Это необычный допрос.
Нет ни оков, ни темной камеры, ни угроз — во всяком случае, нет речи о цепях и колоде для порки или о других неприятных вещах. Зато присутствует Ричард Бэнкрофт, епископ Лондонский (а также доктор богословия, бакалавр богословия, магистр искусств и бакалавр искусств, все степени получены в Кембридже, и он считает это важным). Хотя, пожалуй, он как раз обещает грядущие неприятности, а больше ничего и не делает.
Допрос происходит в часовне крипты под собором Святого Павла. Стены здесь холодные, а свет тусклый, могильный. Нетрудно понять, почему было избрано именно это место. Оно напоминает об инквизиции, о еретиках, которых приводили сюда, потом, играя словами, обманом вырывали у них признание, а после уводили в камеру и наконец вешали за измену. Здесь нет ни стражи, ни придворных, ни случайных людей; нет глаз, ушей и ртов, которые могли бы увидеть, услышать и рассказать о том, что тут произойдет.
Этому не должно быть свидетелей.
Роберт Сесил (первый секретарь королевы Елизаветы I, если официально; глава шпионов, если нет. См. также: первый граф Солсбери, кавалер ордена Подвязки, лорд-хранитель Малой печати, лорд-казначей, государственный секретарь. Для него это тоже важно) торжественно кладет перед собой книгу — толстую, в кожаном переплете, видевшую много лжи и предательства. На этот раз почти вся ложь моя.
Чего мы уже успели коснуться: моего имени (Тобиас Эллис — для них, герцог Орсино — для него), моего рода занятий (исследователь и шифровальщик — для них, лжец — для него), моей репутации (запятнанной — для всех).
Что осталось неизвестным: все остальное.
— Кто он?
— Это зависит от того, — отвечаю я, — кого вы имеете в виду.
Высокомерие Сесила — лишь маска.
— Есть тот, кто лежал на сцене с твоим ножом в спине, тот, кого ты назвал убийцей, и тот, который сбежал. С кого из них ты предпочтешь начать, Тобиас?
Это не имеет значения. С кого ни начни, этого хватит, чтобы меня прикончить.
— Давай начнем с того, который скрылся, — решает Сесил за меня. — Как, ты сказал, его зовут?
— Я не говорил.
Министры обмениваются взглядами. Грань между незнанием и дерзостью, которой я стараюсь придерживаться, становится все тоньше.
— Его называли Кристофером Альбаном или Китом.
— Китом… — повторяет Эгертон (Томас Эгертон, лорд-канцлер, бакалавр Оксфорда, старейшина Линкольнс-Инн, начальник судебного архива, лорд-хранитель Большой печати. Взгляду него острый, язык еще острее, и он совсем не дурак). — Интересное совпадение. Что еще?
— Он приехал из глубинки. — Я обхожу приманку и осторожно, очень осторожно продолжаю свой рассказ: — Из Плимута. Он молод и неопытен. — Я хочу проглотить эти слова, оставить их при себе. Но я не могу ничего им не сказать, если должен хоть что-то говорить.
— И как же он настолько преуспел, если молод и неопытен? На сцене в главной роли, рядом с людьми лорда-гофмейстера, перед королевой — и с ножом в руках? С чертовым ножом!
Власть Сесила так велика, что его богохульство не злит епископа, который не отрывает от меня взгляда с того мгновения, как я вошел в часовню.
— Таков был план, — отвечаю я. — Позволить ему зайти как можно дальше. Не мог же я поймать неудавшегося убийцу, если не было даже попытки убийства.
— Но неудавшийся убийца сбежал, а ты оказался здесь вместо него. — Темный тяжелый взгляд как будто придавливает меня к стулу.
Надо мной, за собором, лежит Лондон. Огромный город, расползающийся во все стороны, оживающий после празднования Двенадцатой ночи. Ряженые, музыка, горячее вино и праздничные пироги, липкие от рома, сахара и масла. Один такой сунули мне в ладонь, сопроводив мрачным взглядом и сладким шепотом:
«Попадется гвоздика — выходит, ты злодей. Попадется коринка — дурак. А если лоскуток — то завидный жених. Ну и кто же ты?..»