Убить королеву

Глава 9 Кит Трактир «Элефант», Саутворк, Лондон 15 ноября 1601 года

Пока что мне нравится притворяться парнем.

Поначалу я жалела, особенно когда обрезала волосы. Они оказались куда волнистее, чем я думала. Я собиралась остричь их до плеч, как у Йори, а они завиваются у подбородка. Йори сказал, что я похожа на монаха, и ничего хорошего в виду не имел, так что я сделала себе еще и челку, и это оказалось ошибкой, потому что челка только лезет в глаза, мешает и лежит как угодно, но не так, как мне хочется.

Но вообще неплохо. Прическа у меня дурацкая, но она мне к лицу. Серые глаза, и без того большие, стали огромными. Губы кажутся пухлее, улыбка — шире и ярче. А рост, который для девушки явно великоват, теперь мне совсем не мешает. Я купила себе немного одежды: пару штанов, несколько рубашек, сапоги, плащ, шляпу и перчатки. Выкроила полосу из полотна, чтобы заматывать грудь — так она кажется плоской. Мне кажется, что парень получился убедительный. Кейтсби тоже так думает: впервые увидев меня в новой одежде, он сказал, что я похожа на отца. В первый раз за месяц я не заплакала, услышав его имя.

Кстати, об именах. Теперь меня зовут Кристофер Альбан. Кристофер — в честь моего любимого поэта, Кристофера Марло, Альбан — в честь католического святого, первого британского мученика, покровителя новообращенных, беженцев и пытаемых. Со смыслом. Кейтсби предложил, чтобы меня называли Китом для краткости и чтобы не перепутать с другим Кристофером — Райтом.

Что ж, Кит Альбан.

Больше всего мне нравится, что теперь я могу ходить куда угодно. Человека в штанах пускают в любые места. Первые несколько дней я просто бродила по городу, изучала его, как велел Кейтсби, и видела такое, чего не видела раньше никогда. Мужчины мочились на улицах, женщины продавали себя за деньги, дети выпрашивали еду. Я видела, как людей арестовывают и секут, видела головы на пиках Лондонского моста, видела ворон, которые роются у этих голов в волосах и выклевывают глаза. Потом я расхрабрилась и рискнула зайти в трактир, на следующий день — в таверну, а на третий — в игорный притон.

Когда я стала парнем, у меня с глаз спала пелена — а я даже не знала, что она там есть. Я вижу, слышу и знаю то, что раньше только воображала; и знаю, что все мои представления были ошибкой. Знаю, как мужчины рыгают, плюются и издают жуткие звуки, если рядом нет женщин. Знаю, что они говорят о женщинах в мужской компании, как обсуждают их лица, тела и волосы, утверждают, что женщины не думают того, что говорят вслух, рассказывают, что женщины делают — а чаще не делают. Все это чуть было не отвращает меня от мужчин навсегда. Я бы ушла от мира и поселилась в монастыре, если бы была набожна, как Йори.

Кейтсби и его люди довольны моими успехами. Они сплетничают не хуже служанок, ничто не кажется им слишком мелким или незначительным. Они хотят знать, где я бываю и что слышу, кто, что, кому и где говорит. Разговоры в разных районах города разнятся. У собора Святого Павла, где расположены печатни, торговцы жалуются на падение спроса, на невозможность продвигать свой товар, на цензуру, которая определяет, что дозволено печатать. Ближе к зданиям парламента я слышу шепотки о членах Палаты общин и пэрах, о том, сколько продлится новый созыв парламента, сомнения, подпишет ли королева их билли. То и дело на моем пути попадается непристойный памфлет, о котором все болтают. Порой говорят о налогах или войне с Ирландией. Но чаще всего речь идет о преследовании католиков и казни священников.

Последний памфлет, на который я наткнулась два дня назад, более конкретен. Это серия рисунков, изображающих королеву в лодке посреди океана. Она плывет в Новый Свет. Глаза у нее завязаны, она улыбается, как будто в ожидании чего-то приятного. Но она не видит папу, оставшегося на берегу в Англии. Он стоит между статуей Девы Марии и священником. На Богородице королевская корона, а священник держит скипетр. Все смеются. Это понравилось Кейтсби и его друзьям, и они рассказали мне то, что давно уже знали (и отец знал). Королевой недовольны, многим не нравятся ее законы. Теперь я понимаю, что мы не одни такие, и это помогает мне не чувствовать себя в изоляции.

Сегодня я уже третий вечер подряд сижу в трактире «Элефант». Он стоит между борделем и таверной, и сегодня никто не болтает про королеву, парламент или войны. Только эль, кости и мужские разговоры. Кейтсби мне рассказать особо нечего, но все же это важный опыт. Если я собираюсь вести себя как парень, мне надо всему научиться. Я уже понимаю, что Йори мне в этом не поможет.

Я хорошо играю в кости, даже очень хорошо. Научилась у конюхов в Ланхерне. Я постоянно обыгрывала их, но отец заставлял меня возвращать им деньги. Я уже несколько часов сижу за столом с тремя другими парнями и играю в игру под названием хэзард. Я выиграла четыре пенса, насосалась эля, и все идет спокойно.

— Шанс, — говорит парень рядом со мной.

Я только что выкинула пятерку, главное очко — восемь, и это означает, что я не выиграла и не проиграла, а должна бросать снова.

— Ставка? — он хочет знать, поставлю ли я еще денег на то, что выкину главное очко следующим броском.

Я не отвечаю, просто роюсь в горке монет перед собой и бросаю на стол три пенса. Я уже понимаю, что парни не говорят лишку, если можно просто что-то сделать. Я кидаю кости снова, и мне везет — вся игра строится на везении. Я выкидываю восьмерку и выигрываю кон. Трое остальных стонут. Мысленно я воплю от радости, потому что выиграла аж целый шиллинг, на который смогу прожить еще три недели! Но я узнала и то, что парни свои чувства не показывают, поэтому просто сгребаю монеты в тот самый кошелек, который дал мне Кейтсби, и сую его в карман.

Звенит колокольчик у двери. Он всегда звенит, когда кто-то приходит или уходит. Но на этот раз толпа шепчется, и это, а может, и что другое, меня настораживает. Я отрываюсь от своего выигрыша и вижу десяток с лишним взрослых мужчин и юношей. Они направляются к большому столу рядом с нашим, за которым уже играют в карты. Но, увидев новоприбывших, игроки вскакивают, позабыв об игре, трясут новичкам руки и хлопают их по плечам, а потом переходят за соседний стол.

— Это кто еще? — спрашиваю я у соседа.

Это актеры из «Глобуса». Из театра. Видишь того высокого с бородой?

Они все высокие и с бородами.

— Это Ричард Бёрбедж. Он там самый главный. Во всех пьесах представляет. А тот, рыжий, это Уилл Кемп, он играет всякие смешные роли, шутов, дураков и все такое. А вон тот темный рядом с ним — Уильям Шекспир.

Имена Бёрбеджа и Кемпа мне ничего не говорят, но Шекспир — другое дело. Из Лондона отец всегда привозил стихи Кристофера Марло и пьесы Шекспира, прямиком с печатного станка, не дав чернилам толком просохнуть. «Тит Андроник», «Бесплодные усилия любви», «Ромео и Джульетта». Я их все обожала и много размышляла о людях, которые их написали. Они казались мне романтичными и удалыми. А теперь шутка фортуны, которая пришлась бы ко двору в любой из пьес Шекспира, привела к тому, что сам он сидит в пяти футах от меня. Он вовсе не романтичный и не удалой. Он неряшливый и некрасивый, ботинки у него не зашнурованы, рубашка распахнута у ворота, а лицо и руки в чернилах.

Шекспир и его люди устраиваются на свободных стульях. Им даже не приходится ничего заказывать — во всяком случае, так, как научилась я. Не надо стучать по столу и поднимать один палец, чтобы принесли эля, и два — чтобы выпить чего покрепче. Выпивка оказывается на их столе, хотя они еще не успели снять плащи. Они пьют, болтают и смеются, громко и оживленно, как будто знают, что все наблюдают за ними, и хотят развлечь публику, хоть и не в театре.

Я собираюсь вернуться к игре, но тут вижу его. Темноволосого, небрежно одетого юношу, сидящего с краю. Как и все, он держит кружку, кивает и улыбается, когда ему что-то говорят, но при этом мне ясно, что ему нет до остальных никакого дела. Он медленно переводит напряженный взгляд с одного человека на другого, как будто пересчитывая их. Один бородатый, на месте. Второй, на месте. Одна стойка красного дерева, сорок пьяных гостей, две пары оленьих рогов на зеленых стенах. Все на месте.

Потом он замечает меня. Я жду, что он отведет взгляд — один паренек, на месте, — но этого не происходит. Может, потому, что я единственный человек в трактире, которому наплевать на чужие дела, а может, из-за дикой прически, как будто меня обстригли овечьими ножницами.

Я вздрагиваю под его взглядом, но потом вспоминаю, что одета парнем. Тогда я вдруг решаю, что он каким-то образом разгадал мой маскарад, и пугаюсь. Поэтому я делаю самую мужскую вещь, на которую способна, — поднимаю стакан, как будто хочу выпить с ним. Еще одна вещь, позволенная только парням: девушкой я бы никогда не решилась вести себя так откровенно.

Он не поднимает стакана в ответ, а просто отворачивается. Но я все же замечаю улыбку на его лице. Это не избавляет меня от всех страхов, но, по крайней мере, теперь он смотрит на кого-то другого. А точнее, на рыжего по имени Кемп, который говорит так громко, что его: слышно с другого конца зала.

— И где нам взять актеров в такой короткий срок? — Он спрашивает это у Шекспира, который лениво развалился на своем стуле и пьет из кружки.

— В Лондоне нет недостатка в актерах. Если я завтра повешу объявление, перед «Глобусом» выстроится очередь.

— Простых актеров полно, — соглашается человек по имени Бёрбедж. — Но нельзя же выставить простых актеров перед королевой.

Услышав это, я забываю об игре.

— Их посредственность послужит фоном твоему таланту, — вкрадчиво сообщает Шекспир, и Бёрбедж надувается. — И давай потише, это же тайна.

Я вслушиваюсь, ловлю каждое слово среди шума и болтовни. Игроки заговорили все разом.

— И чего разводить тайны?

— Все королевские представления положено держать в тайне. Так торжественнее выходит.

— А в каком дворце? Вот бы не в Гринвиче. Акустика там…

— Она будет сидеть в первом ряду, акустика не важна.

— Ш-ш-ш, — повторяет Шекспир.

Сосед толкает меня локтем: мой черед делать ставку. Я кидаю в кучу пенни и снова поворачиваюсь к столу Шекспира, чтобы не упустить ни слова.

— Пьеса про Двенадцатую ночь, которую будут представлять в Двенадцатую ночь, — продолжает Бёрбедж. — Не слишком прилично по нынешним временам. Почему не на святки?

— Потому что я художник! — отвечает Шекспир. — Я должен раздвигать границы!

— Но Двенадцатая ночь… это ведь ересь.

— Может быть, но мы-то в безопасности, — говорит кто-то другой. — Королева же не казнит своего любимого драматурга или его людей.

— Ш-ш-ш, — опять шипит Шекспир.

Я дожидаюсь, пока они не заводят разговор о чем-то другом, прощаюсь с другими игроками, сгребаю выигрыш и выхожу на улицу. Меня ждут Норт-хаус и Кейтсби.

— Приватное представление перед королевой, — Кейтсби расхаживает перед камином в библиотеке. Я сижу в кресле у окна. Мы впервые одни, без Йори, служанки или других заговорщиков. — Вы уверены?

— Пьеса о Двенадцатой ночи, — киваю я. — И представление тогда же. Так сказал один из актеров, а второй заявил, что это ересь.

— А вы слышали, где пройдет представление?

— Нет. Они начали говорить об акустике, о ее недостатках и о том, что королева будет сидеть близко к сцене, так что это неважно. Еще они беспокоились, что им не хватает актеров. Наверное, на все роли нет людей, и придется устроить прослушивание.

Кейтсби отворачивается к огню и молчит так долго, что я начинаю думать, не забыл ли он о моем существовании, не задумался ли о чем-то постороннем. Оказалось, что задумалась я.

— Я хочу пойти на прослушивание, — говорю я. — Получить роль и выступить перед королевой. Посмотреть ей в глаза и убить ее.

Кейтсби смотрит на меня в упор. Я ожидаю услышать, что это слишком опасно, что девушка не может так поступать. Вместо этого он спрашивает:

— Что вы знаете о театре?

— Довольно много. Я читала Шекспира, Джонсона, Флетчера, Уэбстера, Томаса Деккера, Кнда, Мидлтона, Марло. Знаю все сюжеты, всех героев и все истории. У меня отличное произношение, и нет такой строчки в этих пьесах, которой бы я не помнила. — Мне редко доводится похвастаться образованием, которое ничуть не хуже мужского. — Еще я умею петь и выступать перед публикой. Я каждую неделю пела в церкви.

— Мне это не нравится, — поднимает руку, заставляя меня замолчать. — Не по тем причинам, о которых вы подумали. Не прошло и года после той истории с Эссексом. Он использовал пьесу Шекспира, чтобы начать восстание, и не преуспел. Это была катастрофа для всех нас.

Кейтсби не рассказывал мне о восстании Эссекса, но я достаточно слышала о нем в трактирах, и ему не приходится объяснять.

— Но ведь не вы проводите прослушивание. И не вы меня туда отправляете. Вы пытались меня остановить. — Кейтсби щурится, но молчит. — Королева убила моего отца. Даже если бы я вовсе не появилась на вашем пороге, это осталось бы правдой. Я бы все равно мстила ей. И мне кажется, что я даю вам целых два шанса. Если у меня ничего не выйдет, ваш заговор не пострадает.

Пауза тянется долго. Я почти вижу его борьбу с собой, вижу, как он взвешивает риски, оценивает результат и возможные последствия. Он меня совсем не знает, но он знал моего отца. Возможно, он считает своим долгом защищать меня.

Наконец выигрывает лишний шанс.

— Если они вас поймают или найдут, то убьют. Вы это понимаете? Мы не сможем вас спасти.

Наверное, он хочет меня напугать, но мне не страшно. Самое худшее со мной уже случилось, и бояться больше нечего.

— Знаю. Но прямо сейчас я хочу отправиться на прослушивание.