Убийство на кафедре литературы

Глава 11

— Все уже у начальника, — сказала Циля с озабоченным видом, — он требует подробностей о фильме, который мы позавчера смотрели, говорит, что уже четвертый день следствия, и попросил всех зайти к нему. Я сказала ему, что ты уже идешь, но он в плохом настроении и затребовал дело.

Они стояли у двери кабинета Михаэля, и напряженность в ее голосе заставила его поспешить в кабинет начальника полиции округа. Маленькая приемная была пуста, пишущая машинка накрыта чехлом.

— Удачи, — сказала Циля вполголоса.

Снова утреннее совещание, снова все присутствующие сосредоточенно листали свои распечатки дела, во всех подробностях подготовленные Цилей: отчет патологонатомической лаборатории, фотографии, замечания экспертов, список вопросов, подготовленных для детектора лжи, сами допросы, объяснительные допрашиваемых.

Рафи Альфандери долго рассматривал в своей распечатке фотографии трупа Тироша и индийской статуэтки, найденной в его машине.

— Что это за штуковина? — спросил он, отхлебнув кофе из бумажного стаканчика.

— Это статуя бога Шивы, — сказал Михаэль, — эксперты утверждают, что на ней нет отпечатков пальцев.

Однако кто-то перенес ее из кабинета в машину, как будто намекая, что это — орудие убийства. Странно. А если ты внимательно читал отчет анатомической экспертизы, то заметил, что на лице убитого найдены следы металла, по-видимому, его действительно били. В машине нет отпечатков пальцев, однако в кабинете их полно. Все проверено. Они в основном принадлежат Тувье, но есть и отпечатки Яэль Эйзенштейн, хотя она утверждает, что в тот день там не была. Может, была днем раньше. Есть еще отпечатки Рухамы Шай и уборщика — мы с этим парнем вчера разговаривали.

— Ты имеешь в виду того араба, которого мы вчера допрашивали? — спросил Белилати с подозрением.

Михаэль кивнул:

— Я бы хотел, чтобы мы поговорили о Клейне.

— Эта штука выглядит несколько порнографически для рабочего стола, а? — заметил Белилати, подняв глаза от фото статуэтки и глянув на Цилю. Она не отреагировала на провокационный блеск в его глазах.

— Ну при чем тут порнография, это же что-то из литературы, — сказал Михаэль, кривя губы.

Арье Леви, начальник полиции округа, оторвал глаза от дела, в которое был погружен, снял очки, однако его строгий взгляд растворился в пространстве кабинета. Он вновь надел очки и со вздохом вернулся к бумагам. Сколько уже раз я бывал с этими людьми в подобных обстоятельствах, думал Михаэль, однако сегодня не ощущаю обычного удовольствия от тесного общения с ними, когда по знакомым жестам можно было предсказать их реакцию на происходящее. В это утро все его нервировало. Может, из-за отсутствия Шорера, который в таких случаях служил как бы буфером между ним и Арье Леви. Хотя он знал, что сегодня и присутствие Шорера не избавило бы его от тоски одиночества. Даже Белилати передалось настроение Михаэля, и он пробормотал:

— Ведь еще только восемь утра, Охайон.

Циля махала как веером своим экземпляром отчета.

Несмотря на утренний час, в кабинете было уже душновато. Окна выходили на главные ворота. Запыленный плющ, покрывавший наружную стену, лез в окно, но это создавало лишь видимость тени.

Гиль, пресс-секретарь, спросил хрипло:

— Можно ли передать снимки журналистам?

— Еще нет, — ответил Михаэль тоном, не допускающим возражений.

Белилати вздохнул.

Рафи начал отчитываться по допросу Арье Клейна. Начальник бросил папку с делом на стол, но ничего не сказал, лишь посмотрел вокруг. Его взгляд упал на Михаэля, и лицо покрылось желтизной. Он снял очки и стал покусывать дужки.

Рафи Альфандери продолжал:

— Клейн вернулся в Израиль в четверг вечером, но никого об этом не известил. Он взял машину в аэропорту и поехал в Рош Пину, где у него живет престарелая мать. В Иерусалим он вернулся лишь на исходе субботы, когда сюда прибыли его жена и дочери. Все это мы проверили. Так что я думаю, он вне подозрений.

— Как вы проверили? — спросил Арье Леви.

— Ну, спрашивали у его матери. Она из второй алии[15], у нее такое честное лицо, вряд ли она врет. Во всяком случае, это то, что она сказала.

Альфандери отбросил со лба несуществующую прядь волос, опустил глаза, почувствовав неловкость:

— Интересно, что в США Клейн встречался с Идо Додаем. Это есть пока только в записи на магнитофоне. Один раз — когда Додай прибыл в США, а второй — перед его возвращением. Клейн мне сказал, что Додай был в плохом настроении перед отъездом в Израиль.

Белилати глянул на Рафи Альфандери с улыбкой:

— Это самая длинная речь из тех, что я услышал от тебя за последний год.

Михаэль не обратил внимания на эти слова.

С тех пор как Рафи начал работать в его группе, он выказывал ему, начальнику группы, безграничное доверие и преданность и сейчас обращался только к нему. Говоря, он смущался, что придавало ему вид наивный и юный.

— Он сказал, Клейн, что у Додая был серьезный кризис, связанный с его кандидатской работой, однако в чем дело, он мне открыть не захотел. Об этом он хотел говорить только с вами, — сказал он Михаэлю.

Леви осторожно положил очки для чтения на папку.

— Вам что здесь, кафетерий? Каждый заказывает, кого хочет?

Белилати пытался протестовать, Михаэль прервал его и спросил, приглашен ли и Клейн сегодня на детектор лжи.

Циля энергично кивнула:

— Да, в четыре. Он спрашивал, будешь ли ты (она тоже обращалась к Михаэлю), и я не знала, что ему ответить.

— Не уверен, смогу ли я, — ответил Михаэль, — но ты позвони ему, передай, что я постараюсь быть.

Арье Леви положил ладони на стол и поднял брови, как бы говоря: «У меня больше нет сил выслушивать ваши глупости». Заметив выражение его лица, Михаэль понял, что назревает скандал, однако решил проигнорировать это.

«Сейчас не время заседать группе, — сказал он себе, — ты выглядишь таким же напыщенным, как Арье Леви, и столь же „симпатичным“».

Белилати спросил:

— А то, что Тирош был женат, я уже вам говорил? — и победно оглядел присутствующих, однако, наткнувшись на порицающий взгляд Михаэля, продолжил серьезным тоном: — В тысяча девятьсот семьдесят первом году профессор Тирош уехал на год преподавать в Канаду. Очевидно, ему там было очень одиноко, ибо через месяц к нему приехала госпожа Яэль Эйзенштейн, которой тогда было восемнадцать с половиной, хочу вам напомнить, — он саркастически улыбнулся, — а ему — сорок один, и там они поженились, однако это был гражданский брак, без раввина. Он развелся с ней ровно через полгода.

Начальник полиции округа посмотрел на обоих — вначале на Белилати, затем на Михаэля, взглядом давая понять: «Даже ты не будешь мною командовать» — и снова уткнулся в бумаги.

— Позвони в отдел экспертизы и скажи им, что надо добавить вопросы для детектора лжи, — обратился Михаэль к Циле.

— Но что это нам даст? — вмешался Эли Бехер (это были первые его слова за сегодняшнее утро). — Что даст тот факт, что он был женат на ней тыщу лет тому назад? Ведь столько воды утекло, с чего вдруг сейчас поднимать это?

— В его кабинете найдены ее отпечатки пальцев, араб же убирал в четверг, в пятницу он не работает. Кто сказал, что с разводом прекращаются любые отношения? Всякое бывает, — говорил Белилати, — главное, что между ними была близость, и никто об этом не знал, с ней надо об этом поговорить.

— Но я проверял такси после того, как Рафи ее допрашивал, она действительно уехала из университета на такси в пятницу в двенадцать тридцать.

— Кроме того, у нее нет водительских прав, — с вызовом произнес Эли Бехер.

— Откуда ты знаешь? — парировал Белилати.

Все замолчали. Арье Леви вполне любезно произнес:

— Ну хорошо, если есть детали, о которых мы не знали, могут всплыть и новые подробности, например канадские права. Кроме того, ведь можно было уехать на такси и вернуться.

Эли Бехер открыл рот, чтобы что-то сказать, но Арье Леви остановил его движением руки:

— Я полагаю, вы все проверили, подробности не так важны, и все же проверьте все снова в свете того, что сегодня услышали. Я могу напомнить случай с Диной Сильвер, которая утверждала, что стрелять не умеет, а потом выяснилось, что она получила за границей первый приз по стрельбе. Некоторые полагают — о том, что произошло за границей, здесь узнать невозможно. Нет сомнения, нужно все перепроверить. Вы тут слишком разнежились. Расследование затянулось! — Он повысил голос, доверительные интонации исчезли. — Я не понимаю, почему нельзя арестовать Тувье Шая и его жену, по-моему, они действовали сообща. Есть такие случаи, связанные с одинокими богатыми людьми. Что ты тянешь, не понимаю, — он насмешливо глянул на Михаэля, — картина, по-моему, ясная. Тирош был богатым, и эта парочка, Шай, втерлась к нему в доверие с помощью жены — ради денег. Тирош портил им все дело.

Михаэль заметил, что смерть Тироша не давала супругам Шай права на его имущество, к тому же эта версия никак не объясняет гибели Додая.

Увидев вспышку гнева в глазах начальника, Михаэль понял, что за этим последует.

— Здесь вам не университет, как некоторые думают! — закричал Арье и стукнул кулаком по столу.

Все на мгновение затаили дыхание, никто не посмел улыбнуться.

— Я не обязываю тебя арестовать Шая немедленно только потому, что у тебя нет доказательств, ведь любой судья увидел бы мотив преступления в том, что Тирош жил с его женой, а ответы этого самого Шая неубедительны.

— Я хотел с ним поговорить сегодня еще раз, — сказал Михаэль.

— Где ты его найдешь, он же преподает все утро, у меня записано, — заметила Циля.

— Можно добраться и до горы Скопус, — возразил Белилати, — ну так он не будет преподавать, если понадобится, в чем дело, что важнее? Лучше, чтобы его арестовали? Тогда он вообще ничего преподавать не будет.

— А что с химиками? — заинтересованно спросил начальник полиции округа, как будто не было вспышки гнева.

— Со слов жены Додая я понял, — сказал Михаэль, — что баллоны и все водолазное снаряжение были в кладовке у них в доме, внизу. Там простой замок, но, как здесь написано, кладовка часто вообще открыта, и любой мог проникнуть к баллонам. Я так понял, что у Додая не было связей с химлабораторией и в газах он ничего не смыслил. Я не думаю, что мы должны выполнять их работу, касающуюся Додая, — пусть они себе там в Негеве голову ломают, — но мы решили, что существует связь между этими двумя случаями, хотя баллонами пока не занимались.

— Аронович, — сказал Эли Бехер.

— Что с ним? — спросил Михаэль.

— Он хотел стать руководителем кафедры, но Тирош был против, и ради него специально собрали заседание кафедры. При этом Аронович предупредил, что должен быть дома в час дня. Все время об этом говорил. Я спросил его почему, в чем, собственно, дело, но он отмолчался. Потом сказал, что у него жена больна. Так я поехал к ним домой, в Кирьят Ювель, на улицу Рабиновича — там, где эти виллы, и поговорил с соседями. У Ароновича жена и двое взрослых детей. С сыном все в порядке — изучает медицину и все такое, а дочь — психически больная и много лет находится в больнице «Эзрат Нашим», а по выходным он ее забирает домой. Может, учитывая его внешний вид, я думал, у него дома будет все такое жалкое… — Бехер замолчал, посмотрел в сторону. — Ладно, это к делу не относится, — сказал он нерешительно.

— Давай, давай, — подбодрил его Белилати.

— Нет, просто дом у него красивый, с садиком, за которым только жена его ухаживает, а сама она такая хрупкая, нельзя сказать, что красавица, — ей уже за пятьдесят, благородная такая…

— Ну? — сказал Белилати. — Так в чем же дело?

— Как-то странно, — сказал Бехер, игнорируя Белилати, — он обращался только к Михаэлю, — я не успел ничего сказать, но это изменило мою точку зрения. Он тоже не дурак.

— Никто не говорит, что он дурак, вопрос в том, надо ли его подозревать, — сказал Арье Леви.

— Он и вправду поехал за дочкой в конце недели, забрал ее домой. Это мы проверили. Но то, что он в самом деле ненавидел Тироша, — это факт!

— Мог ли он быть до того в кабинете Тироша или нет? — нетерпеливо спросил Арье Леви.

— Не знаю. В больнице сказали, что он был там примерно в час и что он всегда приходит в это время. Машины у него нет. Он сказал, что ехал двумя автобусами, потому что не признает такси. Я не думаю, что он мог успеть.

— А ты его спрашивал, что было написано на той бумаге, которую мы нашли в кабинете Тироша? — спросил у Эли Михаэль.

Тот кивнул.

— Ну? — вмешался Белилати.

Эли не обратил на него внимания:

— Он сказал, что это нужно читать с ударением на первом слоге, а не на втором. Я его спросил, что он имеет в виду. Так он… — Эли покраснел и протянул руку за стаканчиком кофе. — Он сказал: «Молодой человек, немножко образования вам бы не помешало. Идите и посмотрите, что изменил Агнон в книге „Поэзия“». Ну так я правда этого не знаю.

В кабинете наступила напряженная тишина. Арье Леви барабанил пальцами по столу.

— Так в чем же все-таки дело? — выкрикнул он в сторону Михаэля. — Может, образованные знают?

— Эта книга Агнона вышла после его смерти, — вполголоса сказал Михаэль, — она не закончена, насколько мне известно, там нет последней части.

— Ты спрашивал его, что он имел в виду? — спросил Леви Бехера.

— Он сказал что-то про гниение и проказу. Я вообще наполовину не понимал его иврита, не знал, что ему сказать, — смутился Бехер.

— Там есть что-то про проказу? Гниение? Ты с этим знаком? — спросил Леви Михаэля с нарастающей агрессивностью.

— Не помню, но у него есть один рассказ про проказу, — ответил Михаэль, подумав.

Арье Леви покраснел от злости.

— Я не об этом спрашиваю, — сказал он грозно, — и лекции мне здесь сейчас не нужны!

— Ну, я не помню. Там пятьсот страниц, — запротестовал Михаэль, глядя на носки своих сандалий.

— Так какое это имеет отношение к делу? — спросил Арье Леви. — Вряд ли тут есть какая-то связь с нашим делом.

— Может, он как раз писал статью об этом? — предположил Михаэль.

— И никаких черновиков не осталось? Ничего? — засомневался Белилати. — Так бывает? Что же это получается — человек что-то пишет, у него не получается, он выбрасывает бумаги в корзину и никаких черновиков не остается? — спросил он Михаэля. Тот кивнул утвердительно.

— Словом, образованные не поняли, о чем там речь. Хорошо, что я не потерял даром несколько лет в университете, — сказал Леви с явным удовольствием.

Бехер смущенно оглядел присутствующих. Михаэль глянул на него и нервно произнес:

— Ну, что ты еще хотел сказать?

— Гляньте на снимок кладовки Тироша, — нерешительно произнес Бехер.

— Ну? — подгонял его Михаэль.

— Он не очень четкий, но мне кажется, что за всем барахлом там есть что-то похожее на газовый баллон. Я думаю, надо это проверить.

— Вы что, в кладовке не искали? — спросил Арье с угрозой.

Михаэль пожал плечами:

— Искали, но, может, не слишком тщательно.

— Так проверьте сегодня же! Я вам не мешаю, — процедил начальник.

Михаэль кивнул.

— Прежде всего проверьте — может, это обычный газовый баллон, — сказал Белилати.

Эли Бехер злобно посмотрел на него и прошептал:

— А ты мне не указывай.

Однако Михаэль сказал примирительно:

— Проверь еще сегодня утром, пожалуйста.

— Ну что я им всем пока могу сообщить? — спросил пресс-секретарь в растерянности, стирая пот со лба под светлой шевелюрой.

Арье Леви нетерпеливо ответил: «Пусть подождут» — и стал слушать Михаэля, который ставил задачи на сегодняшний день.

— Они ждут внизу, им уже надоело, там есть и иностранные корреспонденты, Тирош-то был фигурой международного масштаба. Вы ведь видели заголовки газет в последние дни? — не отставал пресс-секретарь.

— Конечно, видели, — сказал Белилати, хотя его никто не спрашивал. — «Смертоносная поэзия» — это произвело на меня большое впечатление.

— Пусть пишут о его личности и биографии, — сказал Михаэль, — пока что книги Тироша расходятся, как горячие пирожки, только я не знаю, кто деньги получит.

— Меня больше беспокоит статья о серии убийств на литературном факультете, — сказал Бехер. — Как они могут публиковать такую ерунду? Калицкий просит охрану, Шуламит Целермайер сказала, что она не спит по ночам от страха. Это не смешно — вы не считаете, что там и вправду нужно кого-то охранять? Они невольно думают — кто следующий?

Наступило молчание, которое нарушил, как обычно, Белилати.

— Некоторые люди не верят, что умрут, — сказал он задумчиво. — Объясните, почему богатый человек, который жил один, не оставил завещания?

— Вы проверили? — спросил Леви.

Эли Бехер назвал имя адвоката Тироша.

— Может, он оставил его у кого-то? — спросил начальник полиции округа.

— Я проверил, — ответил Бехер, — среди его бумаг не было завещания.

— И никого из близких у него нет? — недоверчиво спросил Леви.

— Старая тетка в Цюрихе, — сказал Михаэль, и снова наступила тишина.

— Так кого вы сейчас намерены искать? — спросил Леви, и Михаэль осторожно ответил:

— Мы ищем того, кто уехал из университета на горе Скопус между двумя и шестью часами, со статуэткой размером с ладонь, на машине GTV Тироша. В сумку Тувье эта статуэтка не помещается, он говорит, что в то утро у него вообще никакой сумки не было. Разумеется, статуэтку можно было положить в полиэтиленовый пакет. Охранник у входа на автостоянку не помнит, чтобы такая машина выезжала, но было жарко, он сидел в будке и, поднимая шлагбаум, не очень-то присматривался. Короче — тут у нас пока не получается, а в деле, я смотрю, есть много подозреваемых, многие были заинтересованы в его смерти. Чего стоит хотя бы эта драма в кафе, — добавил он горько.

— Какое кафе? — спросила Циля, которая в то утро была молчаливей, чем обычно.

— Я вам разве не рассказывал? — спросил Михаэль.

На него посмотрели с недоумением.

— У Тироша в последние годы был такой обычай — он в определенный день приезжал в тель-авивское кафе «Ровель» — кажется, так, у меня записано, ты же это печатала.

— Нет, я не все сама печатала, — запротестовала Циля.

— Ну так что там было? — нетерпеливо спросил Арье Леви.

— Каждый понедельник с четырех до шести он сидел там, и начинающие поэты приходили к нему с рукописями, и он их читал. Он там был в центре внимания, с чашкой кофе, с рукописями, очередь к нему была, и он решал — кому жить, а кому умереть.

— Что это значит? — удивился Леви.

— Он был редактором очень престижного литературного журнала, и там, в кафе, он решал — кого печатать, а кого нет в своем ежеквартальнике «Кивуним» («Направления»).

— Там собиралось очень много народу, и не было никакой дискриминации — он унижал всех в равной степени, никого не щадил, — жестко сказал Белилати. — У меня есть список, и мы проверяем, в основном это женщины, молодые, есть, правда, и несколько парней, но таких, у которых не хватило бы сил даже поднять эту статуэтку.

— Я не понимаю, — произнес в пространство начальник полиции округа, — почему они все это сносили? Я бы над собой такого не позволил…

— Это другой мир, со своими законами, мир поэтов, для них он был критиком с мировым именем, — сказал Михаэль, глядя в глаза Арье Леви и ожидая, что тот будет возражать, но Леви молчал.

— У них иначе все воспринимается, — ядовито заметил Белилати, — там думают, что мы здесь безграмотные или что-то вроде того.

— Это важно, — заметил Михаэль, — это существенно для нас, потому что существенно для них. Я бы начал разбираться в алмазах, если бы произошло убийство в этой среде, нужно войти в этот мир и…

— Я не собираюсь копаться в литературных журналах! — Арье Леви стукнул кулаком по столу. — Выбрось это из головы!

— Дело в том, что публикация в таком издании привлекает внимание аудитории, приносит уважение, дает определенный статус и все такое, что имеет значение и в других кругах, а Тирош все решал, — объяснил Михаэль глуховатым голосом.

— Ладно, мы тебя поняли, а теперь я спрашиваю, — сказал Леви, когда все встали, и положил свою толстую руку на затылок, — вы отработали вопросы безопасности? Политические мотивы?

— Отработали, — подтвердил Белилати. Леви глянул на него с сомнением.

Когда все уже собирались выходить, он напомнил Михаэлю, что еще до наступления вечера будут готовы результаты допросов на детекторе лжи.

— Где ты будешь в течение дня? — озабоченно спросила Циля Михаэля, когда они вышли из кабинета.

— Вначале — на горе Скопус, снова у Тувье Шая, может, всплывет что-то новое, — он задумался и вытер лицо, — оттуда я тебе позвоню, когда закончу.

— Возьмешь кого-нибудь с собой, чтобы сидел в машине и записывал разговор?

— Пошли, Альфандери, — позвал Михаэль из конца коридора, — поедешь со мной.

Альфандери водил машину, в которой была установка записи и прослушивания.

— Почему они не ставят здесь кондиционер? — недовольно спросил Альфандери, когда они сели в раскаленную машину. — Им не жалко оборудования?

Михаэля тоже это злило, но он ничего не ответил. В тысячный раз он смотрел на могучую входную арку Русского подворья и восхищался русским дворцом, обрамлявшим площадь. Внутреннее его пространство пересекали тонкие стены, образующие служебные помещения. Солнце освещало русскую церковь. Было тихо. По воскресеньям оттуда раздавалось пение православных монахов — иногда он слышал мелодию, проходя мимо или проезжая в машине. Это пение всегда его волновало.

Порой он слушал службу вместе с другими, у киоска, и с удивлением отмечал, как пропадает выражение отрешенности на лицах выходящих со службы людей и они возвращаются к своим делам. Он смотрел на зеленую крышу церкви, сияющую на солнце, на приют для православных паломников, построенный великим князем Сергеем из дома Романовых, окинул взглядом всю площадь, весь район Русского подворья, каменные величественные дворцы, с большим трудом приспособленные под бюрократические нужды израильских учреждений, — теперь здесь помещались Общество охраны природы и отдел Министерства сельского хозяйства. И снова, в который уж раз удивился людям, которым их обыденная жизнь кажется чем-то само собой разумеющимся.

Он нашел в бардачке солнечные очки и стал смотреть на дорогу.

Михаэль и Тувье Шай стояли в коридоре у секретарской. Тувье держал в руке тонкую брошюру и картонную папку. Он вытер лоб и нетерпеливо произнес:

— Это последнее занятие в году, и я не могу его отменить.

— Даже после того, что случилось? Ведь вы отменяете лекции по гораздо более тривиальным причинам, посмотрите на доску, — Михаэль показал на приколотые к доске объявления: «По семейным обстоятельствам», — или вообще без указания причины.

— Не говорите «вы отменяете», — зло сказал Тувье, мы ведь не все одинаковы, я никогда не отменяю лекцию просто так. Студентов не предупредили. Почему я должен ими пренебречь?

— Потому что у вас убиты два преподавателя.

Тувье в раздражении остановился, и лицо его приняло прежнее непроницаемое выражение, будто его окатили холодной водой.

— Всему материалу, что я давал в течение года, сегодня нужно подвести итог. Ради этой заключительной лекции я работал весь год. Так подождите полтора часа, вот и все. Вы можете пока с другими поговорить, к чему такая срочность? Только вчера я у вас целый день просидел.

— Вы последний, кто видел Тироша живым, — напомнил Михаэль и, подумав, добавил: — И вы были с ним особенно близки — это мне все говорят.

Шай взмахнул рукой:

— Вы не можете заставить меня отменить мое последнее семинарское занятие. Вчера я уже отменил из-за вас занятие по поэзии.

— А почему вы думаете, что к вам сегодня придут студенты? Они ведь тоже напуганы.

— Мне уже звонили, и я сказал, что занятие состоится. Мы решили ничего не отменять — ни лекций, ни экзаменов. Это ведь конец года.

Михаэль несколько секунд молчал, затем сказал:

— Но я буду ждать вас в аудитории, если не возражаете.

— Как вам будет угодно. Только я не знаю, что вам делать на моем семинаре, вы же ничего не поймете. Я вам объясняю — на нем будет подытожен материал, который мы проходили в течение года. Кроме того, мы будем разбирать очень сложный текст. Не знаю… Как хотите.

Михаэль молча пошел за ним. Они спустились на один этаж по узкой лестнице, прошли по широкому коридору. Дверей не было видно. Лабиринт коридоров. Тувье открыл дверь в освещенную аудиторию, где уже ждали студенты. Прозвенел звонок. Студенты смотрели на Михаэля с любопытством и, как ему показалось, с некоторой опаской.

Пятнадцать женщин, подсчитал Михаэль, большинство молодые, двое — в головных платках, одна — в сдвинутом набок швисе[16]. Было и двое парней, один мужчина постарше, выглядевший очень усталым, он подпирал рукой подбородок. Они сидели за прямоугольными столами, составленными буквой П. Перед ними — раскрытые тетради и книги ТАНАХа[17].

Михаэль сел рядом с пожилым, во втором ряду — не у стола, а в кресло с подставкой для письма. На подставке лежала закрытая тетрадь, Михаэль прочел заголовок: «Основы лирической поэзии». Тувье занял свое место у стола преподавателя. Человек, сидевший рядом с Михаэлем, встряхнулся, раскрыл свою тетрадь, стал листать ТАНАХ. Михаэль заметил в его тетради заголовок «Самсоновы волосы»[18], под ним были следующие строки:

— Начнем занятие, — сказал Тувье Шай. Он прочел стихи вслух. Все молчали. Слышен был лишь голос преподавателя. Михаэль смотрел на читающего Тувье. Голос его теперь не был монотонным. Ему нравятся эти стихи, понял Михаэль, и еще он понял, что Тувье любит свою работу.

Тувье Шай закончил чтение и обратился к глядящим на него студентам. То, что он сразу взял быка за рога, заставило слушателей забыть о текущих делах и войти в учебный материал.

— Что же здесь держит композицию, если она здесь вообще есть? Какова ее основа, на что она опирается?

Одна рука нерешительно поднялась, и молодой человек в очках начал говорить, прежде чем получил разрешение.

— Здесь есть два обращения к библейским сюжетам, две аллюзии, — сказал он взволнованным голосом.

— Книга Судей, главы тринадцатая-сорок седьмая, и вторая книга Самуила, главы тринадцатая-девятнадцатая, — без колебаний определила женщина в чепце-швисе.

Тувье Шай кивнул и голосом, в котором слышалось напряжение, спросил:

— Так что мы с этим станем делать? У нас уже были стихи с аллюзиями, но здесь два танахических текста в одном стихотворении, как мы с этим будем справляться? Мы уже увидели здесь аллюзии, а что дальше?

— Нужно вникнуть в текст, к которому есть отсылки, — сказала одна из двух женщин постарше, глянув в свои бумаги.

— Напомните мне, — сказал Шай, и его лицо на мгновение приобрело прежнее, опустошенное, безжизненное выражение. — Кто возьмет это на себя? — Он погрузился в лежащие перед ним конспекты. Михаэль глянул на часы. Прошло лишь десять минут занятий. Михаэль посмотрел на лежащие перед ним стихи, они вызвали в нем интерес и даже понравились, но он не знал почему. Он не слишком понял эти стихи, но ему всегда нравилась история о Давиде и бунте Авессалома. И слова плача: «Авессалом, сын мой, сын мой, сын мой Авессалом, о, если б я умер вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой» нередко звучали в нем, когда он вел машину, в минуты непонятной грусти, задолго до того, как он стал отцом.

Как сквозь завесу слышал Михаэль голос женщины с непонятным восточноевропейским акцентом, читающей главы ТАНАХа о рождении Самсона и его жизни. Затем она сняла очки и спросила:

— А сейчас — комментарии?

Шай кивнул, и Михаэль ощутил напряженность лектора, его волнение, нарастающее по мере того, как женщина читала комментарии. Она читала медленно, и кулаки Тувье сжимались все сильнее.

— Вот и все, что касается Самсона, — сказала она тоном, каким рассказывают детям сказки.

— О чем, собственно, здесь идет речь, в этом рассказе о Самсоне? — спросил лектор. — Вы когда-нибудь думали об этом?

Все молчали. Михаэль окинул взглядом студентов. Некоторые смотрели на дверь, другие ерзали. Шай не ждал ответа.

— Вы когда-нибудь задумывались о противоречиях в его образе? О том, что он был тайно посвящен Господу, о судье, о его тайне? Я хочу вам напомнить, — он повысил голос и стал барабанить пальцами по столу, — что Самсон не рассказал родителям о своей победе над львом, нигде этим не хвастался.

Тувье глянул на студентов, затем в окно, откуда должен был открываться вид на дальние горизонты, но в действительности была видна лишь стена соседнего корпуса.

— Думали ли вы о том, что он дважды был предан женщинами — женой и Далилой — и что противоречие в его образе достигло своего пика? А когда? Где пик противоречия в его образе?

— В его гибели, — тихо констатировала одна из двух женщин в платке. Она взглянула вначале на свои ноги, затем ее светлый взгляд устремился к Тувье, который невольно ей улыбнулся и подтвердил сказанное:

— Да. В его гибели образ его получает почти мифическую окраску. Подумайте об этом — слепой великан, вокруг — насмехающиеся филистимляне, и он просит последнего снисхождения перед смертью. Представьте себе эту картину, в ней действительно трагическое величие.

Он смотрел на студентов, дабы удостовериться, что они поняли. Михаэль не отрывал от лектора глаз, однако перехватить его взгляд не сумел: Шай его просто не замечал.

— Я хочу напомнить, что в ТАНАХе Самсон, с одной стороны, подобен Геркулесу, а с другой — несколько смешон.

Михаэль смотрел на студентов, которые лихорадочно записывали. Его сосед не отрывал руки от подбородка, глядел на лектора и ничего не записывал.

— Я прошу помнить, что ТАНАХ описывает волосы Самсона метонимически, как часть целого, как символ его связи с Богом, придающий ему сверхъестественную силу. В сознании читателей эти волосы представляются и самой силой. Связь Самсона с Богом, наряду с его слабостью по женской части, выражающейся в глупости или наивности, и порождает противоречие. Дважды, — Тувье загнул два пальца, — он был предан любимыми женщинами. Это не только глупость, но и самоуверенность — Самсон не думает о том, что его сверхъестественная сила может быть у него отнята. ТАНАХ описывает человека, который отождествляет данную ему божественную силу со своей личностью и забывает, в чем же источник этой силы.

И Шай снова посмотрел на слушателей.

— Для Самсона, — продолжал Тувье глуховатым голосом, — утрата волос означала утрату связи с Богом, утрату своего посвящения, а следовательно, и утрату сверхъестественных, надчеловеческих сил.

Тувье гордо оглядел присутствующих; то не был взгляд победителя — человека, который только что разгадал нелегкую загадку. Он излучал свет.

— Я не вижу связи, — послышался протестующий голос молодой женщины, Михаэль видел лишь ее широкую спину, которая нетерпеливо ерзала. Свет в глазах Тувье Шая на мгновение погас.

— Терпение, — сказал он, не улыбаясь, — мы наблюдаем здесь нечто многомерное и не уйдем отсюда, пока не поймем связи. Это займет время.

— А можно узнать, чьи это стихи? — спросила женщина в зеленом платке. Лицо Тувье снова стало живым, и он сказал с задором:

— Еще нет, только в конце, чтобы не было предвзятости, но я уверен, что часть из вас уже догадалась.

Он стал говорить о бунте Авессалома. Пожилой человек рядом с Михаэлем суетливо рылся в своих бумагах, вынутых из портфеля, стоявшего на полу, между его ног.

Эхо неясных воспоминаний захлестнуло Михаэля. Он с содроганием слушал о «плане Ахитофеля»: «…и поставили для Авессалома палатку на кровле, и вошел Авессалом к наложницам отца своего перед глазами всего Израиля». Михаэль искоса глянул в открытую тетрадь, лежащую вблизи от него, и увидел слова: «Ахитофель холодный и злой». И тут вдруг ранее непонятные стихи наполнились для него ужасным смыслом.

В голосе Тувье послышалось нечто угрожающее, когда он произнес:

— У вас теперь есть почти все необходимые данные, нужно только увидеть картину целиком. — Он серьезно посмотрел на слушателей.

Они ждали, ручки в их руках замерли. И снова мелькнул свет в глазах молодого студента, к которому время от времени обращался взгляд Тувье, когда он не смотрел на стену или в текст.

— Авессалом, — говорил Тувье, — убил Амнона за изнасилование Фамари. Он давно планировал это убийство, и это не просто действие человека во гневе. Два года он носил это в себе и в конце концов отомстил за свою сестру Фамарь, и лишь тогда выяснилось, насколько велик был его гнев. Но разве не ясно, что он сделал то, что должен был сделать его отец, царь Давид? — Тувье посмотрел на текст и прошептал: — Три года! Три года сидел любимый сын Давида в Суре, а затем Йоав инициировал его возвращение в Иерусалим, Йоав, а не Давид! И между ними — между Давидом и Авессаломом — было весьма холодное примирение, это видно из постоянного повторения слова «царь» в описании их примирения — весьма холодное примирение.

Михаэль дотронулся до небольшого прибора в кармане рубашки. Что, интересно, подумает обо всем этом Альфандери, ведущий запись в машине? Затем вспомнил монотонный голос Тувье Шая на допросе. Теперь этот человек был полон жизни, его переполняли чувства. О чем он говорит! Ведь к этому занятию он готовился заранее, задолго до убийства. Мог ли он разбить лицо человеку в приступе гнева? Неужели Шай действительно игнорирует его присутствие здесь? И это — бесхарактерный человек? Неужели он не понимает, что в нем сейчас раскрылось? Какой потенциал?

Лишь теперь светлые глаза Тувье Шая встретили взгляд Михаэля, как будто Шай прочел его мысли. В этом взгляде не было никакого страха. Невозможно было ошибиться. В глазах Тувье была лишь радость, волнение от разгадки, от возможности высказаться.

— Конец Авессалома трагичен и одновременно ироничен. Волосы, которые он так любил, и стали причиной его смерти. А теперь перейдем непосредственно к стихам.

И тут началась длинная дискуссия, посвященная термину, написанному Тувье на доске. «Цвигма», — написал он на иврите и латыни и пустился в долгие объяснения по поводу того, каким образом структура стихов влияет на их смысл.

Михаэль уже не понимал, о чем речь. Он был сбит с толку, появившийся было интерес к этим стихам пропал. Вдруг выяснилось, что здесь говорят на другом, непонятном ему языке. Тувье Шай говорил взволнованно, студенты энергично записывали.

Напротив Михаэля сидела студентка лет двадцати. Суровое лицо, нос покрыт веснушками, сверкающие темные глаза. Резким движением головы она откинула прядь, спадавшую на лоб, и прочувствованно произнесла:

— Я не знаю, как для других, но для меня это просто разрушает стихи — все эти рассуждения о синтаксисе и структуре.

Тувье не улыбнулся.

— Во-первых, я не закончил, — сказал он совершенно серьезно, — во-вторых, Тамар (он впервые назвал кого-то по имени), мы говорим об этом весь год, в-третьих — ничто для вас не разрушает стихи, в том числе и синтаксический анализ. Но, может, в конце мы и выслушаем ваше мнение.

Кто-то вздохнул, кто-то по-доброму улыбнулся.

В комнате стояла напряженная тишина — все внимательно слушали. Тувье Шай указал на брошюру, глубоко вздохнул.

«А что же ты говоришь здесь о себе?» — думал Михаэль, и снова его взгляд встретился с немигающим взглядом лектора.

В глазах Тувье появилось победное выражение. Этот взгляд был похож на взгляд Белилати, когда он раскрывал какую-то деталь в расследовании, — торжество разгадки тайны. Раньше Михаэль не думал, что подобное чувство может возникнуть и у Тувье Шая.

Даже девушка с веснушками смотрела на лектора очень сосредоточенно, пытаясь понять его слова.

— В стихах имеется скрытый смысл, — продолжал лектор, — это — повествование о сильном влиянии красоты. И в ТАНАХе, и в стихах подчеркивается, что красота Авессалома — это его имманентная черта, и она как бы объясняет страшное преступление — угрозу убийства отца — и как бы оправдывает непонятное поведение Давида. Красота обладает особой силой воздействия. Средний человек ограничен в противостоянии силе красоты. Его тянет к ней, и это его стремление порой приводит к переоценке красоты. Человек стремится к отождествлению с красотой, полагая, что часть этой красоты перейдет и на него самого.

Тувье Шай задумался, наклонил голову и монотонно продолжил:

— Другими словами, автор стихов видит в красоте Авессалома ужасающую силу и идет за ней. Это — Сверхчеловеческая Красота. С большой буквы, с большой, — крикнул он словно бы в отчаянии, обращаясь к студентам, чьи головы склонились над конспектами, — и поэтому ей невозможно сопротивляться. Бунт проявляется здесь как сила плоти. Как будто сам этот бунт противоречит человеческой природе. Перед красотой такого рода моральные ценности не могут устоять. Она вызывает взрыв первобытных сил, таящихся в человеке. Бунт против отца-царя представлен в стихах как неотвратимое следствие красоты Авессалома. Сублимация его красоты — за пределами человеческих ценностей. Человеком начинают овладевать нечеловеческие силы.

Он поднял голову, оглядывая аудиторию. Студенты перестали писать. Михаэль преисполнился глубоким уважением к автору стихов — Натану Заху — и к Тувье. Что-то в нем перевернулось, когда он слушал его интерпретацию. Он понимал, что Тувье раскрыл перед ним и нечто принципиальное, касающееся его самого, но пока не понимал, как все это связать воедино.

— Автор раскрывается через констатацию своего понимания и непонимания. Его не удивляет контраст между чудесной силой Самсона и его слабостью. Превалирование божественной силы над человеческой не волнует его. Он поражен разрушительной и всесокрушающей силой красоты, но его не поражает распространение божественной силы на человека. У силы Самсона, по мысли поэта, нет инерции разрушения, поэтому она и не производит на него впечатления.

Разрушительная сила, которая привлекает автора, — это сила, которой невозможно противостоять, обращенная к первобытным инстинктам людей; в обычной жизни они руководствуются принципами морали, но в этом случае не могут устоять и идут навстречу своей гибели. Эта гибель, — тут Шай глянул прямо в глаза Михаэлю, — это не только гибель Авессалома. Мы помним Ахитофеля, который покончил с собой, помним боль утраты, причитания и оплакивание

Давидом любимого сына — это самые сильные чувства, переданные в ТАНАХе. Чтобы положить конец этому оплакиванию, Йоав вынужден был сказать Давиду, что, судя по всему, тот предпочел бы гибель всех своих подданных, лишь бы его сын Авессалом остался жив.

В комнате наступила тишина.

— Спасибо за внимание, — сказал Тувье. Он сел в кресло, и на лице его вновь появилось прежнее мертвое выражение.

Какая разрушительная и всесокрушающая сила красоты двигала самим Тувье, подумал Михаэль; ему вдруг стали понятны отношения его жены с Тирошем, и эти отношения показались ему сейчас оправданными.

Картина начала проясняться. Михаэль почувствовал, что посещение семинара дало ему очень много для понимания внутреннего мира Тувье.

«Странно, — думал Михаэль, — какая связь между всем этим? Царь Давид, Ахитофель, автор стихов и даже я сам. Теперь мне понятна роль Тироша в жизни Тувье. Надо еще проверить, мог ли он убить источник своего отождествления с красотой. У меня такое чувство, что не мог. Но пойди объясни это Арье Леви. Даже Шореру я не могу этого объяснить. А может, и могу».

Михаэль вышел из аудитории прежде, чем Шай успел подойти к нему. Михаэль отказался от допроса. Он быстрыми шагами направился к телефону, который еще раньше заметил в углу коридора.