Убийство на кафедре литературы

Глава 15

— Насколько я помню, — сказал Клейн, снимая стопки книг и бумаг с письменного стола, — я записал его телефон в книжечку, которую брал с собой в США. Не адрес, только телефон. Но бог его знает, где она, — бормотал он.

Клейн рассеянно осматривал каждый клочок бумаги, извлекаемый из глубоких ящиков, то улыбался, то удивленно вздымал брови.

— Вообще-то, — говорил он Михаэлю, — я знаю, куда что кладу, но у меня не было времени отсортировать бумаги с тех пор, как я вернулся. Кругом такой балаган, а ведь жена с детьми вернулась лишь в субботу вечером, я помню, что видел ее, эту книжку, я точно знаю, что положил ее здесь, в комнате, но не помню где.

Было три часа, Михаэль сидел и курил, а Клейн неторопливо искал телефон адвоката, с которым Идо встречался в США. В доме царила тишина. Михаэль прислушивался, но не слышал ни женских голосов, ни звуков музыки.

— Я удивляюсь, как это она не показала мне стихи, я думал, что у нас с ней близкие отношения, — Клейн поднял голову от ящиков, — может, из-за того, что она знала: я ее пощажу, буду критиковать осторожно.

Он снова стал рыться в ящиках.

Михаэль смотрел на крупную фигуру профессора, на растущую кучу бумаг на столе и вспоминал первую реакцию Клейна на стихи, час тому назад, в его кабинете на Русском подворье — после того, как Клейн проводил Яэль к такси. Его широкое лицо раскраснелось от жары, когда профессор вчитывался в стихи в черной картонной папке.

Большие руки профессора осторожно листали страницы. Он бросил папку на серую металлическую поверхность стола и скривился.

Михаэль молча курил, наблюдая за неторопливыми поисками записной книжки. И в мыслях снова вернулся к разговору с Клейном, начатому час тому назад в кабинете на Русском подворье.

— Это вам знакомо? — спросил он тогда, показывая стихи Клейну.

Клейн снова пролистал, отрицательно качнул головой:

— Нет, а почему я должен быть с этим знаком?

— Я думал, она вам их показывала.

— Кто?

— Яэль Эйзенштейн, это ее стихи.

Клейн взглянул на следователя с недоверием, затем снова погрузился в текст. Когда он снова поднял голову, Михаэль прочел в его глазах обиду и смущение.

— Вы уверены, что это ее?

— Можете сами спросить.

Клейн вытер лицо ладонью, отхлебнул из пластмассовой чашечки, принесенной Михаэлем, и глянул на него с грустью.

— Я думал, что она способная, — заметил полицейский.

— Очень, очень способная, — энергично подтвердил Клейн, — серьезная, основательная, с хорошим вкусом и развитой интуицией, очень умная.

— Так как же тогда это объяснить? — засомневался Михаэль.

Клейн поставил чашку, несколько капель воды пролилось на стол.

— Какая здесь связь? Она способна к исследовательской работе, но не к творчеству. Это разные области.

— Понимаю. Но я не это имел в виду.

— А что? — устало спросил профессор.

— Я имел в виду вкус — как это может быть, что она сама не понимала, насколько плохи эти стихи?

Клейн кивнул и улыбнулся:

— Тут дело совсем не в способностях. Человек нечасто может дать оценку своему творчеству, лишь ретроспективно, и то лишь иногда. Есть, разумеется, исключения, но вообще, когда пишут, особенно впервые, оценить самому невозможно. Художник погружен в глубины своей души и так далее. Необходима определенная дистанция, чтобы оценить собственное творчество. Однако, — он снова вытер лоб, — отсюда не стоит делать далеко идущих выводов. Она очень способный исследователь, и стихи этого не преуменьшают, — он отпил глоток воды, — просто у нее, как и у всех исследователей, есть тяга к собственному творчеству.

Его голос постепенно стихал, но тут он вдруг снова заговорил с энтузиазмом:

— Я убежден, что есть глубокий смысл в исследованиях в области искусства вообще и в области литературы в частности, но во всяком хорошем исследователе таится неудовлетворенный творец, то есть каждый хороший исследователь мечтает о собственном «настоящем» творчестве.

Михаэль подавил в себе желание спросить: а сам Клейн не грешит ли творчеством?

— Есть критики, которые пытаются создавать собственные произведения, особенно в молодости, но тут существует обратная закономерность — чем более тонко они понимают чужое творчество, чем глубже они погружаются в критику, тем тяжелее им создавать собственные произведения.

Михаэль смотрел на профессора молча.

— Это меня больше всего удивляло в Шауле. Он обладал, с одной стороны, способностью глубокого понимания литературы, прекрасно умел отличать хорошее от плохого а с другой стороны — создавал великую поэзию. Что еще человеку нужно? — Профессор направил взгляд в окно, за спину Михаэля.

— Так что же вас в нем так удивляло?

Клейн молчал, вертя в руках пластмассовую желтую чашку. Несколько раз он порывался что-то сказать, наконец медленно произнес:

— Я был знаком с Шаулем Тирошем более тридцати лет. Целый год мы, будучи еще студентами, жили в одной квартире. В отдельные периоды мы были очень близки, — он наклонил голову, глядя на свои руки, — вы должны знать, что все это я говорю потому, что тепло к нему относился. В нем было необыкновенное обаяние, в Шауле, то обаяние, которое присутствует в людях, которые смотрят на мир как в большое зеркало — для непрерывного подтверждения смысла собственного существования. Поэтому они так стараются поразить окружающих. В то же время была в нем и высокая степень самосознания. Он мог позволить себе не относиться к собственной персоне слишком серьезно. Несмотря на его демонстративное поведение, театральные манеры, несмотря на его решительный нигилизм, у него была редкая способность к самоиронии.

Когда мы были молоды и оставались с ним наедине, он говорил, обращаясь к самому себе: «Мы знаем тебя, дружок Шауль, ты будешь петь под окном серенады, чтобы любоваться собой, поющим серенады под окном».

И не надо забывать, насколько он был интересен и образован, каким утонченным вкусом обладал. Но я хотел сказать не об этом. О чем мы говорили? — Он сделал паузу, задумался. — Да, мы говорили о редком сочетании, когда критик высокой квалификации, с редким пониманием литературы, в то же время является большим поэтом. Во всяком случае, я так полагаю. Нельзя сбрасывать со счетов и его нигилизм.

— Нигилизм, — повторил Михаэль.

— Его отношение к женщинам, например.

Клейн замолчал.

Михаэль ждал.

— Принято считать, что Шауль любил женщин. Но это не так. Я никогда не понимал его… м-м-м-м… усилий в этом направлении, но я уверен, что женщин он не любил. Хотя и женоненавистником его не назовешь.

Я бы сказал, что он был в постоянном поиске новых раздражителей, испытывал постоянный голод по признанию собственной значимости. Порою его настигал страх — он сомневался в собственном существовании. Самая большая загадка здесь — его творчество. Я не понимаю, как, при его опустошенности, отрицании всего, он мог создавать великие произведения.

— Вы когда-нибудь видели его завещание? — спросил Михаэль.

— Нет. Но Яэль мне сейчас рассказала.

— И что вы об этом думаете?

— Да, я был поражен, разумеется, но ненадолго. Если подумать, ничего удивительного в этом нет. Мне трудно поверить, что Шауль мог испытывать подлинное чувство вины по отношению к Яэль. Но он иногда совершал поразительные жесты великодушия, так что это даже сбивало с толку. Когда у меня родилась первая дочь, он купил нам обстановку для детской комнаты. Или взять сборник стихов Натанэля Ярона, который он издал за свой счет. Я никогда не понимал, зачем он это сделал.

Он посмотрел на Михаэля, осознавая, куда завел разговор, и сказал с осторожностью:

— Я бы не стал делать из всего этого других выводов, если бы вы меня спросили.

— Я спрашиваю.

Клейн энергично покачал головой из стороны в сторону:

— Она даже в воображении не может кого-то убить. Если бы вы побыли рядом с ней несколько часов, вы бы сами поняли.

— И даже если принять во внимание эти ужасные стихи? То, что он ее так унижал?

— Она может причинить вред лишь самой себе, что неоднократно и пыталась сделать.

— Профессор Клейн, — медленно проговорил Охайон, — вы всегда столь близки с вашими студентками?

Клейн не побледнел, не смутился нисколько, он добродушно улыбнулся и посмотрел на полицейского тепло и почти с сожалением:

— М-м-м-м, я бы и здесь не стал делать скоропалительных выводов. Я полагаю, что в тех немногих случаях, когда мы непосредственно соприкасаемся с жизнью других людей, нужно принимать такие контакты с благодарностью. Что еще есть у человека, кроме контактов с другими людьми? Я имею в виду подлинные контакты — общение, любовь и понимание ближнего и удовлетворение от этого. — Он снова вытер лоб. — Я не собираюсь вас убеждать в том, насколько чисты мои отношения с Яэль. Я дорожу тем, что она есть в моей жизни, но об этом сейчас не буду распространяться. И разумеется, я не мог бы совершить убийство ради нее. Можно лишь сказать, что я не объективен, но и вы ведь тоже, позвольте вам заметить.

— А кто, по вашему мнению, мог бы совершить убийство ради нее?

Лицо Клейна искривилось, он стал говорить об одиночестве Яэль, о ее закрытости.

— И вообще, — сказал он нетерпеливо, — у меня нет ни малейшего понятия, кто мог убить Шауля. Так же как и Идо. Ни малейшего понятия.

«А так ли? — подумал Михаэль. — Действительно ни малейшего? Или ты даже предположить опасаешься?»

Они перешли к обсуждению случившегося с Идо. Клейн знал, что Тирош изучал медицину, но не придавал этому большого значения.

— Да, насчет вашего допроса на детекторе лжи, — сказал Михаэль как бы между прочим, хотя замечание Белилати, сославшегося на оператора детектора, не давало Михаэлю покоя весь день. — Вы знаете, что ваши ответы на вопросы не доказывают их правдивости?

Клейн кивнул:

— Да, оператор мне об этом сказал.

Михаэль глянул профессору в глаза, но не заметил испуга или напряжения.

— Не знаю, как это объяснить, — смущенно сказал Клейн, — но разумеется, я согласен пройти допрос вторично, нет проблем.

Михаэль внимательно наблюдал за его лицом, за «языком тела». Оно говорило, что ничего особенного не произошло. Можно подождать до завтра, до вторичного допроса.

Михаэль снова спросил — как же насчет телефона адвоката, профессор посмотрел на него с недоумением.

— Ой, извините, забыл, совсем забыл, — сказал он смущенно. — Это действительно так срочно? — Он подчеркнул «срочно».

— Но ведь вы же сами сказали, что Идо приехал от него в шоке, — Михаэль встал с места, — и, когда он вернулся в Израиль, его поведение изменилось. Ясно, что там случилось что-то связанное с его гибелью. К тому же нет кассеты с записью его разговора с адвокатом.

— Кассеты? — растерянно спросил Клейн. — Ах да, эта кассета.

— Вы сказали, что Идо записывал все свои беседы. Мы нашли семь кассет. На каждой помечена дата, место беседы и кто в ней участвовал. Мы прослушали все. Там нет записи о встрече Идо с адвокатом из Северной Каролины и с приятелем Фарбера.

Клейн открыл рот, чтобы что-то сказать, но Михаэль продолжал:

— И не только это. У Идо имелось две коробки для кассет, по четыре в каждой, в коробке они, видимо, лучше сохраняются или что-то в этом роде, так вот — в одной из них только три кассеты. Четвертой нет.

Клейн молчал, задумавшись.

— И еще я хотел вас спросить — известно ли вам что-то о встрече Шауля с Идо?

— В каком смысле? — удивился Клейн и спохватился, будто проснувшись: — Да, конечно, они встречались, вы имеете в виду какую-то конкретную встречу?

— Я имею в виду визит Идо домой к Тирошу. Он ведь вам сказал еще в Америке, что прежде всего должен встретиться с Тирошем. Вам известно, состоялась ли эта встреча?

Клейн покачал головой:

— Меня же здесь не было, надо других спросить.

Никто не признался в том, что знает о встрече Идо с Тирошем, думал Михаэль, направляясь в машине к Клейну в Рехавию, — впрочем, может, Клейну кто-то рассказал об этом. И вот теперь профессор отсылал его к «другим».

— Не понимаю, — говорил Клейн в отчаянии, — куда я мог сунуть записную книжку? Такая маленькая, в красном переплете, я же не отправлял ее с багажом. Офра за этим следила. Книжка была в одном из моих чемоданов. Я разгружал его здесь, в комнате. Там были все бумаги, которые я не хотел отсылать багажом. Я помню, что положил ее где-то здесь, в комнате.

Михаэль проследил за его взглядом, осмотрел разбросанные повсюду книги, полки, старую пишущую машинку у стола, заправленную в нее бумагу. Следователь начал беспокоиться.

Имени адвоката Клейн не помнил.

Внезапно его осенило: да ведь Рут Додай знает!

Михаэль объяснил, что она ничего не знает об этой встрече, рассказал о ее рыданиях, когда спросил ее, как она может объяснить изменения в поведении Идо? Она полагала, что все это — из-за ее отношений с Тирошем, и предпочла на эту тему не говорить.

— А в бумагах Идо?

— Я там ничего не нашел, никакого намека, — ответил Михаэль, склонившись над стопкой книг. — Нет выхода, надо искать, — взмолился он.

— Может, между книг, на полке? — с надеждой сказал Клейн.

Михаэль стал оглядывать полки с книгами.

— Вы можете мне помочь. — Клейн предложил начать с полок, что у письменного стола. Битый час они оба рылись среди пыльных полок, но никакой записной книжки не нашли.

Клейн предложил объявить «перерыв на кофе», и они перешли в большую выбеленную кухню. Клейн протянул руку за окно, к ветке большого лимонного дерева, сорвал лимон, выжал его и, шумно вдыхая, понюхал свои руки, затем сорвал еще несколько лимонов и открыл ящик кухонного гарнитура:

— Для этих лимонов нужен специальный нож.

Он стал рассказывать, как он готовит лимонад. Затем снова заглянул в ящик и вдруг разразился громким облегчающим и расслабляющим смехом, размахивая маленькой красной книжечкой:

— Вот видите?! Кто бы мог подумать? Здесь все мои американские связи.

Михаэль тщательно переписал номер телефона на бумажку, которую дал ему Клейн, и положил ее в карман рубашки.

— Теперь мы заслужили этот напиток. — Он поставил перед Михаэлем, сидевшим за кухонным столом, стакан, в котором плавали дольки лимона и листики мяты.

Михаэль сам не смог бы объяснить себе, почему он спросил:

— Как вы сразу определили, что стихи плохие?

— А разве вы сами не увидели этого сразу? — Клейн отрезал толстый ломоть темного хлеба.

— Да, но что должно быть в стихах, чтобы они были хорошими? — настаивал Михаэль.

Ему хотелось услышать голос Учителя тех давних времен. Он хотел расслабиться, забыть на время, что он полицейский, обязанный постоянно выслушивать свидетелей, фиксировать малейшие изменения голоса подследственного, он хотел просто отдохнуть.

— Я мог бы рассказать вам о критериях, но при других обстоятельствах, — Клейн уверенно разбил три яйца в белую мисочку, — ведь вас не это сейчас интересует.

— Да, — признался Михаэль, — я не собирался об этом говорить, но раз уж зашла речь… я всегда хотел уяснить: что же такое хорошие стихи?

— Вы хотите лекцию о поэзии? Сейчас? — Клейн взглянул на следователя, положил маргарин на сковороду. Лица его Михаэль не видел. Клейн вылил яичную смесь на сковороду, посыпал желтым сыром, уменьшил огонь. — Можете намазать? — Не ожидая ответа, Клейн поставил перед Михаэлем хлеб, масло, нож и начал резать овощи. — А что, если бы я вас спросил — определяет ли человек исторические события или история определяет образ жизни человека? Вот вопрос, который меня занимает. Я готов кое-что рассказать, но вы можете назвать это банальностью. Это тема для длинного семинара. Великие философы-эстетики занимались этим. — Клейн почистил луковицу и вытер глаза.

Михаэль кивнул.

— Разумеется, — продолжал Клейн, — что многое зависит от определенного субъективного взгляда, но все же нельзя сказать, что каждый читатель волен трактовать стихи по-своему, — существуют все же универсальные критерии.

Тон его стал назидательным, даже авторитарным. Мелко нарезая зеленый огурец, он продолжал:

— Эти критерии зависят от культурных связей. Читатель и поэт должны находиться в более или менее одной и той же культурной и политической среде.

Михаэль снова кивнул, но Клейн стоял у него за спиной и этого не видел.

— Стихи Яэль, которые вы читали, плохи потому, что в них не хватает нескольких важных моментов.

Профессор повернулся к Михаэлю, перевернул содержимое сковороды, поставил перед гостем большую тарелку, положил туда половину яичницы и сел рядом с ним за большой деревянный стол, видавший лучшие времена. На столе стояла миска салата — кольца лука и греческие маслины украшали кубики помидоров и ломтики огурцов. Клейн откусил хлеб и продолжил:

— Прежде всего, понимание хороших стихов предполагает почти исследовательский процесс — то, что люди науки называют отождествлением с автором. То есть хорошие стихи позволяют читателю проникнуть в их скрытый смысл, разгадать его, и это понимание углубляется по мере погружения в текст. Этот процесс возможен, если в стихах есть несколько основных моментов — которые, кстати, существуют и в прозе, в любом произведении искусства.

Первое — это символизация, когда в одно понятие или картину «погружают» или «вкладывают» другое понятие или картину. Хотите кофе? — Профессор обмакнул хлеб в соус от салата, наполнил водой электрический чайник, стоящий на кухонном столе. — Понимаете, когда Альтерман говорит «пара твоих сережек умерла в ящике», читатель видит в этом нечто другое — умерла радость жизни, женственность, которая была и исчезла, заморозилась. Здесь идет речь об одиночестве, об ожидании годами в доме, который воспринимается как тюрьма… Здесь говорится о десятках различных вещей!

Профессор Клейн взглянул на собеседника, будто увидел его впервые.

— И есть еще один аспект. Конденсация. Настоящее произведение искусства универсально. Лея Гольдберг говорила, что поэзия — это «плотное выражение» — он посыпал яичницу молотым перцем, — и эти две вещи — символизация и конденсация — связаны, — он нарезал соленый сыр кубиками и откусил от одного из них, — выражение типа «смерть приходит к деревянной лошадке Михаэля» у Натана Заха подразумевает очеловечивание смерти, наполнено ассоциациями детства, связанными с деревянной лошадкой.

Клейн глубоко вздохнул.

— Третья основа всякого хорошего произведения искусства — метафора, перенос чувств из одной сферы в другую. Таким образом художник создает обобщение. Замечательный пример стихов, основанных на обобщении, есть у Ибн Гвироля в стихах «Вижу солнце». Вы их знаете?

Михаэль поспешил проглотить помидор и кивнул. На лице Клейна появилось выражение удовольствия, когда Михаэль начал цитировать эти стихи.

— Понимаете, — сказал Клейн, — описание заката — как будто мир осиротел от потери солнца — вот метафора! Она придает переживаниям повествователя новые, колоссальные измерения!

Он с удовольствием съел кусок яичницы, положил в тарелку несколько ложек салата. Наклонился вперед:

— Все эти вещи связаны друг с другом. В каждой хорошей метафоре вы каким-то образом найдете все эти три аспекта, но нужно, чтобы они были еще к тому же сбалансированы.

Он встал, чтобы приготовить кофе.

Маленькая кофемолка жутко гудела, и профессор продолжил говорить лишь после того, как выключил ее.

— Нужно также, чтобы метафора или символ были оригинальными, это заставит читателя увидеть знакомое в новом, ином свете, — он встряхнул маленький медный кофейник, — а ведь темы, интересующие художника, всегда одни и те же, считанные. Вы когда-нибудь спрашивали себя, вокруг чего вращаются темы произведений искусства? Любовь, секс, смерть, смысл жизни, борьба человека с судьбой, с обществом, отношения с природой, с Богом. Что еще?

Он налил в кофейник воду, маленькой кофейной ложечкой осторожно положил туда кофе и сахар, размешал, поставил на огонь и снова встал спиной к Михаэлю, продолжая помешивать.

— Величие искусства кроется в темах, общих для всех, но поданных или раскрытых с иной точки зрения. Если художник создает символы, слишком далекие от темы, если метафоры слишком открыты, все эти процессы не происходят.

То же самое, если символы и метафоры слишком банальны. Я говорю о банальности метафоры, но подразумеваю и аналогии, и рифму, синтаксис, грамматическую структуру, порядок строк — все, что создает стихи. Способности стихотворца — это умение достичь тончайшего, редкостного баланса между всеми этими факторами — между оригинальным и знакомым, скрытым и явным, между символом и объектом, который этот символ обозначает.

Профессор быстрым движением снял кофейник с огня, поставил его на кухонный стол, уверенной рукой разлил кофе в маленькие чашечки белого фарфора с золотым ободком.

— Метафоры, которые использует Яэль, до удивления банальны, как заметил Шауль, они не оставляют места для воображения, для ассоциаций. И не только потому, что они истертые, но и в силу того, что в них нет диалога между конкретным и обобщенным.

Клейн допил кофе одним глотком, вытер губы.

— В стихах Яэль нет ничего из того, что я перечислил. И к сожалению, по-видимому, не будет.

В пять вечера Михаэль Охайон вышел от Клейна, который проводил его до машины, напевая знакомую мелодию. Лишь у перекрестка Терра Санта Михаэль вспомнил, что это ария из моцартовской «Волшебной флейты» — оперы, которую Майя особенно любила.

Было все еще жарко, улицы были полны людей, которые не гонялись за убийцами.

— Твой сын просил передать, что он в здании Общества охраны природы и что если ты вернешься вовремя, то найдешь его там. Это возле банка «Тфахот», знаешь? — спросил Аврам из диспетчерской.

Михаэль знал, но как понимать «вовремя»? До которого часа Юваль там будет?

— До шести, он сказал. Он только что вышел отсюда, — объяснил Аврам.

Михаэль поставил машину у банка «Тфахот» и вошел в большой двор, в котором находился еще один дворец, построенный великим князем Сергеем. Случайный прохожий, не знающий Иерусалима, и не представляет себе, что скрывается за этими большими домами, думал Михаэль.

Большая арка в стене на главной улице открывала вход в иной мир. Удивленный посетитель оказывался перед великолепным зданием, в которое можно было войти. Туда словно бы зазывали привидения.

Михаэль сидел на большой ветке дерева у входа во дворец, ожидая, пока Юваль закончит свои дела в вагончике Общества охраны природы, стоявшем во дворе. Затем он стал прогуливаться вокруг, вздымая ногами сухую пыль. Один флигель здания был отдан Министерству сельского хозяйства, но Михаэль направился к другому, заброшенному флигелю с окнами, забитыми досками и покрытыми паутиной. Несмотря на полумрак, царящий внутри, он разглядел орнамент, покрывавший потолок большой комнаты. Была там и старая ванная комната, в которой остались следы армянской керамической плитки. Ванна стояла на четырех ножках, будто железный тигр на низких лапах.

Подошвы сандалий Михаэля шаркали по большим плиткам пола. Он зашел в одну из комнат, где на полу были разбросаны бумаги, поднял пожелтевший листок с русскими буквами. Михаэль не раз сожалел о том, что не изучал в университете русский, однако необходимое ему тогда изучение латыни, занятия историей Средних веков не оставляли на это времени. Он бросил лист в общую кучу.

Около шести Михаэль вышел из дворца. Было еще светло, но свет стал мягче, бледнее. У входа в вагончик Общества охраны природы стоял Юваль, оглядываясь вокруг. Михаэль подошел к нему.

— Я не знал, смогу ли тебя застать, мне нужны деньги на экскурсию, о которой я тебе рассказывал, в Иудейские горы, — сказал Юваль.

— И это все? — Михаэль положил руки на плечи сына, которые, казалось, раздавались вширь с каждым днем.

Они вернулись в управление Общества охраны природы. Там парень в шортах рассказывал о редком виде птиц, который он обнаружил во время последней экскурсии. Михаэль подумал об Узи Римоне. Он подписал чек и протянул его одной из двух девиц в джинсах. Она сладко улыбнулась и отдала Ювалю квитанцию. Юваль сложил ее и сунул в задний карман штанов. Выражение облегчения появилось на его озабоченном лице.

Михаэль загрустил. Несколько дней он не видел сына.

— Пошли посидим в моей машине на стоянке, — предложил он.

Напротив банка «Тфахот», у задних ворот Русского подворья, стоял полицейский в форме. Он послушно открыл ворота, ведущие к запыленному «форду-эскорт» Михаэля.

— Смотри, какая тут машина! — воскликнул Юваль.

Он мягким движением положил руку на крыло белой шикарной машины:

— Глянь-ка — даже сиденья стильные.

Михаэль склонился над машиной:

— «Альфета GTV». Таких всего две во всей стране.

— Чья она? — с воодушевлением спросил Юваль.

— Того, кто ею уже не воспользуется, — вздохнул Михаэль и нажал на ручку дверцы. Машина оказалась не заперта. Юваль посмотрел на отца умоляющим взглядом и открыл другую дверцу. Михаэль сел рядом, зажег сигарету. Юваль изучал приборную доску; он нажал на кнопку выдвижного ящика, заглянул внутрь и разочарованно сказал:

— Ничего нет.

Михаэль улыбнулся. Ребенок давно сходил с ума по машинам. Еще малышом он вырезал картинки автомобилей из журналов, находившихся в доме деда и бабушки. Пела, бывшая теща Михаэля, постоянно читала немецкую и английскую прессу. В доме всегда были последние номера журналов «Тайм», «Ньюсуик», а также «Бурда» и другие журналы мод, сложенные в плетеную цветную корзинку у рояля. Юваль держался за полу халата Пелы и спрашивал: «Ну, уже можно вырезать, бабушка, уже можно?»

Юваль нажал на кнопку радио. Послышались звуки сонаты для фортепиано.

Михаэль выбросил в окно окурок.

— Они не проверили магнитофон, — сказал он Ювалю, недоуменно смотревшему на отца. На кассете не было слышно никаких звуков, только перемотка ленты. Михаэль нажал на кнопку, лента пошла вперед, потом назад. Звука не было. — Останься здесь на минутку, ничего не трогай. — Михаэль бросился к своей машине, включил рацию, затем, задыхаясь, вернулся в «альфету».

Юваль ничего не сказал, но выражение радостного возбуждения исчезло с его лица, и оно стало серьезным, озабоченным.

— Чья это машина, папа?

Но тут у машины появился Эли Бехер, вынул из кармана тонкую перчатку и сказал Ювалю: «Извини».

Мальчик освободил место для Эли, и тот рукой в перчатке вынул кассету и осторожно уложил ее в полиэтиленовый мешок.

— Ты можешь пойти со мной, если хочешь, — сказал Михаэль сыну, — мы едем в главное управление полиции.

— Надолго? — с подозрением спросил Юваль.

— Нет, — обещал Михаэль, — а потом чем-нибудь займемся.

— Но у меня времени нет, я тут одной девушке обещал кое в чем помочь.

Михаэль взглянул в серьезное лицо сына, заметил щетину на его щеках и улыбнулся. Он подумал: в чем можно помогать девушке, ведь только что начались школьные каникулы, — но ничего не сказал.

— Мы очень скоро закончим, — торжественно пообещал отец. Эли взял Юваля под руку и повел его к «форду».

— Я по случайности еще здесь, — сказал Шауль из лаборатории угрозыска, осторожно сдувая пыль с кассеты. Он вышел с нею из комнаты и вернулся через несколько долгих минут. — На кассете нет никаких отпечатков пальцев. Как будто к ней вообще никто не притрагивался. Что ты на это скажешь?

— Удивительно, как аккуратно с нее сняли наклейку, не оставив и следа, — сказал Михаэль, — кто-то хорошенько над этим поработал. С первого взгляда ясно, что эта кассета — родная сестра тех, что привез Идо из Америки.

— Ты думаешь, это — та, недостающая? — спросил Шауль.

— Вероятно. Давай попытаемся прослушать ее, у тебя есть магнитофон?

— Пожалуйста. — Шауль достал магнитофон из ящика стола.

— Папа, эта кассета на целый час, а мне надо быть на месте в восемь.

— Юваль, я не собираюсь слушать все, это займет лишь несколько минут, вот увидишь, — взмолился Михаэль, заметив обиженный вид сына. Тому уже много раз доводилось видеть такое.

Первая сторона кассеты была совершенно пуста. Эли нажал на кнопку перемотки. Вторая сторона тоже была пуста, слышен был лишь звук перематываемой ленты. Юваль снова собрался было протестовать, Михаэль положил руку ему на плечо: «Еще чуть-чуть». И тут в тишине раздался хриплый старческий голос с сильным русским акцентом: «С рассветом растворились звезды одна за одной», и снова — тишина. Уже и Юваль неотрывно глядел на магнитофон.

Михаэль переставил кассету, нажал на кнопку, голос послышался снова, затем последовал краткий возглас другим голосом.

— Это что за фраза? — спросил Эли.

— Строка из стихов Тироша, — ответил Михаэль, прислушиваясь к пустой кассете.

— Все — сказал он, — кассета пуста.

Шауль рассматривал кассету:

— Это TDK, у нас такие есть, но их делают в Японии.

— Все делают за границей, даже убийства расследуют, — мечтательно произнес Михаэль.

— О чем это ты? — Эли озабоченно, как на сумасшедшего, посмотрел на Михаэля.

— Я говорю, что на этой кассете была запись беседы Идо Додая со стариком из России, сделанная в США. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы предположить: это и есть недостающая кассета, часть встречи Идо в Северной Каролине, и кто-то ее стер. Зачем?

Снова воцарилась тишина. Эли наклонил голову. Михаэль с гневом сказал:

— Я думал, что если вы нашли машину убитого, то как минимум все в ней проверили.

Эли не реагировал.

— Так что мы сейчас делаем? — спросил Шауль назидательным тоном.

— Это вопрос, — ответил Михаэль, — пошли, Юваль, уже четверть восьмого, а завтра — большой день.

Телефон зазвонил, когда они уже выходили. Михаэль не собирался останавливаться, но Шауль поднял трубку.

— Минутку, он здесь, я его случайно застал. Это тебя, — сказал он Михаэлю, положив трубку на стол.

До Михаэля дошел тяжелый вздох отчаявшегося Юваля, но, услышав слова, которые выпалили в трубку, он перестал воспринимать все вокруг.

— Ладно, сейчас буду, — сказал Михаэль, вытирая ладони о брюки.

Эли тревожно взглянул на шефа.

— Что случилось? — спросил Шауль. — Ты чего так побледнел?

Михаэль не ответил.

— Пошли, я тебя подброшу, — сказал он Ювалю, мне надо возвращаться на работу.

Мальчик явно обозлился, но пытался сохранить достоинство, не показывать своего разочарования, однако по его искривленным губам отец понял, что подумал сын: «Вот так всегда!» Впрочем, теперь он уже мало что замечал, потрясенный услышанным.

«Сколько раз я тебе говорил, — вспомнил Михаэль голос Шорера, — надо поосторожней быть с твоей хваленой интуицией!»

По дороге к Русскому подворью он уже представлял себе смешки Арье Леви, его хриплый голос, молнии в его маленьких глазках.

— Снова облом у тебя? Я же тебе говорил, что здесь не университет. Говорил или нет?