Твердая рука

Глава вторая

С некоторых пор у меня вошло в привычку встречаться по четвергам за ланчем с моим тестем. Бывшим тестем, если быть точным. Адмиралом (в отставке) Чарльзом Роландом, отцом моего самого горького поражения. Я был предан Дженни со всей доступной мне силой чувства, и не уступил ей только в одном, затмившем все остальное, желании: она хотела, чтобы я прекратил участвовать в скачках.

Мы были женаты пять лет: два провели в радости, два — в разногласиях, а последний год прошел в горькой ругани. От всего этого остались только полузажившие раны. Раны, да дружба ее отца, которой я добился с таким трудом и ценил теперь еще больше, ибо она была единственным, что уцелело после крушения брака.

Обычно мы встречались в полдень в верхнем баре отеля «Кавендиш», и вот сейчас на аккуратных подставках перед ним стоял розовый джин, передо мной — виски с водой и тарелочка с арахисом между нами.

— На выходные в Эйнсфорд приезжает Дженни, — сообщил он.

Эйнсфорд был его дом в Оксфордшире. По четвергам он приезжал в Лондон по делам. Разделявшее эти города расстояние он покрывал на роллс-ройсе.

— Буду рад, если ты сможешь приехать, — сказал он.

Я вгляделся в благородные черты его лица и вслушался в уклончивые интонации его голоса. Утонченный и обаятельный, при необходимости он мог прошить собеседника не хуже лазера. В его чести не могло быть сомнений, и я пошел бы за ним хоть в ад. В его безжалостности сомнений тоже не было.

— Я не намерен подставляться под удар.

— Она согласилась с тем, что стоит тебя пригласить.

— Что-то не верится.

С подчеркнутой сосредоточенностью он принялся разглядывать свой стакан. По долгому опыту мне было хорошо известно, что когда Чарльз пытался добиться от меня чего-либо, что, как он заранее знал, будет мне не по душе, он избегал смотреть мне в глаза и, собираясь с духом, тянул время. Нынешняя долгая пауза не сулила ничего хорошего. Наконец, он проговорил:

— Боюсь, что Дженни попала в неприятную ситуацию.

Я уставился на него, но он продолжал смотреть в сторону.

— Чарльз, — с отчаянием произнес я. — Нельзя же так… Вы же знаете, как она со мной обращается!

— Как я погляжу, ты сам ей ни на шаг не уступаешь.

— Никто в здравом уме не полезет в клетку к тигру!

Он бросил на меня быстрый взгляд и поджал губы. Наверное, не следовало так говорить отцу о его красавице-дочери.

— На моей памяти ты, Сид, не раз входил в клетку к тиграм, — заметил он.

— Значит, к тигрице, — попытался отшутиться я. Он тут же подхватил:

— Так ты приедешь?

— Нет… Всему есть предел.

Он вздохнул и сел поудобнее, глядя на меня поверх стакана с джином. Его отсутствующий взгляд означал, что он продолжал обдумывать следующий ход, и я внутренне напрягся.

— Будешь камбалу? — предложил он как ни в чем не бывало. — Пожалуй, пора делать заказ.

Он заказал камбалу нам обоим, по привычке распорядившись подать ее уже разделанной. Я уже научился управляться с ножом и вилкой, но этому предшествовал долгий и мучительный период, когда моя изуродованная рука ни на что не годилась, и мне приходилось держать ее в кармане. И когда я, наконец, смирился с увечьем, то потерял руку полностью. Полагаю, в этом и заключается жизнь. Что-то находишь, что-то теряешь, и если удалось спасти из развалин хоть что-то, хотя бы жалкие остатки самоуважения, то и этого хватает, чтобы пережить очередную катастрофу.

Официант объявил, что столик накроют через десять минут и неслышно отошел, прижимая стопку меню и блокнот для заказов к своей униформе — фраку и серому галстуку. Чарльз взглянул на часы и широким взглядом окинул большой светлый зал, в котором люди в креслах бежевого цвета вели негромкие разговоры о судьбах мира.

— Ты будешь сегодня в Кемптоне? — спросил он. Я кивнул:

— Первая скачка в два-тридцать.

— Работаешь на клиента? — допрос выходил довольно топорным.

— Если Дженни будет в Эйнсфорде, то я туда не поеду, — сказал я.

Он помолчал.

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты приехал, Сид.

Я лишь молча посмотрел на него. Избегая моего взгляда, он следил за барменом, разносящим напитки по дальним углам, и что-то уж очень долго обдумывал следующую реплику.

Он прокашлялся и сказал словно беседуя сам с собой:

— Дженни пожертвовала некоторую сумму и, боюсь, свое доброе имя на затею, оказавшуюся, по всей видимости, мошеннической.

— Как это? — изумился я.

Он немедленно перевел взгляд на меня и хотел было ответить, но я перебил его:

— Нет уж, — заявил я. — Если дело в этом, то я вполне уверен, что вы можете решить эту проблему сами.

— Она, разумеется, использовала твое имя, — уточнил Чарльз. — Дженнифер Холли.

Ловушка захлопнулась. Чарльз всмотрелся в мое застывшее лицо и с едва заметным вздохом облегчения отбросил снедавшую его душевную тревогу. А он отлично выучил, на чем меня можно поймать, с горечью подумал я.

— Она увлеклась неким молодым человеком, — бесстрастно начал он. — Мне он не понравился, но в свое время ты мне тоже не понравился, и эта ошибка подорвала мою веру в собственное чутье.

Я взял орешек. Чарльз невзлюбил меня за то, что я был жокеем, совсем неподходящей партией для девушки благородных кровей. Мне же он показался снобом, кичащимся своим интеллектуальным и социальным превосходством, и я невзлюбил его в ответ. Удивительно, что нынче я уважал его, пожалуй, больше, чем кого бы то ни было.

Чарльз снова заговорил:

— Он убедил ее сотрудничать с ним в бизнесе по доставке заказов почтой. Богатые клиенты, все очень респектабельно, по крайней мере, на первый взгляд. Достойный способ сбора денег на благотворительные нужды, обычное дело. Наподобие рассылки рождественских открыток, только в этом случае, как я понял, речь шла о полировке из воска, предназначенной для антикварной мебели. Получателю предлагается купить дорогую полировку с тем условием, что прибыль пойдет в основном на благотворительность.

Он невесело посмотрел на меня. Я обреченно ждал развязки.

— Начали поступать заказы, — продолжил он рассказ. — И деньги, разумеется. Дженни с подругой работали, не покладая рук, рассылая полировку.

— Запасы которой Дженни купила заранее? — уточнил я.

— Ты уже все понял, да? — вздохнул Чарльз.

— И именно Дженни оплачивала расходы на упаковку и пересылку и заказывала рекламные письма и брошюры?

Он кивнул.

— Все чеки она клала на отдельный банковский счет, открытый на имя благотворительного фонда. Счет опустошен, молодой человек исчез, а фонд никогда не существовал.

Я в ужасе уставился на него.

— И в каком положении в итоге осталась Дженни?

— Боюсь, все очень плохо. Существует немалая вероятность, что дело попадет в суд. Все документы подписаны только ею, а его и след простыл.

Для выражения моих чувств не годились даже самые изощренные ругательства. Оценив мое изумленное молчание, Чарльз сочувственно кивнул.

— Она поступила в высшей степени неблагоразумно, — подтвердил он.

— Неужели вы не могли остановить ее, предупредить?

Он с сожалением покачал головой.

— Я ничего не знал до вчерашнего дня, когда она в панике приехала в Эйнсфорд. Всем этим она занималась из своей квартиры в Оксфорде.

Мы переместились за столик, и впоследствии я не мог вспомнить вкус той камбалы.

— Зовут этого человека Николас Эш, — добавил Чарльз, когда мы пили кофе. — По крайней мере, он так назвался. — Он запнулся. — Мой поверенный считает, что было бы хорошо, если бы ты смог его найти.

Я вел машину в Кемптон механически, на автопилоте. Думы мои были полны Дженни.

Развод ничего не решил. Стерильное подведение итогов в безликом суде, на который мы оба не явились (детей нет, имущественных претензий нет, примирение невозможно, просьба удовлетворена, следующие!), оказалось не способно завершить эту главу нашей жизни и стало не точкой, а всего лишь рахитичной запятой. Смена семейного статуса не распахнула нам двери к подлинной свободе. Выздоровление после душевной катастрофы проходило долго и медленно, и справка о разводе помогла не больше, чем таблетка аспирина.

Когда-то мы заключали друг друга в страстные объятья. Нынче, при встрече, мы выпускали когти и терзали друг друга. Восемь лет прошли под знаком Дженни. Я любил ее, потерял и скорбел о потере. Несмотря ни на что, мои чувства к ней не остыли. До равнодушия было далеко.

Если я выручу ее, она отплатит мне лишь злобой. А если оставлю ее в беде, то сам себя поедом съем. И надо же было чертовой стерве так по-глупому вляпаться! — в бессильной ярости думал я.

Для буднего апрельского дня в Кемптоне собралось немало народу, хотя как обычно я мысленно посетовал, что чем ближе к Лондону расположен ипподром, тем хуже он посещается. Ставки-то горожане делать любят, а свежий воздух и лошадей — не очень.

Бирмингемский и манчестерский ипподромы давно уже пали жертвой этого равнодушия, а ливерпульский держался на плаву лишь благодаря знаменитым скачкам Грэнд-Нэшнл. Нынче лишь провинциальные ипподромы сохраняли способность трещать по швам, не в силах обеспечить программками всех желающих. Старые корни проросли глубоко и все еще исправно питали цветущую поросль.

Рядом с весовой стояли все те же знакомые люди, обсуждая все те же извечные темы. Кто скачет на какой лошади, кто победит, надо бы изменить правила, и что сказал такой-то, когда его лошадь проиграла, и что будущее не сулит ничего хорошего, и что такой-то ушел от жены. Пошлые слухи, преувеличения и прямое вранье.

Все та же смесь чести и бесчестия, твердых принципов и хитрых уловок. Желающие подкупить и готовые принять взятку. Нервные мелкие сошки и высокомерные большие шишки. Храбрящиеся неудачники и скрывающие тревогу везунчики. Все как было, есть и будет, пока существуют скачки.

У меня больше не было прав находиться рядом с весовой, хотя меня никогда не прогоняли. Бывшим жокеям, одним из которых я теперь являлся, снисходительно дозволялось слоняться повсюду, кроме собственно весовой. Вход в сей алтарь был мне заказан с тех пор, как копыто, и полтонны лошадиной плоти за ним, размололо мне пястные кости. С тех пор я был рад и тому, что все еще принадлежу к жокейскому братству. Один бывший чемпион признался мне как-то, что острое желание участвовать в скачках не покидало его еще лет двадцать, и я кисло поблагодарил его за откровение.

Джордж Каспар тоже стоял у весовой, беседуя со своим жокеем. Сегодня у него было заявлено три скакуна. Рядом стояла Розмари. Увидев меня шагов за десять, она вздрогнула и резко отвернулась. Я почти видел, как бурлит в ней тревога, хотя внешне она выглядела как обычно, изящно и ухоженно: норковая шубка от холодного ветра, лакированные сапожки, шляпка из бархата. Она боялась, что я проговорюсь о ее визите, и совершенно зря.

Кто-то легонько взял меня за локоть, и приятный голос произнес:

— Сид, можно тебя на пару слов?

Я с улыбкой повернулся к лорду Фраэрли — землевладельцу с графским титулом и на редкость достойному человеку. В прошлом я много раз выступал в скачках на его лошадях. Это был аристократ старого образца, лет за шестьдесят, с превосходными манерами, отзывчивый, слегка чудаковатый и гораздо более умный, чем могло показаться на первый взгляд. Говорил он слегка запинаясь, и это было не дефектом речи, а нежеланием выглядеть, словно он козыряет своим происхождением среди окружающего его равноправия.

В течение многих лет я не раз гостил в его поместье в Шропшире, как правило, по пути на ипподромы севера, и проехал с ним бесчисленное количество миль в череде стареньких машин. Желание поменьше выделяться тут было ни при чем, просто он предпочитал тратить деньги только на самое необходимое. А необходимым в его понимании являлось поддержание родового гнезда и владение как можно большим количеством скаковых лошадей.

— Рад вас видеть, сэр! — произнес я.

— Я же просил, называй меня просто Филипп.

— Да, конечно, прошу прощения.

— Послушай, — начал он. — Не мог бы ты кое-что для меня сделать? Говорят, у тебя чертовски здорово получается выяснять разные вещи. Меня это, конечно, не удивляет, ты же знаешь, я всегда ценил твое мнение.

— Конечно, помогу, если сумею, — отозвался я.

— У меня возникло неприятное чувство, что меня используют втемную, — сказал он. — Ты же знаешь, я обожаю смотреть, как скачут мои лошади, и чем больше, тем лучше и все такое. Ну и в прошлом году я согласился возглавить несколько синдикатов. Знаешь, когда лошадь скачет под моим именем и в моих цветах, а стоимость содержания поделена на восемь-десять человек.

— Да, я заметил, — кивнул я.

— Ну… других пайщиков я лично не знаю. Синдикаты были сформированы человеком, который этим и занимается: собирает группу людей и продает им лошадь, знаешь?

Я снова кивнул. Бывали случаи, когда организаторы покупали лошадей задешево и распродавали паи на сумму чуть ли не вчетверо дороже. Спекуляция на ровном месте, пока еще законная.

— Сид, эти лошади скачут не по форме, — заявил он без обиняков. — У меня гадкое чувство, что ими манипулируют, и в этом замешан кто-то из пайщиков. Выясни, в чем тут дело, пожалуйста. Аккуратно и без огласки.

— Непременно постараюсь, — пообещал я.

— Отлично, — удовлетворенно вздохнул он. — Я так и думал, что ты согласишься, и приготовил тебе список членов синдикатов. — Он достал из внутреннего кармана сложенный листок бумаги.

— Вот они, — развернул он листок. — Четыре лошади. Все синдикаты зарегистрированы в Жокей-клубе, все как полагается, счета проходят аудиторскую проверку и все такое. На бумаге все в абсолютном порядке, но прямо скажу, Сид, что-то тут нечисто.

— Я займусь этим, — подтвердил я. Он рассыпался в искренних благодарностях и через пару минут отошел поприветствовать Джорджа и Розмари.

Неподалеку вооруженный блокнотом и авторучкой Бобби Анвин с пристрастием допрашивал одного из тренеров средней руки. До меня донесся его резкий голос с напористым северным акцентом и инквизиторскими нотками, подхваченными от тележурналистов.

— Так вы хотите сказать, что полностью удовлетворены тем, как ваши лошади показывают себя в скачках?

Тренер переминался с ноги на ногу и затравленно озирался по сторонам. Удивительно, подумал я, что он терпит все это, даже учитывая то обстоятельство, что репортажи Бобби о жертвах, над которыми он не сумел от души поиздеваться лично, выходили куда злее. Писал он хорошо, у читателей был популярен, но в мире скачек его дружно ненавидели. Много лет между нами было нечто вроде боевого перемирия, заключавшегося на деле в том, что в репортажах о скачках, которые я проиграл, слова «слепой» и «дебил» употреблялись в мой адрес не более чем дважды в каждом абзаце. С тех пор, как моя спортивная карьера оборвалась, я перестал быть для него мишенью, и со временем мы начали получать даже нечто вроде извращенного удовольствия от общения друг с другом, словно трогая языком больной зуб.

Углядев меня, Бобби отпустил несчастного тренера и направил крючковатый нос в мою сторону. Высокого роста, лет сорока, он был родом из промышленных трущоб Брэдфорда, и нередко упоминал об этом в своих статьях. Боец по натуре, он прошел трудный путь и очень этим гордился. Я и сам вышел из низов, так что, казалось бы, у нас должно было быть немало общего. Однако внешние обстоятельства не влияют на темперамент. Он проклинал свои невзгоды, а я сносил их в молчании. Поэтому обычно он говорил, а я слушал.

— Журнал со статьей у меня в портфеле в комнате для прессы, — заговорил он. — Зачем она тебе?

— Просто интересуюсь.

— Хорош запираться, выкладывай, над чем работаешь?

— А если я тебя спрошу, над чем ты сейчас работаешь, ты мне расскажешь?

— Ладно, убедил, — хмыкнул он. — Обойдусь бутылочкой лучшего игристого в баре для членов Клуба. После первой скачки, лады?

— А за сандвичи с семгой вдобавок, поделишься тем, что не вошло в статью?

Плотоядно ухмыльнувшись, он изъявил согласие и, верный своему слову, явился в бар после первой скачки.

— Что ж, Сид, старина, ты можешь себе это позволить, — заметил он, принимаясь за сандвичи с красной рыбой и бережно придвинув к себе бутылку с золотой фольгой на горлышке. — Так что тебя интересует?

— Ты ведь ездил к Джорджу Каспару в Ньюмаркет, когда готовил материалы к статье? — я указал на свернутый иллюстрированный журнал, лежащий рядом с бутылкой.

— Конечно.

— Вот и расскажи обо всем, что в статью не вошло.

Он перестал жевать.

— Что конкретно?

— Какое впечатление у тебя сложилось о Джордже?

Бобби доел кусок ржаного хлеба.

— Да почти все я и написал, — он взглянул на журнал. — В том, какая лошадь на что годится и на какие скачки ее выставлять, он разбирается лучше всех на свете. А вот в людях ни черта не смыслит. У него сто двадцать лошадей в конюшне, а то и больше, и он каждую знает по имени, и помнит всех ее предков от начала времен. Покажи ему любую из них, хоть сзади, хоть под проливным дождем, когда их никто не разберет, а он в момент скажет, кто это. А конюхи для него все на одно лицо. У него их четыре десятка, и он всех Томми кличет.

— Конюхи постоянно меняются, — спокойно заметил я.

— Так и лошади тоже. Дело в приоритетах. Людей он и в грош не ставит.

— А женщин? — поинтересовался я.

— Он с ними просто развлекается. Да он небось и на бабе о скачках думает!

— А Розмари… что она обо всем этом думает?

Я долил ему бокал и отхлебнул из своего. Бобби заглотил остаток сандвича и слизнул крошки с пальцев.

— Розмари? Да она, похоже, умом тронулась.

— Вчера на скачках она выглядела нормально, — возразил я. — Да и сегодня она здесь.

— Да на людях-то она держится прямо как дама из высшего света, но я у них дома считай три дня провел, и прямо тебе говорю, ни за что не поверил бы, если бы сам не видел, что у них творится.

— Например?

— Ну, например, она как-то вопила на весь дом, что у них мало охраны, а Джордж кричал, чтобы она заткнулась. Она вбила себе в голову, что до некоторых лошадей в их конюшне добрались и испортили. Так-то подумать, она правильно мыслит, конюшня большая, успешная. Всегда найдется какой-нибудь гад, что попробует повысить свои шансы на выигрыш. — Он отпил большой глоток и немедленно пополнил бокал до краев.

— Короче, как-то раз она меня в прихожей за рукав схватила — а у них в прихожей иной дом поместится! — схватила за рукав да и талдычит, что я должен написать про Глинера и Зингалу, как их испортили. Помнишь, те классные жеребчики-двухлетки, из которых в итоге толку не вышло? И тут из кабинета выходит Джордж и объясняет, мол, это у нее нервы, от возрастных изменений, и они прямо передо мной устраивают настоящий скандал.

Он выдохнул и сделал еще глоток.

— И тем не менее, я бы сказал, что они друг к другу очень привязаны. Ну, насколько он вообще на это способен.

Я провел языком по зубам и изобразил почти полное отсутствие интереса, как если бы мои мысли были заняты чем-то другим.

— Как думаешь, Джордж прислушивается к ее мнению насчет Глинера и Зингалу?

— Да он и не думал, что я приму это всерьез. Сказал только, она сама не своя от беспокойства за Три-Нитро, ну а у страха глаза велики, вот и преувеличивает. Он списывает это на возраст, говорит, мол, женщины в этом возрасте все такие. По его словам, охрана вокруг Три-Нитро уже вдвое больше, чем нужно, настолько его жена достала, а с началом нового сезона по ночам будут дежурить патрули с собаками. То есть уже сейчас. Он считает, что Розмари, конечно, все выдумывает, насчет Глинера и Зингалу, но решил потрафить ей немножко, чтобы уж совсем крышей не двинулась. У обоих тех жеребцов обнаружились шумы в сердце, а проявились они только когда оба они повзрослели и набрали вес. Вот и все, никаких сенсаций.

Он осушил бокал и снова наполнил его.

— Ну, Сид, и что ты на самом деле хочешь узнать о Джордже Каспаре?

— Э-э.. — протянул я. — Так ты думаешь, он ничего не опасается?

— Джордж-то? Чего ж ему опасаться?

— Чего-нибудь.

— Уж чего-чего, а испуга я за ним не заметил.

— И он не выглядел озабоченным?

— Да нисколечко.

— Нервным?

— Только из-за жены.

— А когда ты там был?

— Ну… — он задумался. — Сразу после Рождества… Да, точно, на второй неделе января. Статьи для цветных приложений приходится сдавать задолго до выпуска.

— Так ты считаешь, — протянул я, изображая разочарование, — так ты считаешь, что в дополнительной охране для Три-Нитро он не заинтересован?

— Ах, вот, на что ты нацелился! — знающе ухмыльнулся он. — Без шансов, старина, без шансов. Попытай в местах попроще. У него там и мышь не проскочит. Начать с того, что там, как встарь, все постройки огорожены высоченной стеной, ни дать, ни взять — крепость. И трехметровые двойные ворота с шипами поверху.

— Да… я видел.

— Вот именно, — пожал он плечами, словно это решало вопрос.

Дабы держать даже самых упорных пьяниц в курсе о происходящем на скачках снаружи, во всех барах кемптонского ипподрома были установлены ведущие прямую трансляцию телевизоры. На одном из них мы с Бобби и посмотрели вторую скачку. Победитель, из конюшни Джорджа Каспара, пришел к финишу с отрывом в шесть корпусов, и пока Бобби задумчиво разглядывал бутылку с остатками шампанского, в бар вошел сам Джордж. За ним следовал мужчина значительного вида, в пальто верблюжьего цвета. Самодовольная усмешка, широкие жесты, «я плачу!» — все выдавало в нем счастливого владельца победившей лошади.

— Допивай, Бобби, — сказал я.

— А ты?

— Всё тебе.

Без лишних возражений он вылил остатки в бокал, выпил и довольно рыгнул.

— Пойду, пожалуй, — сказал он. — Надо накатать что-нибудь про этих уродов в третьей скачке. Не проговорись редактору, что я вторую по телику смотрел, а то уволит еще! — Бобби шутил. Он провел в баре немало скачек.

— Пока, Сид. Спасибо за угощение.

Он кивнул и уверенно пошел к выходу. По виду никак нельзя было сказать, что он осушил почти целую бутылку шампанского всего за полчаса. Причем в его случае это была лишь легкая разминка: останавливаться на достигнутом он не собирался. Что-что, а пить Бобби умел.

Я сунул журнал во внутренний карман пиджака и медленно пошел следом, размышляя над услышанным. Поравнявшись с Джорджем Каспаром, я в двух словах поздравил его с победой, удостоился кивка и называния по имени и направился было к выходу.

— Сид! — окликнул он.

Я оглянулся. Джордж призывно махнул рукой, и я подошел снова.

— Познакомься, это Тревор Динсгейт, — сказал он.

Я пожал протянутую руку, обратив внимание на белоснежные манжеты, золотые запонки, гладкую бледную, чуть влажную кожу, ухоженные ногти и золотой перстень-печатку с ониксом на мизинце.

— Это ваша лошадь выиграла? — уточнил я. — Поздравляю.

— Вы знаете, кто я такой?

— Тревор Динсгейт?

— Помимо этого.

Вблизи я видел его впервые. Он окинул меня высокомерным взглядом из-под полуприкрытых век, характерным для людей, привыкших повелевать. Темно-серые глаза, тщательно уложенные черные волосы и решительно сжатые губы довершали этот образ.

— Давай Сид, не стесняйся, — подбодрил меня Джордж. — Если знаешь, то выкладывай. Я говорил Тревору, что тебе все известно.

Обветренное лицо выражало лишь лукавое любопытство. Я нередко сталкивался с тем, что мое теперешнее занятие многие воспринимали как игру. В данном случае я не видел ничего опасного в том, чтобы показать им парочку трюков.

— Владелец букмекерской конторы? — начал я, обращаясь к Джорджу. — «Билли Бонс» — это уточнение я адресовал уже Тревору Динсгейту.

— Я же говорил! — довольно воскликнул Джордж.

Тревор Динсгейт воспринял мой ответ с философским спокойствием. Я не стал проверять его возможную реакцию на прочие мои сведения: она могла быть не столь дружелюбной. Настоящая его фамилия была Шуммак. Обладатель острого как бритва ума Тревор Шуммак родился в трущобах Манчестера, и выбираясь оттуда успешно сменил имя, акцент и круг знакомств. Как сказал бы Бобби Анвин, и правильно сделал, все мы стремимся забраться повыше.

Тревор Динсгейт увенчал свой путь наверх покупкой пришедшей в упадок старинной букмекерской конторы «Билли Бонс». Никакого Билли Бонса там и в помине не было: владели конторой некие братья Рубинштейны и их дядя Солли. За последние несколько лет «Билли Бонс» превратился в крупный бизнес. Рекламные лозунги про лучшего в мире Бонса били в глаза со страниц всех спортивных газет, с транспарантов на ипподромах, и даже в воскресные дни от них не было спасения. Если дела в конторе шли столь же бойко, как и рекламная кампания, Тревору Динсгейту не на что было жаловаться.

Мы учтиво обсудили победу его лошади, и когда настало время, вышли посмотреть скачку жеребцов-двухлеток.

— Как поживает Три-Нитро? — спросил я Джорджа в дверях.

— Отлично, он в превосходной форме.

— Никаких проблем?

— Ни малейших!

Снаружи мы распрощались, и я провел остаток дня рассеянно следя за скачками, беседуя с теми, кто мне встречался, и ни о чем существенном не думая. Розмари я больше не видел, и сделал вывод, что она меня избегает. После пятой скачки я собрался уходить.

На выходе меня остановил заждавшийся, судя по виду, служащий. Он протянул мне невзрачный конверт.

— Вам записка, мистер Холли.

— Да? Спасибо.

Я сунул конверт в карман и пошел дальше, к машине. Сел в нее. Вскрыл конверт и прочел записку.

«Сид, у меня целый день не было времени, но нам надо поговорить. Встретимся в чайной комнате после последней скачки, хорошо? Лукас Уэйнрайт»

Беззлобно ругнувшись, я снова пересек парковку, вошел в ворота и направился к ресторану, где уже закончился ланч и настало время сандвичей и пирожных. Последняя скачка только что завершилась, и туда потянулись по двое, по трое, жаждущие чаю. Однако главы службы безопасности Жокей-клуба, в прошлом флотского офицера Лукаса Уэйнрайта среди них не было.

Я подождал, и в конце концов он появился, извиняясь на ходу. Вид у него был обеспокоенный и задерганный.

— Хочешь чаю? — спросил он, запыхавшись.

— Не очень.

— Неважно. Давай закажем. Здесь мы сможем спокойно посидеть, никто нас не прервет. В баре слишком много народу.

Он провел меня к столику и жестом пригласил присесть.

— Послушай Сид, не хочешь ли поработать на нас? — Коммандер Уэйнрайт не любил терять время.

— «На вас» — это на Службу безопасности?

— Да.

— Официально? — я был удивлен. В общих чертах Службе безопасности было известно, чем я теперь занимался, и возражений с их стороны не было, но я не думал, что им это по нраву. В некотором смысле я вторгся на их территорию и мешался под ногами.

Лукас побарабанил пальцами по столу.

— Неофициально, — проговорил он. — Строго на меня лично.

Поскольку Лукас Уэйнрайт занимал главную должность в Службе безопасности, отделе Жокей-клуба, отвечающего за расследование нарушений и поддержание порядка, то даже его личные просьбы следовало считать обоснованными, во всяком случае, пока не доказано обратное.

— Что за работа? — осведомился я.

Впервые за время встречи он взял паузу. Похмыкал, снова побарабанил пальцами по столу, и наконец решился поверить мне проблему, оказавшуюся исключительно непростой.

— Слушай, Сид, это должно остаться между нами.

— Хорошо.

— У меня нет права обращаться к тебе с этим.

— Ясно. Продолжайте.

— А раз нет права, то и оплату гарантировать тоже не могу.

Я вздохнул.

— Все, что я могу предложить, это… сотрудничество, когда оно тебе понадобится. Если, конечно, это будет в моих силах.

— Это может оказаться куда дороже денег, — согласился я.

Он облегченно вздохнул.

— Отлично. В общем… это очень неприятное дело. Очень деликатное. — Он продолжал колебаться, но в итоге, с тяжелым вздохом, почти стоном, решился:

— Я бы хотел, чтобы ты выяснил… кое-что… про одного из наших людей.

Повисло тяжелое молчание. Затем я произнес:

— Вы хотите сказать, одного из вас? Работников Службы безопасности?

— Боюсь, что так.

— Что именно вас интересует? — спросил я.

— Подкуп, взятки, такого рода вещи, — расстроенно сказал он.

— Э-э… — протянул я. — Я правильно понял? Вы полагаете, что один из ваших служащих берет деньги у всяких мошенников, и вы хотите, чтобы я выяснил, так ли это?

— Да, абсолютно верно, — подтвердил он.

Я задумался.

— А почему вы не хотите расследовать это сами? Поручите это другому служащему.

— Так-то оно так, но… — он прокашлялся. — Все не так просто. В случае, если я окажусь неправ, нельзя, чтобы о моих подозрениях вообще стало известно. Это приведет к огромным неприятностям. А если я окажусь прав… а я боюсь, что так и будет, то мы… то есть Жокей-клуб, предпочтем иметь возможность обойтись без лишней огласки. Громкий скандал с участием Службы безопасности ничего, кроме вреда, не принесет.

Я подумал, что он чересчур преувеличивает, но, как оказалось, он рассудил верно.

— Человек, о котором идет речь, — сказал он с жалким видом, — это Эдди Киф.

Снова воцарилось молчание. В тогдашней иерархии службы Безопасности, начальнику — Лукасу — полагалось двое равноправных помощников. Оба были полицейскими чинами в отставке. Один из них и был суперинтендант Эддисон Киф.

Образ Эдди, с которым я нередко общался, встал у меня перед мысленным взором. Высокий, грузный и с виду добродушный, он громогласно рубил правду-матку с суффолкским акцентом и с силой хлопал собеседника по плечу. Густые желтые усы, редеющие светло-русые волосы, через которые уже виднелась лысина, и приветливо искрящийся взгляд из-под тяжелых век, который на самом деле часто ничего хорошего не сулил. Порой я ловил в его глазах стальной блеск, холодный и безжалостный словно трещина в леднике, обманчиво сверкающая под зимним солнцем. Эдди Киф был одним из тех, кто с улыбкой защелкнет на тебе наручники. Но подкуп и взятки? Никогда бы не подумал.

— Что именно навело вас на эти мысли? — нарушил я молчание. Лукас Уэйнрайт пожевал губу.

— В прошлом году четыре его расследования дали ложные результаты.

Я моргнул.

— Это ничего не доказывает.

— Нет. Именно. Если б я был уверен, я бы не сидел тут с тобой.

— Да уж, наверное. — Я подумал. — Что он расследовал?

— Синдикаты. Он должен был выяснить, все ли пайщики заявленных новых синдикатов могут быть допущены к владению лошадью. Убедиться, что среди них не затесались нежелательные элементы, пытающиеся пролезть на скачки через черный ход. Эдди утвердил все четыре синдиката, а на деле среди их членов оказалась парочка тех, кого и близко нельзя подпускать к скачкам.

— И как же вы это узнали? — спросил я — Как именно это стало вам известно?

Он скорчил гримасу.

— На прошлой неделе я допрашивал кое-кого в связи с обвинением в применении допинга. Этот человек сказал, что некие жулики его подставили, и чтобы отомстить им, он открыл мне, что все они владеют лошадьми под ложными именами. Он назвал мне имена, и я проверил. Все четыре синдиката с их участием были утверждены Эдди.

— А это, случаем, не синдикаты, возглавляемые лордом Фраэрли? — медленно проговорил я.

— Боюсь, что так, — с подавленным видом признался он. — Лорд Фраэрли сказал мне сегодня, что он попросил тебя все разузнать. Счел нужным предупредить меня. Я и сам думал обратиться к тебе, и это послужило окончательным толчком. Но я не хочу никакой огласки.

— И он тоже, — успокоительно сказал я. — Вы предоставите мне доклады Эдди или хотя бы копии? Вместе с настоящими и вымышленными именами нежелательных лиц?

Он кивнул.

— Я прослежу, чтобы ты их получил. — Он бросил взгляд на часы и встал, возвращаясь в свое привычное состояние решительности. — Мне не нужно тебе объяснять… но, прошу тебя, никому ни слова.

Я встал и поспешил за ним к выходу. Он прощально взмахнул рукой, ускорил шаг и скрылся в дверях весовой. Я снова пошел к машине, раздумывая о том, что если предложения о работе и дальше будут сыпаться с той же скоростью, мне придется нанимать помощников.