Убийство на кафедре литературы

Глава 18

Михаэль проснулся, лишь когда самолет прибыл в аэропорт Кеннеди и пилот объявил на иврите и английском, что они будут кружить над аэропортом, пока не получат разрешения на посадку. Из-за густого тумана ничего не было видно. Михаэль коснулся лица, ощутил на нем щетину, но увидел длинную очередь в туалет и решил, что бриться уже поздно.

Он вызвал в памяти образ Шаца, его одутловатое лицо, серые холодные глаза. Шац был начальником следственного отдела в первые годы службы Михаэля в полиции. Его амбициозность и стремление к наживе стали притчей во языцех. Даже Белилати, вспоминал Михаэль, жаловался на грубость Шаца по отношению к коллегам.

«Идущий по трупам», — называл его Шорер. В конце последнего заседания следственной группы Белилати сказал Михаэлю:

— Не передавай Шацу от меня привет. Не покупай у него ничего — не стоит. Он занимается какими-то махинациями с электротоварами. Тот, кто встречается с ним в Нью-Йорке, приобретает замашки повесы. И не ходи с ним по ночным клубам, — сказал он с ехидной усмешкой, — он тебя испортит.

Мысли о Шаце вытеснили сон о Майе. Подробностей сна он не помнил, однако мучительное чувство не покидало его еще долго после приземления.

В самолете, перед тем как заснуть, он бросил взгляд на свою соседку. У нее были светлые волосы, она пахла духами «L’air du Temps» от Нины Риччи — ими часто душилась Циля. Соседка совсем не походила на Майю.

Он вспоминал свою жизнь сразу после развода. Тогда каждая командировка воспринималась им как романтическое приключение, во время которой ни к чему не обязывающие связи с женщинами были в порядке вещей. Со времени последней встречи с Майей он не мог думать о ней без горького чувства. Когда-то мысль о ней беспокоила его, как головная боль, тяжелая, непрекращающаяся. Ночью, когда она была с ним в постели, он отпускал свои мысли в свободный полет. В ту пору он очень любил рассматривать ее фотографии и воспроизводил в памяти каждое свое прикосновение к ней, ее голос и запах кожи, ее смех. Он снова и снова припоминал ее фразы — то, что его смешило или расстраивало, слова любви. Она никогда не проводила с ним отпуск, никогда не была с ним за границей. Вообще, подумал он, ощутив на себе заинтересованный взгляд соседки по креслу, они с Майей никогда не проводили вместе больше суток подряд. Лишь несколько ночей они не расставались до утра. Обычно она говорила: «Мне нужно бежать домой» уже через несколько часов после встречи.

Поездка открывает упущенные возможности, думал он. Но утешения в этой мысли не находил. Чувство утраты не оставляло его.

В аэропорту Михаэля не избавили от обычных процедур. Его бумаги проверяли, будто он был нелегальным эмигрантом, разве что в чемоданах не копались.

— У этих сволочей американцев, — говорил Шац, встретив Михаэля в аэропорту, — никакие штучки не проходят. Даже если я, к примеру, лично знаю всех сотрудников аэропорта, это не поможет. Даже я не могу провести тебя без проверки. — Шац потел в своем кремовом костюме «сафари», выводя Михаэля из аэропорта. Михаэль не реагировал — он устал и пребывал в неком подобии шока.

Они сели в большую машину.

— Старый «понтиак», — сказал Шац, открывая Михаэлю дверцу.

Когда они тронулись, Шац завел речь о преимуществах его замечательной должности:

— Здесь есть единственный представитель израильской полиции, и этот представитель — я. Работа тяжелая, дружочек, непросто было заполучить такую должность, это не каждому бы удалось, какой город!

В его монологе поразительно сплетались английские, ивритские и арабские выражения, при этом он то и дело куда-то указывал, называл какие-то имена, давал оценки. Чем дальше они удалялись от аэропорта, тем потрясение гостя было сильнее.

— Девяносто четыре процента влажности и девяносто градусов по Фаренгейту[25] — тяжелый день, — доложил Шац, проверив, закрыты ли окна машины, — но можешь мне поверить, дружок, это не так тяжело, как в Тель-Авиве. Здесь везде кондиционеры, ну везде! Глянь-ка на эту машину, это что-то особенное, а?

У Михаэля голова шла кругом. Жаркий и влажный воздух, что обрушился на него при выходе из аэропорта, широкое многорядное шоссе; эхо, идущее откуда-то снизу (от подземки, объяснил Шац), серо-зеленый свет, небоскребы, знакомые по фильмам и фотографиям, огромные машины, что проезжали мимо. Он смотрел на лимузины, десятки лимузинов, мчащихся по шоссе. А ведь там, за занавесками, сидят люди, думал он.

Михаэль зауважал Шаца за его способность лавировать между сотнями желтых такси, которые обгоняли все, что попадалось им по дороге.

Они ехали целый час, и Михаэль потерял ориентацию. Шац сказал:

— Отсюда приличный кусок дороги до Ла-Гардия, но мы прибудем вовремя. Оттуда отправляется твой рейс на Каролину, а обратно ты прилетаешь в аэропорт Кеннеди.

Михаэль смотрел на профиль коллеги. Черты его лица можно было бы назвать приятными, если бы оно не было таким полным. Однако хитрое выражение и струйки пота — несмотря на кондиционер в машине — делали его отталкивающим.

— Не понимаю — почему бы тебе не остановиться на денек в Нью-Йорке, сходили бы в клуб. Ты знаешь, какие тут злачные места? — сказал Шац заговорщицким тоном, глянув на попутчика, который смотрел в окно. — Ну ладно, не можешь, так не можешь. Но поверь — я никому бы не рассказал, если бы ты задержался здесь, а?

— Не сомневаюсь, — сказал Михаэль, продолжая смотреть в окно.

— А когда же ты собираешься делать все свои покупки? Только не покупай ничего в аэропорту, в этих магазинах беспошлинной торговли — одни воры, поверь мне. В Лексингтоне такие магазины, что глаза разбегаются, — все что душе угодно там есть. Я тебе могу что-нибудь купить, если хочешь, чтоб ты не морочил себе голову, ну, что скажешь?

Михаэль пробормотал: поговорим, мол, когда вернусь.

— Ты в таком напряжении, а? Слушай, этот твой адвокат тебя ждет, но второй, русский, он в тяжелом состоянии, и этот адвокат все время с ним там, в больнице. Тебе будет непросто с ним поговорить.

Михаэль смотрел в окно и думал о предстоящей встрече, о преобладающих серо-зеленых тонах пейзажа в фильме «Конькобежец», о бесконечном моросящем дожде, что наводил на него тоску, по мере того как выяснялось, насколько жесток и отчужден мир, воссозданный на экране.

— Но как ты будешь справляться с разницей во времени? Ты ведь должен чувствовать себя бодрым во время беседы. Судя по газетам, вы не слишком продвинулись в расследовании.

— Это тяжелое дело, — сказал Михаэль без обиды.

— Но ты звезда, а? Там, у вас, ты — очередная звезда. Будь осторожней, у вас звезды падают очень часто. А вот мне никто ничего сделать не может.

— Расскажи мне об этом адвокате. Что ты о нем знаешь?

— У меня здесь связи, конечно, я тебе могу кое-что о нем рассказать. Но я думал, ты хочешь подождать, пока мы до аэропорта доберемся, у тебя будет время до рейса. — Шац украдкой бросил взгляд на собеседника и начал монотонно: — Ну что тебе сказать? Макс Левенталь, шестьдесят один год, еврей, родился в России, родители его переехали в Америку, когда он был ребенком. Закончил юридический в Гарварде и, несмотря на это, живет в какой-то дыре. Чепел-Хилл, такой университетский городишко в Северной Каролине, дыра, настоящая дыра. Но он преподает там в юридическом колледже, и еще он активист АКЛУ[26], слышал о таком?

Михаэль сказал, что у него нет об этом ни малейшего понятия.

— Это их движение в защиту прав человека — Американский союз борьбы за гражданские свободы. Этот твой адвокат просто помешан на правах человека. Ты удивишься — он мог бы стать богатым и преуспевающим адвокатом в любом другом месте, но он сидит там, на Юге. Впрочем, он и там в полном порядке, поверь мне.

Шац заметил непонимающий взгляд Михаэля и объяснил:

— У него большой дом в Чепел-Хилл, и еще летний дом на острове в океане — чего у него только нет. И каждый год он ездит кататься на лыжах в Швейцарию. Много жертвует в еврейский фонд, он там активист. Они здесь ведут дела, и всегда он был активистом, много ездил в СССР. При всем том в автобусе он садится на заднее сиденье — это на Юге-то, где сзади сидят только негры. У нас в Израиле такие типы тоже есть, — сказал Шац с нескрываемым презрением и потянул носом.

— А как этот русский к нему попал?

— Точно не знаю, у него были какие-то дела в СССР, у этого Левенталя, он о них книгу написал, о советских евреях. И тайно привозил оттуда всякие рукописи, он тебе расскажет. Этого русского зовут… — Шац пытался припомнить, вытащил из внутреннего кармана костюма бумажку, заглянул в нее, не отрываясь от руля, — Борис Зингер. Он был в лагере еще с одним, какой-то поэт, ну, которым интересовался этот твой, из университета, молодой — Идо Додай. Левенталь вывез Зингера после тридцати пяти лет лагерей или тюрем, у меня все записано.

Шац говорил таким тоном, будто его слова подвергались сомнению.

— Стой, сейчас я должен сосредоточиться перед въездом в Ла-Гардию.

Оба молчали, пока Шац парковал машину на огромной стоянке. Затем они поспешили в здание аэропорта, Шац проверил расписание и с удовлетворением заявил, вытирая лицо использованной бумажной салфеткой, вынутой из кармана:

— У тебя есть еще более получаса. Пошли, возьму тебе что-нибудь выпить.

Когда они после долгого перехода уселись в баре на соседних стульях, Михаэль настоял на том, чтобы взять кофе с пивом, и пил это, глядя на Шаца, потягивающего виски. Шац удивлялся: зачем, интересно, Михаэль взял такую смесь? Для того чтобы удивить его или действительно привык к такому странному сочетанию? Шац прокашлялся:

— Этот русский, Зингер, — полная развалина, — у него что-то с сердцем, и Левенталь будет очень волноваться при встрече с тобой. Только когда я объяснил ему, в чем дело, рассказал о вашем расследовании, он согласился свести тебя с этим Зингером, но потребовал, чтобы встречи были короткими, — установил расписание. Я договорился, что он тебя будет там ждать. Это приличный кусок дороги — от аэропорта до города. Слушай, если уж мы заговорили об этом, что это за история с кассетой? Верно ли, что у тебя были свидетельства, которые стерли?

— Как до тебя дошли эти слухи? — с невольным раздражением спросил Михаэль.

— Я слышал, что у вас было много обломов в этом деле, у тебя была целая кассета, и от нее осталась только одна фраза в конце. Так почему все не стерли? Это меня удивляет, если уж стирают, так все.

Было ясно, что он ждет ответа, и Михаэлю волей-неволей пришлось рассказывать. Потом он обвинял в этом погоду и шоковое состояние, в каком находился.

— Это не были свидетельства в точном смысле слова, а нечто, что могло дать новый импульс расследованию. Эту кассету кто-то стер в спешке, находясь в месте, где не должен был находиться. Или он спешил, или что-то ему помешало — это было в машине…

— Стер в машине? — с сомнением произнес Шац. — Как это? Ведь магнитофоны в машинах только для воспроизведения, с их помощью нельзя записывать, и стирать тоже.

Михаэль улыбнулся:

— Видел бы ты эту машину. «Альфета GTV», там стереосистема, как в танцзале. Запись и все такое.

— Вот оно что, — проговорил Шац медленно, переваривая информацию, — а у кого в Израиле есть такая машина?

— У Шауля Тироша была, — ответил Михаэль, хотя ему очень не понравилось любопытство этого любителя сплетен.

— Я слышал, что этот Тирош оставил явные следы использования баллонов. — Лицо Шаца приобрело хитрое выражение, он заморгал и стал грызть кубик льда.

— Скажи, — произнес Михаэль со злостью, — как ты так быстро обо всем узнаешь? Кто тебе все это рассказал?

— Это гораздо проще, чем ты думаешь. У меня есть брат, ты его знаешь.

— Откуда?

— Погоди. Мы с ним не похожи, но мы все-таки братья.

Михаэль почувствовал, как кровь прилила к его лицу:

— Меир Шац с истфака — это твой брат? — спросил он с недоверием.

— Вот именно. Что поделаешь! — засмеялся Шац, широко раскрывая рот. — Мы с ним очень близки, мы потеряли родителей в раннем возрасте, и он был мне как отец. Ну что, ты в шоке? — с нескрываемым удовольствием спросил он и добавил: — Вот почему я тебе доверяю, мой брат о тебе кое-что рассказал. А ты не удивляйся — он у нас в семье интеллигент. Но и у меня есть свое назначение. Я занимаюсь практическими вещами.

— Но это не объясняет, каким образом ты так быстро все узнаешь.

— А у брата есть приятель. Ты и его знаешь — Клейн. Арье Клейн. И он ему кое-что рассказал. Я с братом по телефону почти через день разговариваю, такая вот работа, я схватил Бога за бороду. — Он взял еще виски и продолжил: — И все же есть несколько непонятных мне вещей. Получается, что человек наполнял баллоны для подводного плавания угарным газом и не пытался этого скрыть, что он открыто себя закладывал! Заказать баллоны на имя Клейна? Неразборчивая подпись? Это что такое?

— Да, — вздохнул Михаэль, — но ведь он не мог предвидеть, что мы будем искать в агентствах по продаже химикалий. Но какие у него были варианты? Взламывать лабораторию? Это еще большая опасность.

Шац взглянул на свой стакан, встряхнул кубики льда. В его голосе появились новые интонации, более серьезные. Он будто утратил желание поражать собеседника.

— Я думаю о другом, — медленно проговорил он.

— Например? — Михаэль глянул на часы.

— Я думаю, что здесь проявилась «усталость материала», Тирош хотел, чтобы его раскрыли.

Михаэль молчал. Он посмотрел на Шаца по-новому и понял, что опять ошибся в своих суждениях. После долгой паузы он спросил:

— Ты всерьез думаешь, будто он хотел, чтобы его раскрыли?

— Честно говоря, предполагаю. Хотя на заседании следственной группы я, пожалуй, промолчал бы.

— Это очень интересно, но никак не согласуется с его образом. А что тебя заставило так думать? — спросил Михаэль с любопытством.

— Сказать по правде, — Шац подался к нему, Михаэль смотрел на его потные руки с ухоженными ногтями, — завещание очень странное, а? Будто бы человек улаживает дела, перед тем как уйти. А? — И, не дожидаясь ответа и почти не переводя дыхания, добавил: — Я тебя еще хочу спросить: а в котором часу Додай прибыл в Эйлат?

— Ну вот еще, — запротестовал Михаэль, — ты что, думаешь, мы совсем дураки? У меня есть заверенный документ, что он прибыл в четыре. Уехал с заседания кафедры в одиннадцать тридцать на своей машине. Заведующий клубом подводного плавания говорил с ним в четыре пятнадцать. Даже если бы он летел — а мы выяснили, что этого не было, — не думаю, что он успел бы покончить с Тирошем и быть там в четыре.

— Жаль, у меня была теория.

Михаэль взглянул на собеседника и снова вспомнил, каков был имидж Шаца в полиции и какое впечатление создалось у него самого еще совсем недавно. Он почувствовал себя виноватым и устыдился того, что с первых же минут пытался отмежеваться от коллеги. Теперь он хотел каким-то образом выразить ему свою признательность, но Шац взглянул в зеркало напротив и сказал прежним тоном:

— Слушай, приятель, твой рейс уже совсем скоро, давай-ка поторопимся.

Он взглянул на счет, привычным жестом оставил на стойке несколько монет и повел Михаэля к выходу на посадку.

— Надеюсь, ты не будешь в шоке, услышав, как они там на Юге разговаривают. Не знаю, как у тебя с английским, дружок, но даже я понимаю их с трудом, хотя сижу здесь уже три года. — Он рассмеялся. — Позвони мне оттуда, если захочешь, если тебе что-нибудь будет нужно. Может, ты еще передумаешь и мы гульнем с тобой, когда вернешься.