Убить королеву

Глава 13 Кит Норт-хаус, Ламбет, Лондон 5 декабря 1601 года

Сегодня суббота, и репетиции нету, поскольку Шекспир устраивает новое представление в «Глобусе». Дают одну из его последних пьес — «Как вам это понравится». Я не знаю, о чем она, но вчера видела, как к ней готовились. В театр привели обезьян и козлов, которых госпожа Лаветт зачем-то обмотала бурой тканью и пристроила им на головы подобие оленьих рогов. Тоби шепнул мне, что с ним сделают то же самое, если я не помогу ему запомнить слова. Что его заменят скотом, который и обходится дешевле, и голоса не подает. Я думаю, что он шутил, но мы все же договорились встретиться в «Розе» в понедельник после репетиции. Кто знает, что творится в голове у мастера Шекспира? Я не хочу, чтобы вместо Тоби на сцену вышел козел.

Поначалу наша договоренность меня беспокоила. Тоби показался мне в лучшем случае чопорным, а в худшем — дурно воспитанным. Но, может быть, он просто боялся также, как и я, потому что вдали от «Глобуса» и остальных актеров он гораздо разговорчивее, свободнее выбирает выражения, порой даже шутит и ведет себя не так и напыщенно. То и дело я замечаю, как он разглядывает «Розу», ее обветшалые стены, покосившиеся галереи, соломенную крышу, побитую дождем и засиженную птицами. На мгновение он становится собой, и мысли увлекают его куда-то. Потом он встряхивает головой, как будто просыпаясь, и смотрит на меня, проверяя, заметила ли я его слабость. Я всегда делаю вид, что нет.

Я не рассказала Йори и Кейтсби о своей договоренности с Тоби. Мне стыдно за это — во-первых, мне кажется, что они не обрадуются, если я (неважно, по какой причине) стану проводить время с кем-то не из кружка Кейтсби. А еще потому, что мне все это нравится, хоть и кажется неправильным, учитывая, зачем я решила участвовать в спектакле. В Тоби есть что-то такое, что я все чаще начинаю о нем думать, хотя совсем этого не хочу. Такое положение вещей кажется мне опасным, да и просто глупым. Нельзя думать о юношах в такое время. А особенно о тех юношах, которые считают юношей меня.

Я размышляю обо всем этом, пока вместе с Йори иду по улице к Норт-хаусу, чтобы встретиться с Кейтсби и его людьми. Сегодня серо и холодно, в воздухе серебрится снежок. В Корнуолле он сразу растаял бы, но здесь придает городу — даже нашему неприглядному району — праздничный вид. Я не видела Кейтсби больше недели, с самого начала репетиций, и Йори почти не видела тоже. Он теперь священник у Кейтсби и проводит у него каждый день с рассвета до заката. Не знаю, чем он занимается. За это мне тоже стыдно.

— Как дела в доме Кейтсби?

Йори смотрит на меня из-под коричневой шерстяной шапки. Смотрит без выражения, как будто вовсе забыл, что я здесь.

— Очень хорошо, — наконец отвечает он. — Кейтсби добр ко мне и дал доступ к библиотеке. Большую часть дня я занимаюсь там. У него есть все необходимые католику тексты.

— Т-с-с… — Я оглядываюсь, потому что даже в замерзшем пустом переулке нас могут слушать.

Какой-то лавочник выплескивает на улицу ведро с помоями. Я жду, пока он не возвращается в лавку.

— Не надо перечислять.

— Мы много времени уделяем разговорам о теологии, этике, науке, политике, — невозмутимо продолжает Йори. — Кейтсби напоминает мне вашего отца, Катерина. Он очень интересный человек…

Мой отец любил Йори, восхищался его умом и набожностью. Так любил, что позволял посещать уроки вместе со мной. Меня это не смущало, а порой и помогало: Йори вступал в такие бурные разговоры с мастером Литкоттом, учителем теологии, что я могла выскользнуть незамеченной и остаток дня посвятить другим занятиям.

— Он помогает мне понять, зачем я здесь. Он показал мне цель. Мою истинную цель. — Он смотрит на небо и крестится.

— Прекрати! — Я ловлю его за руку. — Что ты хочешь сказать? Я думала, ты и так знаешь свою цель. Ты же хочешь быть священником?

— Конечно. Но это не все. Далеко не все.

Мы уже подошли к Лондонскому мосту, так что Йори затихает. То ли не желает, чтобы его подслушали в толпе, то ли просто не хочет отвечать. Но мне очень интересно, что происходит. Участвует ли Йори в заговоре против королевы как-нибудь, помимо «благословения нашего дела», как выразился Кейтсби? Я не понимаю. Йори верный и пылкий, но мечтает жить по правилам, а значит, не станет рисковать всем, лишь бы их нарушить.

Через час мы перебираемся на другую сторону реки и протискиваемся сквозь толпу Саутворка в сторону Ламбета. Улицы здесь шире, деревьев на них больше, замерзшая грязь и нечистоты под ногами сменяются булыжной мостовой, присыпанной чистым снежком. В Ламбете нет ни души, но Йори не торопится возобновить разговор. Я пытаюсь понять, как навести его на нужную мысль, но он вдруг начинает говорить, так же неожиданно, как и замолк.

— Когда вы впервые рассказали мне о плане своего отца, я ничего не понял. Я знал, что он чувствовал, и даже соглашался с ним, но… лишь в теории. Но убить кого-то… Не кого-то, а саму королеву… Я не представлял, что соглашусь иметь с этим дело, что я позволю подобному случиться. Это шло вразрез с моей верой.

Если бы Йори не употреблял прошедшее время, я бы испугалась. Именно такие слова говорят перед тем, как предать.

— Но я начинаю понимать, что это дело не только веры. Когда она казнила первого священника, вера перестала иметь значение. Он, очевидно, имеет в виду королеву. — Она превратила духовное дело в политическое. Кейтсби говорит, что если мы будем играть по правилам, которых больше не существует, то обязательно проиграем. А если мы проиграем, что нам останется? — Йори говорит все громче и громче, и я бы попыталась остановить его, если бы не боялась, что тогда он только сильнее распалится. — Я не сразу понял. Я думал, что убийство королевы будет местью за вашего отца. Но теперь я вижу, что дело не в нем, не в королеве и даже не в Кейтсби. Это касается всех.

Я киваю, хоть и не согласна. Для Йори, может быть, дело. не в отце и не в королеве. Но для меня это главное.

Наконец мы добираемся до Норт-хауса. Он выглядит заброшенным: ставни закрыты, перед дверью намело сугробик, фонари не горят, на дорожке валяются ветки. Но так и задумано. Дому надлежит казаться пустующим, а Кейтсби все должны считать обычным джентри, занятым тем, чем заняты все люди со средствами: может быть, он уехал в поместье или наносит визит одному из множества друзей. На самом же деле он сидит в темном доме и плетет заговоры.

Мы с Йори направляемся к боковому входу, предназначенному для слуг. Лестница уходит вниз, к маленькой дверце. Служанка Кейтсби, которую я зову Гранитной горгульей, открывает дверь, улыбается Йори и хмурится мне. Проводит нас в гостиную — в ту же комнату, где нас приняли в первый день.

Кейтсби, одетый в красное и щеголеватый, сидит у камина. Братья Райт склонили одинаковые головы над каким-то механизмом, Том Второй пишет, а Том Первый проглядывает книгу. Кейтсби благодарит нас за то, что мы пришли, и приглашает Йори совершить немыслимое для меня — отслужить мессу.

Йори открывает шкаф в углу комнаты, что-то там ищет, а потом достает из ящика Библию, чашу и покров, каравай хлеба — интересно, сколько он там хранился — и бурдюк, наверняка полный святой воды. Йори проделывает все это спокойно, хоть и с подобающим трепетом, остальные тоже спокойны, и это меня злит. Кейтсби держит святыни открыто, не в тайнике и не под замком, а просто в шкафу, как посуду или скатерти, а не предметы, за обладание которыми могут повесить. Он мог бы еще установить статую святого Петра в своем саду! Думаю, он верит, что его спасут богатство и положение в обществе. Но ведь я стою перед ним живым доказательством обратного.

Я боюсь, пока тянется бесконечная месса. Я встаю, и сажусь, и опускаюсь на колени, повторяю «Аминь» и «Господи, помилуй», и почти не слышу, как Йори говорит о свете и тьме и о бессмертных душах, потому что смотрю на дверь и прислушиваюсь — не раздадутся ли удары кулака и крики. Никто не приходит, но к последней «Аллилуйя» я так выматываюсь, что вся дрожу и хватаюсь за подлокотники кресла с такой силой, что ноют пальцы.

— Что-то случилось, Катерина? — спрашивает Кейтсби. — Вы напряжены.

— Напряжена? Да как вы можете служить мессу в открытую? — Слово «месса» я произношу шепотом. — Вы же знаете, что случится, если нас поймают. Или вам еще раз рассказать?

Я даже не пытаюсь казаться спокойной, на меня все смотрят, и даже Йори отвлекается от потира, который он начищает, и смотрит на меня.

— Почему мы не ушли в погреб? Почему не заперли дверь? Зачем вообще служить мессу, если она запрещена законом под страхом смерти?

Я уже вскочила. Лицо горит, ладони мокрые, сердце бьется неровно, как будто я снова оказалась в темных коридорах Ланхерна. Как будто я снова вижу, как падает меч, как убивают моего отца, снова опускаюсь на колени рядом с его телом, шепчу слова, которых он не услышит, и сжимаю его холодеющую руку.

Горе изменчиво, как корнуолльское небо. Я никогда не знаю, когда оно отступит, а когда схватит за горло, но сейчас оно меня затопило. Я считаю от пяти до единицы и стараюсь взять себя в руки: если Кейтсби решит, что я не владею собой, то отстранит от дела. А ведь больше у меня ничего нет. Я сжимаю пальцами нос, чтобы остановить слезы, но Кейтсби уже берет меня за руку сильной мягкой ладонью.

— Не надо. Не говорите того, чего не думаете. Не позволяйте забрать у вас еще и это.

В библиотеке уже стало тихо. Вовсе не из-за благоговейного отношения к прекрасной и опасной мессе Йори. Просто мужчины никогда не знают, что делать, если плачет женщина. Может быть, Кейтсби не в состоянии этого вынести, может быть, он пытается дать мне возможность побыть одной там, где такой возможности на самом деле нет. Но пока я сижу в его бархатном кресле сливового цвета и шмыгаю носом, слушая потрескивание огня в камине и пытаясь плакать потише, он вдруг говорит:

— Все начинается с идеи. Идеи непогрешимы и несокрушимы. В отличие от тех, кто их исповедует. Люди умирают, их имена забывают, а идеи живут еще сотни лет. Идея, чье время пришло, сильнее целой армии. Именно поэтому я создал этот заговор. Я верю, что он изменит мир. Не я, не мои люди, а идея. Но я оказался неправ.

Голос Кейтсби тих, как шелест прибоя, но он скрывает в себе мощь океана. Я больше не плачу, мужчины не ерзают неловко, Йори прекратил полировать потир. Мы все слушаем — не только ушами, но и всей душой.

— Идеи не пишут историю. Ее пишут люди, мужчины и женщины. — Он с улыбкой смотрит на меня. — Мы даем им жизнь. Если идея умирает, мы не можем ее оплакать. Но мы можем оплакать человека. Вспомнить его имя. Разве история — это не жизни величайших людей? Я медлил, не давая заговору имени, хотя оно было у всех великих заговоров. Но теперь, полагаю, мы можем окрестить его заговором Арунделов. В честь Ричарда — и Катерины, которая воплотит нашу идею в жизнь. И люди в очередной раз окажутся выше идеи.

Кейтсби улыбается, и я тоже улыбаюсь. В этой улыбке нет радости, но есть решимость. И это все, что я могу вложить в улыбку сейчас. Или смогу когда-либо еще в жизни.

Когда Йори убирает святыни — на этот раз их запирают в погреб, чтобы потрафить мне, — Кейтсби зовет Райтов.

— Достали? — спрашивает он.

Джон передает Кейтсби стопку пергаментных листов. Полная копия «Двенадцатой ночи». Даже я не видела их за сценой во время репетиций, а они переписывали пьесу слово за словом. Я понимаю это сразу по положению строк на страницах, которые я видела в гримерной «Глобуса» сотни раз.

Кейтсби с отвращением перелистывает страницы.

— Сплошное подстрекательство.

Когда я впервые услышала про пьесу, Шекспир сказал, что создан раздвигать границы. Интересно, знает ли он, насколько это верно?

— Нам понадобится копия для каждого, — продолжает Кейтсби. — Каждый из нас должен выучить все реплики, все выходы, все сцены. Мы должны знать все назубок, раз уж от этого зависит наш план. Кстати, о планах… — Кейтсби шарит рукой под креслом и достает свиток пергамента. Демонстрирует его всем: это нарисованная от руки карта Миддл-Темпл-Холла, где будут ставить пьесу для королевы.

— От пьесы зависит время действия, — говорит Кейтсби, — а на карте видно место. Мы должны выучить ее точно так же. Все двери, окна, коридоры, комнаты, переходы и ступеньки. Спасибо Уинтеру и Перси, которые провели в Миддл-Темпле всю неделю, представляясь студентами и собирая сведения. К счастью для нас и нашего плана, охрана там не на высоте. Мы смогли узнать все нужное без лишних осложнений.

Несколько минут мы рассматриваем карту. Четыре комнаты, одна дверь, два коридора; одна пьеса, один заговор, один нож и королевская смерть.

— В большом зале, разумеется, будет устроено представление. — Кейтсби постукивает по пергаменту. — Но что будет в комнате принца, комнате королевы и зале парламента? — Он обращается к Райтам. — Полагаю, там будут гримерные. Знаете ли вы, для чего и кого предназначены эти помещения?

— Пока нет, — отвечает Крис. — Зал парламента больше всех, а комната принца наиболее удалена. Думаю, Бёрбеджу и его друзьям отведут комнату принца. В «Глобусе» у них свои гримерные, вряд ли они захотят от них отказаться.

— Хорошо. Делайте все возможное, чтобы это не изменилось. Из зала парламента есть прямой выход в большой зал, а также в сад и во двор с фонтаном. Оттуда не более четырехсот футов до реки. Королева будет сидеть спереди и по центру, как можно ближе к сцене. Выясните, где устроят сцену: напротив входа или посередине зала. Нам нужно знать, где именно окажется королева, кто будет сидеть рядом с нею и за нею. Где поставят охрану? Скорее всего, у каждой двери, но что насчет окон? Будет ли охрана снаружи? Мы должны с точностью до человека знать, кто и где окажется. Это необходимо для безопасного беспрепятственного ухода.

— Выясним, — кивает Крис Райт.

— Добудьте эти сведения в течение недели, и начнем планирование. А пока стоит обратить внимание на пьесу и выбрать самую подходящую сцену.

— Я думала о конце пьесы, — говорю я. — Пятый акт, сцена первая.

Кейтсби открывает пьесу, находит нужную сцену и быстро проглядывает страницу.

— Это сцена битвы, — продолжаю я. — В ней почти все актеры выходят на сцену, в том числе юноша, который играет моего близнеца. На сцене будет шумно, так что это позволит отвлечь внимание. Мне нужен только удобный момент, чтобы отделиться от остальных, добраться до королевы, вытащить кинжал и перерезать ей горло.

Я помню, как это делалось в Ланхерне во время весеннего забоя. Люди отца перерезали горло двухсотфунтовым свиньям одним движением.

Кейтсби и Том Первый переглядываются.

— Я знаю, у вас хорошее образование, — осторожно произносит Кейтсби. — Но я полагаю, что оно не затронуло искусство фехтования.

Я молчу.

— Думаю, нет, — пожимает плечами он. — Ричард мыслил прогрессивно, но вряд ли даже он видел смысл в преподавании этого искусства женщине. — Я не успеваю оскорбиться, потому что Кейтсби продолжает: — Перси — отличный фехтовальщик. Он научит вас всему необходимому.