите увеличенные отпечатки к завтрашнему дню. Скажите, что это для полиции.

— Но ты велел не сообщать в полицию, — удивился Чарльз.

— Да, но если им сказать заранее, что это для полиции, то они туда не побегут, когда увидят, что печатают.

— Я полагаю, тебе никогда не приходило в голову, что Томас Улластон прав, и что это ты оцениваешь себя неверно? — заметил Чарльз и протянул мне свежую рубашку.

Я позвонил Луизе, чтобы предупредить, что не смогу с ней встретиться в назначенный день, отговорившись стандартным объяснением про неожиданные обстоятельства, которое она восприняла с ожидаемым разочарованием.

— Ладно, неважно.

— Нет, мне правда очень жаль, — возразил я. — Может быть, встретимся через неделю? Чем ты собиралась заниматься в те дни?

— Дни?

— И ночи.

Ее голос заметно повеселел.

— Научным исследованием.

— На какую тему?

— Облака, розы, звезды, их вариации и частота в жизни среднестатистической независимой женщины.

— Послушай, Луиза, — встрепенулся я, — так я, э-э, помогу чем смогу!

Она рассмеялась и повесила трубку, а я прошел в свою спальню и снял грязную рубашку, всю в пятнах пота и крови. Взглянул в зеркало. Зрелище меня не порадовало. Надел дорогую рубашку Чарльза из мягкого карибского хлопка и лег на кровать. Я лежал на боку, как Чико и ощущал то же, что и Чико, и в конце концов заснул.

Вечером я спустился в гостиную, снова устроился на диване и стал ждать Чарльза. Однако первой появилась Дженни. Она вошла в комнату, увидела меня и тут же рассердилась. Затем пригляделась.

— О нет, неужели снова?

— Привет, — только и ответил я.

— Что на этот раз? Опять ребра?

— Ничего.

— Я тебя слишком хорошо знаю!

Она села на другой конец дивана.

— Что ты здесь делаешь?

— Жду твоего отца.

Дженни ответила мне мрачным взглядом.

— Я собираюсь продать квартиру в Оксфорде, — объявила она.

— Почему?

— Мне там больше не нравится. Луиза Макиннес съехала, и все напоминает мне о Нике.

Помолчав, я спросил:

— А я напоминаю тебе о Нике?

— Конечно, нет! — тут же возразила она. И, более медленно, — Но он... — Она запнулась.

— Я видел его, — сообщил я. — Три дня назад, в Бристоле. Он немного похож на меня.

От изумления она лишилась дара речи.

— Разве ты не замечала?

Дженни покачала головой.

— Ты хотела вернуться в прошлое.

— Неправда.

Но по голосу было ясно, что она и сама это поняла. Еще в тот вечер, когда я приехал в Эйнсфорд, чтобы взяться за поиски Эша, она почти так и сказала.

— Где ты планируешь жить? — спросил я.

— Тебе не все ли равно?

Нет, пожалуй мне никогда не будет все равно, подумал я, но это уже была моя проблема.

— Как ты его нашел? — поинтересовалась она.

— Он глуп.

Это ее рассердило. Враждебный взгляд ясно показал, что ее симпатии по-прежнему принадлежали ему.

— Он нашел себе другую, — добавил я.

Дженни в ярости вскочила, и я с запозданием осознал, что она могла бы причинить мне боль даже небрежным прикосновением.

— Ты что, нарочно это говоришь, чтобы меня позлить? — гневно спросила она.

— Я говорю это, чтобы ты выбросила его из головы до того, как он пойдет под суд и в тюрьму. Иначе тебе придется очень несладко.

— Как я тебя ненавижу!

— Это не ненависть, а уязвленная гордость.

— Как ты смеешь!

— Дженни, — вздохнул я. — Скажу тебе прямо, для тебя я готов на многое. Я долго любил тебя и мне совсем не все равно, что с тобой будет. Эш найден и это он пойдет под суд за мошенничество, а не ты, но какой в этом смысл, если ты так и не поняла, что он за человек на самом деле. Я хочу, чтобы ты на него разозлилась. Поверь, не ради себя стараюсь.

— Ничего у тебя не выйдет! — гневно бросила Дженни.

— Оставь меня в покое.

— Что?

— Оставь меня в покое. Я устал.

Она застыла посреди комнаты в возмущенном недоумении, и в это мгновение вошел Чарльз.

— Привет, — сказал он, недовольно оглядев обстановку. — Привет, Дженни. — Она подошла и привычно чмокнула его в щеку. — Сид сказал тебе, что он разыскал твоего дружка Эша? — осведомился он.

— Утерпеть не мог!

В руках у Чарльза был большой коричневый конверт. Он открыл его, вытащил содержимое и передал мне: три неплохие фотографии Эша и письмо с просьбой о пожертвовании.

Два резких шага – и Дженни уже глядела на верхнюю фотографию.

— Ее имя Элизабет Мор, — медленно проговорил я. — Его настоящее имя Норрис Эббот. Она зовет его Нед.

На фотографии, которую я снял последней, они шли в обнимку, глядели друг на друга и смеялись. Их лица светились счастьем. Молча я передал Дженни письмо. Она развернула его, взглянула на подпись внизу и сильно побледнела. Мне стало очень жаль ее, но ей не пришлось бы по нраву, скажи я это вслух.

Дженни сглотнула и протянула письмо отцу.

— Хорошо, — помолчав, сказала она. — Хорошо. Отдайте это полиции.

Она снова села на диван, устало сгорбившись и бессильно уронив руки. Ее глаза снова встретились с моими.

— Ждешь, что скажу спасибо?

Я покачал головой.

— Может, и скажу когда-нибудь.

— Это необязательно.

— Ты опять за свое, — вспыхнула она.

— Что?

— Теперь я чувствую себя виноватой. Я знаю, что иногда безобразно себя веду с тобой. Потому что из-за тебя я чувствую себя виноватой, вот и мщу за это.

— Виноватой в чем?

— В том, что ушла от тебя. В том, что наш брак развалился.

— Но это не твоя вина! — запротестовал я.

— Да, не моя, а твоя! Твой эгоизм, твое упрямство, твоя проклятая жажда победы. Ты на все готов ради победы. Ты жесток. Жесток и беспощаден к самому себе. Я не могла так жить. Никто не смог бы. Женщины хотят, чтобы мужчины в трудные минуты обращались к ним за утешением и поддержкой. Чтобы они говорили: «Ты нужна мне, помоги мне, утешь, поцелуй и скажи, что все пройдет.» А ты... А ты никогда так не скажешь. Ты отгораживаешься стеной и решаешь свои проблемы молча, вот как сейчас. И не говори мне, что у тебя ничего не болит, сколько раз я это видела. Ты сейчас даже голову нормально повернуть не можешь. Я вижу, что тебе очень больно. Но ты же не скажешь: «Дженни, обними меня, помоги мне, я сейчас заплачу?»

Она замолчала и в наступившей тишине печально махнула рукой.

— Вот видишь? Ты не можешь так сказать.

После долгой паузы я произнес:

— Не могу.

— Ну вот. А мне нужен муж, который не будет постоянно держать себя в узде. Мне нужен человек, который не боится выражать свои чувства, раскованный, более мягкий. Я не могу жить в бесконечном испытании, из которого состоит твоя жизнь. Я хочу быть с тем, кто способен потерпеть неудачу. Мне нужен... обычный человек.

Она поднялась с дивана, наклонилась и поцеловала меня в лоб.

— Как много времени мне понадобилось, чтобы это понять, — заметила она. — И высказать. Но я рада, что сделала это. — Она повернулась к отцу. — Скажи мистеру Квэйлу, что Ник меня больше не интересует и я больше не буду препятствовать расследованию. А теперь мне пора домой. Я себя гораздо лучше чувствую.

Они пошли к выходу. В дверях Дженни остановилась и обернулась.

— До свидания, Сид.

— До свидания, — отозвался я и хотел сказать: «Дженни, обними меня, помоги мне, я сейчас расплачусь». Но не мог.