Убить королеву

Глава 26 Тоби Сейнт-Энн-лейн, район Олдерсгейт, Лондон 24 декабря 1601 года

Когда парень по имени Кит оказался девушкой по имени Катерина, дело усложнилось куда сильнее, чем я ожидал.

Это изменило ход моего расследования — из трех главных подозреваемых осталось двое. Обычно я радуюсь, сокращая список. Это всегда результат долгих часов, дней, а иногда и недель работы, выслеживания, расспросов, погонь, переписывания бесконечных строк, учета обрывков сведений, которые я собираю, чтобы объявить кого-то невиновным. Это доказывает, как много и хорошо я работаю и что равных мне нет. Но я пока не нашел слов, чтобы объяснить, почему Кит вычеркнут из моего списка. Как, после недель наблюдения за нею, проведенных с нею часов и поцелуев…

Как я этого не понял? Я должен был понять, но не смог.

Дело не в том, что она невиновна. Я еще ни разу не видел человека, который не был бы виновен ни в чем. Кит — Катерина виновна в сокрытии своего пола, а вся остальная ложь нужна только для поддержки этой: от запроса о ее прошлой жизни, который ничего не дал, до ее странного девонширского акцента, который постоянно казался слишком сильным; от потертой одежды до неожиданной образованности. Я предполагаю, что она — дочь аристократа. Скорее всего, ей нашли жениха, и она сбежала от него в Лондон, переодевшись парнем, чтобы исполнить свою давнюю мечту и попасть на сцену в театре Шекспира.

Яростным росчерком пера я зачерняю имя Кита Альбана на своем листе пергамента. Он больше не существует для меня как подозреваемый. Он вообще больше не существует. Я должен заняться Саймоном Севером и Томасом Аларом, вот и все. До представления две недели, и к этому времени я должен выбрать из двух подозреваемых одного.

Я встаю и надеваю плащ. Сегодня снова репетиция, последняя перед рождественским перерывом, и одна из последних перед самим представлением. Последним представлением. Я не могу совершить ошибку. Я должен предъявить королеве ее убийцу, получить награду и, никому не говоря ни слова, сесть на борт первого же корабля, идущего во Францию, и сбежать от этой вечной лжи. Мешает мне лишь отсутствие собственной куртки. Той, что я отдал Кэри в Уайтхолле. За ее подкладку зашиты все мои сбережения. Шесть тысяч восемьсот фунтов. Куртка все еще у Кэри, и если я не смогу попросить ее назад, не вызвав подозрений, придется вломиться к нему в дом. Но это самое последнее средство.

Я пробегаю мимо квартирной хозяйки, которая зла на меня за то, что я отверг ее ранний рождественский дар, принявший вид ночного стука в дверь, и выхожу на грязную улицу. Сегодня ясно и морозно, воздух прозрачен и чист, солнце играет на водах Темзы. Город гудит, готовясь к грядущему празднованию Двенадцатой ночи. Я решаю не ходить через Лондонский мост, сейчас запруженный телегами, фургонами, лошадьми и людьми. Лучше уж расстаться с монеткой, чтобы добраться до «Глобуса» на лодке.

— Ты актер? — спрашивает меня лодочник, когда я называю ему нужное место.

Я киваю в ответ.

— Ох, хорошо! Я на прошлой неделе видал последнюю пьесу Шекспира — «Как вам это понравится». Мне так очень понравилось! — Он хохочет над собственной шуткой. — Я слыхал, у него опять новая пьеса. Тайная, только для королевы?

— Правда? — Я пустил этот слух шесть недель тому назад. Меня всегда удивляет, как быстро разлетаются подобные сплетни. — Но какая же это тайна, раз ты все знаешь?

— И то верно! Но ты ведь понимаешь, как это бывает. Двое могут сохранить тайну, только если один из них мертв. С тебя пенни, — добавляет он, когда лодка утыкается в берег.

Я отдаю ему монетку и выхожу.

Из «Глобуса» доносятся звуки лютен, бубнов и барабанов. Музыканты, сидя на сцене, играют песню, с которой начинается пьеса. В гримерной царит суета, какая бывает в день премьеры. Портные хлопочут над пуговицами, воротничками, платьями и париками, рабочие снуют туда-сюда, перетаскивая декорации, актеры начинают произносить свои реплики и бросают их на полуслове, все болтают и смеются. «Слуги лорда-камергера» засели в углу и проделывают упражнения для голоса, разминают шеи или смотрят прямо перед собой, готовясь. А потом я вижу Кита. Катерину.

Она стоит рядом с госпожой Люси и даже если видит меня, то не подает вида. И тоже смотрит прямо перед собой. Вряд ли в предвкушении. Скорее, она не хочет ничего видеть. Волосы забраны под рыжий парик, щеки нарумянены, губы накрашены. Бриджи и чулки открывают ноги на всеобщее обозрение. Я уже видел ее в костюме. Она была одета девушкой: парень был одет девушкой. Но теперь я знаю, что она девушка, одетая в парня, одетого в девушку, и начинаю думать, так ли она выглядит на самом деле. Как она выглядела, пока не обрезала волосы, не утянула грудь и не сменила юбку на штаны? Сейчас она немного изменилась: глаза все такие же большие, а челюсть твердая, но длинные волосы заставляют ее казаться мягче, круглее и женственнее, губы…

— Тоби Эллис! — Госпожа Лаветт щелкает пальцами у меня перед лицом. — Ты что, решил меня стесняться? Раздевайся давай, да побыстрее, а то уже опоздал на десять минут.

Госпожа Лаветт бегает вокруг меня, опытными руками стягивает с меня рубашку, жестом велит снять штаны. Сует мне комок кружева — мою рубашку, которую я немедленно надеваю, потом камзол, чулки и штаны с буфами, круглыми и пухлыми, в которых я выгляжу… как бишь сказал Кит? Как каплун на день святого Криспина. Она сказала это на приеме у Кэри — не про мой костюм, а про куртку Кэри, которую я тогда надел и которая выглядела примерно так же. Теперь я вдруг понимаю, что это странное сравнение. В день святого Криспина праздник у католиков.

Госпожа Лаветт хлопочет, проводя гребнем по моим волосам и пуховкой по щекам. Мне это не нравится, и я пытаюсь ее отогнать, но она не обращает внимания. Я вынужден терпеть ее суету, пока она не остается довольной. Наконец она заканчивает, нахлобучивает мне на голову шапочку, отряхивает мне рукав и пихает меня к занавесу.

— Орсино! Ты опоздал! — кричит Шекспир вместо приветствия.

Не знаю, как он меня увидел, потому что глаз от пергамента он так и не поднял.

— Несильно.

—- Лучше три часа прождать, чем на одну минуту опоздать, — произносит он с выражением. — Ах, какая все же строка! Парень, выходи на сцену!

Мы оба парни — хотя и не совсем, — и поэтому в замешательстве смотрим друг на друга, не понимая, кого он имел в виду.

— Орсино! Виола-Цезарио! — Шекспир щелкает пальцами. — Фабиан! Шут! Все на сцену! Немедленно! Начинаем с акта пятого, сцены первой.

Уголком глаза я замечаю, что Кит смотрит на меня и тут же отводит взгляд. Именно эту сцену мы репетировали в «Розе», когда я обнял ее и она забыла свои реплики. Я уже тогда понял, почему. Я понял, что она принадлежит мне, именно там, где слова имеют силу заклинаний, а взгляды сближают сильнее поцелуев. Когда тебя охватывают чувства, и ты понимаешь, что другой знает обо всем, что с тобой происходит, и прикосновение кажется драгоценностью, а порой и является ею.

— Орсино! — ревет Шекспир. — Что за уныние! Поначалу ты должен быть оживлен! Да-да, вот так! Делать коровьи глаза будешь в конце, когда поймешь, что влюблен в Виолу-Цезарио. Кстати, Виола-Цезарио, умерь свой пыл! Ты что-то разъярился! По местам.

Я кошусь на Кита-Катерину. Шекспир прав. Она сходит с ума от ярости и прожигает его взглядом, прежде чем занять свое место на сцене. Но мне кажется, что злится она не на Шекспира.

— С начала! — кричит Шекспир, и мы начинаем.

Я хорошо знаю эту сцену. Хоть она менялась много раз, мы с Китом-Катериной сумели ее запомнить на репетициях в «Розе». Я этому рад, потому что с учетом того, что знаю теперь о Катерине, сцена, в которой ее героиня признается, что любит меня, и вообще вся пьеса, где я думаю, что влюблен в одного человека, а оказываюсь влюблен в другого, не дает мне сосредоточиться.

Все идет своим чередом. Мы с Китом и еще трое актеров подаем свои реплики и делаем необходимые движения. На сцену выходят еще двое. Мы называем это парламентским заседанием. Я смотрю на Кита-Катерину, но она смотрит куда угодно, лишь бы не на меня. А потом я оказываюсь в центре внимания. Я кричу свои строки, выхватываю меч из ножен на поясе Кита, машу им перед лицом Оливии, а потом обращаю свой гнев на Катерину.

Я подхожу к ней сзади, хватаю за шею, как это нужно для сцены и как мы делали в «Розе». Но стоит мне ее коснуться, Кит обеими руками отталкивает мою руку и разворачивается, глядя на меня с такой яростью, что я даже отступаю.

Шекспир поднимает руку, возражая против изменений хореографии.

— Эй, Виола-Цезарио, это Орсино должен тебя оттолкнуть, а не наоборот. Давайте сначала.

Но Кит плюет на его указания, как и я. Я выкрикиваю оставшиеся слова ей в лицо. Кричу о жертве, любви, злобе и сердце ворона в груди голубки.

— Или не надо… — вздыхает Шекспир.

— За тем, кто мне дороже глаз и жизни бренной, — бросает Кит мне в ответ, все повышая и повышая голос. — Дороже, чем все женщины вселенной!

— Как по мне, так любовь стоит показывать по-другому, — замечает Шекспир. — Не криками.

— Когда я лгу, то пусть падет в крови, о судьи неба, клеветник любви!

На этом Кит замолкает. Здесь оканчивается реплика Виолы-Цезарио. Должна вступить Оливия. Но весь «Глобус» молчит, глядя то на Кита, то на меня, то на Шекспира. Катерина широко раскрыла глаза, одной рукой зажимает себе рот, а второй обхватывает себя за талию. Я уже видел эту позу однажды, на другой сцене. Так она выглядит уязвимой, испуганной и невероятно женственной. Я хочу остановить ее. Сказать, что в этой одежде и с таким выражением лица ни одна живая душа в Англии не обманется ее маскировкой. Но потом вспоминаю, что мне нет до этого дела, что это меня не касается, что мне плевать, что с ней случится, потому что я велел ей держаться подальше.

— Ну, — говорит Шекспир, переводя взгляд темных, умных, как у козы, глаз с Катерины на меня и назад. — Ну, ну. Виола-Цезарио, передохни. Ты участвуешь в акте пятом и дальше, так что начнем пораньше. Акт четвертый, сцена вторая, а потом и третья. Возвращайся к пятому акту, если только успокоишься. Господа, des endroits[16].

Шекспир машет рукой, и Бёрбедж выходит на сцену, а стоящие на ней уступают ему место, спускаясь в зал. Кроме Катерины. Она уходит прямиком в гримерную. Через очень долгое мгновение, в которое я убеждаюсь, что за мной никто не наблюдает, — а еще решаю, хочу ли я этого и надо ли оно мне, — иду за ней.

Она сидит на скамье у задней стены, упершись локтями в колени и опустив голову. Черную шапочку с перьями она вертит в руках. Поза мальчишеская, она подсмотрела, как я сидел в саду у Кэри, и теперь подражает мне. Что-то тяжело толкается в ребра изнутри.

Наверное, она услышала скрип половиц под моими шагами. Или почувствовала, что кто-то стоит рядом. Она перестает играть с шапочкой и смотрит на меня. Гнев исчез, уступив место выражению, которого я раньше никогда не видел: безразличию.

— Что, уже пора? — спрашивает она.

— Нет еще.

Она кивает и снова смотрит в пол.

— Сцена, — говорю я. — Мы репетировали немного по-другому.

— Да, пожалуй. Прошу прощения, что сорвался на тебя. Не нужно было этого делать.

Она злится на меня или на кого-то другого? Не знаю. Мне хочется спросить, но я понимаю, что нельзя этого делать.

— Наверное, не стоит говорить тебе, чтобы ты не лез в драку. — Я сразу же жалею об этих словах. Они слишком легкомысленны, как будто я дразню ее. Что-то такое я мог сказать раньше, когда мы… а не когда… эта фраза напоминает о вечере, который начался так, а закончился совсем иначе. Это ее вина, да. Но и моя тоже.

— Я и не собирался. — Кит встает, смахивает опилки со штанов и натягивает шапочку.

Не говоря больше ни слова, она резко кивает мне и проскальзывает мимо, за бархатный, расшитый звездами занавес, на сцену. Она держится от меня подальше, как я и сказал. Но это не приносит мне того удовлетворения, на которое я надеялся.