Убийство на кафедре литературы

Глава 7

Рахель разглядывала смуглого мужчину, сидевшего напротив нее. Он вел себя беспокойно, вертел в руках ручку, пачку сигарет, трогал свои гладко выбритые щеки. Рахель набралась смелости и на мгновение заглянула прямо в темные глубокие глаза, устремленные на нее. Затем снова перевела взгляд на освещенную комнату — старый деревянный стол, два стула, железный шкаф, окно, выходящее на задний двор Русского подворья, — и снова заглянула в темно-карие глаза.

У нее было чувство, что ее предпочли всем остальным — выбрали первой для дачи показаний. Он вызвал ее, этот высокий мужчина, у которого в темной шевелюре сквозило серебро. Она была первой из всех и не знала почему.

Адина Липкин побледнела и чуть было не стала протестовать, когда следователь вызвал Рахель, однако высокий мужчина сделал вид, что не замечает ее гнева. Доктор Шай не двигался с места, выражение его лица не менялось. Когда Рахель прибыла утром в следственный отдел, как ей назначила женщина по телефону, Тувье и Адина уже сидели на шатких деревянных стульях в коридоре. Как в очереди в поликлинике, подумала Рахель, или как в очереди за получением результатов анализа, от которого зависит жизнь. Тувье выглядел больным, смирившимся с самой печальной участью.

Рахель взглянула на часы, но так, что мужчина, сидевший напротив нее, этого не заметил. Она находилась здесь, в кабинете, всего минуту, не говоря ни слова, но вдруг ее атаковал приступ страха, что ее обвинят, что она будет как Йозеф К.[10]. Она чувствовала себя так неуверенно, как будто ей было чего опасаться. Высокий мужчина, сидящий напротив нее за столом, протянул ей пачку сигарет, Рахель отрицательно качнула головой. Она все сильней ощущала сухость в горле, руки дрожали.

Наконец он заговорил. Голос его был мягким, тихим. Он расспрашивал о функциях секретаря литературного факультета, о ее занятиях помимо работы, о семейном положении.

Она стала отвечать из желания угодить ему. Украдкой вновь бросила взгляд на часы — прошло всего лишь пять минут, и он уже все о ней знал. О ее учебе в университете, о квартире, что она снимала на улице Бней Брит, о соседке по квартире, о ее приятеле, о желании ее родителей увидеть ее замужем и счастливой, «пока они еще живы». Он улыбнулся при этих ее словах, как это сделали бы и родители.

Интересно, женат ли он? Кольца у него не было, но Рахель знала, что далеко не все женатые мужчины носят обручальное кольцо.

Она не заметила, как они перешли на разговор о Тироше и о факультете. Ему как-то удалось связать эти темы — да так, что через несколько секунд она уже подробно рассказывала ему об Адине. У нее было ощущение, что он слушает внимательно и что его действительно интересует и то, какие у нее трудности в работе, и ее собственное мнение о работниках кафедры. Он не спрашивал о ее отношениях с Тирошем, однако попросил, чтобы она описала его таким, каким видела.

Рахель была очарована взглядом этих карих глаз, и мягкий голос этого человека заставил ее быть искренней:

— Тирош был очень обаятелен. Я никогда раньше не встречала таких людей. Когда я еще училась в школе, мне нравились его стихи, и уже первая встреча с ним очень меня взволновала. Меня восхитили его внешний вид, то, что он во всем разбирался, то, как к нему все относились. Но я не хотела бы быть с ним в близких отношениях.

Он явно соглашался с ней, чувствовал то же, что она, поэтому Рахель не колеблясь ответила, когда после ее последней фразы он спросил: «Почему?»

Она не сомневалась — ему это действительно интересно: почему она, Рахель Лурия, не хотела бы сблизиться с Тирошем, поэтому она не задумываясь сказала правду:

— Я его боялась.

С той же интонацией заинтересованности он спросил: «Почему?» — и она в смущении ответила:

— В нем было что-то неискреннее, или скорее, ненастоящее, но это лишь мое ощущение. Я бы не стала ему доверять. Порой он делал вид, будто я ему нравлюсь, но я никогда не была бы уверена в том, что нужна ему как личность.

Полицейский наклонился к ней так, что она видела его темные ресницы, и просительно и вместе с тем настойчиво сказал:

— Можете привести пример? Опишите ситуацию, которая касалась вас.

— Однажды я оказалась с ним наедине в секретарской. В его кабинете была течь в трубе отопления, там делали ремонт, и он работал у нас, там была только я одна, Адина отсутствовала, у нее была небольшая операция, хотя обычно она все время там, я была одна, и мне довелось с ним поговорить. Он общался со мной, будто был во мне заинтересован, чтобы говорить о себе. У меня, конечно же, было чувство, будто происходит что-то необычное. Он, уважаемый профессор, знаменитый поэт, разговаривает со мной, обычной студенткой, как будто я взрослая женщина.

Она прервала свой монолог, но этот человек не спускал с нее глаз и ожидал продолжения.

— И вместе с тем у меня было ощущение, что я — в кино, как будто я все это уже видела. Он стоял у окна, смотрел на улицу и говорил — как будто с самим собой, о себе. Говорил, что он, в его-то возрасте, часто спрашивает себя, есть ли у него настоящие друзья; говорил об одиночестве, процитировал стихи Натана. Заха «Нехорошо быть человеку одному, но он все равно один» и спросил меня, думала ли я когда-нибудь о смысле этих стихов? С этого момента он начал ко мне «подкатываться». Говорил о настоящих друзьях, а я думала: с какой стати ты все это мне говоришь, чего ты от меня хочешь? У меня было ощущение, что, если я дам себя увлечь в эту беседу, случится что-то страшное, что он, как бы это сказать, втянет меня. Это было очень притягательно, я чуть ли не подошла к нему, чтобы его пожалеть, но что-то меня остановило. Я понимала, что не нужна ему сама по себе, ведь он обо мне ничего не знает (она говорила это извиняющимся тоном), но меня напугало, что его обаяние и сила затягивают меня как в омут, что я отдам ему себя всю и ничего не получу взамен. Ну, не знаю, как еще объяснить.

— Вы это замечательно объясняете, — сказал собеседник серьезным ободряющим тоном.

Рахель покраснела — она не хотела показывать, насколько важна для нее его похвала.

— Это его заявление об одиночестве прозвучало для меня странно на фоне всего, что о нем рассказывали.

— А что рассказывали? — спросил он, разминая сигарету, распространяющую острый запах, в жестяной пепельнице, стоящей на краю стола. Он что-то записывал на лежащем перед ним листе.

— Ну, разное говорили, — смущенно сказала Рахель, — слухи.

— Например? — спросил он очень мягко.

— Да всякое. — Она снова почувствовала спазмы в горле, и ее ноги в открытых босоножках начали потеть. Но полицейский не отставал, глядя прямо на нее:

— Доверьтесь мне, мне нужно это знать.

— Говорили о нем и о разных женщинах, и о поэтах, и о разных людях.

— Вы действительно думали, что он одинок, когда он вам об этом говорил?

— И да и нет. В основном я думала, что это — как строка из романа или эпизод из фильма. Я не люблю такого рода признаний. И эта поза у окна, будто он выбрал точку, откуда его профиль выглядит наиболее выигрышно. Но было в этом и нечто убедительное, я ему верила, и это меня пугало. Тогда я так в это не вникала, только сейчас пытаюсь сформулировать.

— А кто, по-вашему, был самым близким ему человеком?

Рахель снова ощутила, что у нее здесь главная и очень важная роль. Ее просили поделиться итогами ее длительных наблюдений и умозаключений.

— Самыми близкими полагали его отношения с доктором Шаем, — сказала она нерешительно.

— Но? — Он терпеливо ждал.

— Мне было отвратительно его самоуничижение перед Тирошем, Шай просто обожал его. И эта история с его женой…

— С его женой?

Рахель смотрела на его загорелые руки, белую рубашку, ей казалось, что она знает, как пахнет его кожа — чистотой; она почувствовала, что краснеет.

— Жена доктора Шая — Рухама, я ее почти не знаю, видела всего несколько раз, иногда по телефону с ней говорила, но все-таки…

Она подыскивала слова и в конце концов смущенно произнесла:

— Все об этом говорили, было ясно, что они вместе. Этот странный «треугольник» обсуждали на кафедре все, включая студентов. Разумеется, кроме Адины, которая никогда об этом не говорила.

— Вместе? — спросил он. — Вы имеете в виду Рухаму Шай и профессора Тироша? Они жили вместе?

— Не совсем так — они как будто втроем жили. Все об этом знали, и доктор Шай, по-моему, знал, так, во всяком случае, многие думали. И это продолжалось годами, но в последнее время, — Рахель взглянула на собеседника, как бы решая, стоит ли продолжать, он кивнул — «я вас, мол, внимательно слушаю», — в последнее время будто что-то изменилось.

Он молчал.

— Она искала его, а он исчезал или просил сказать, что его нет, и другим людям тоже, то есть не то чтобы он именно ей просил это сказать, но я чувствовала, что между ними теперь не то, что было раньше, как будто он уклонялся от встреч с ней.

Рахель чувствовала, что уже не может остановиться. Она месяцами наблюдала за этими тремя, слышала разговоры о них с первых дней своей учебы в университете и почти ни с кем об этом не говорила, все впечатления оставались в ней, и теперь появился импульс с кем-то поделиться — взглянуть на это со стороны. Она говорила и сама себе не верила. Зачем она все это ему рассказывает? Разве что из желания понравиться, приблизиться к нему? Она хотела, чтоб он притронулся к ней, чтобы улыбнулся ей, его улыбка побуждала ее говорить еще и еще.

«А может, это ему действительно нужно, — подумала она, — может, ему интересны результаты моих длительных ежедневных наблюдений за людьми; может, он оценил мою способность вникать во все детали?..»

— Почему вы думаете, что доктор Шай знал об этом?

— Во-первых, все полагали, что он знает, и он так преклонялся перед Тирошем. И он, то есть Тувье Шай, не дурак и не слепой, и все видели, и он был у нас в комнате не раз, когда его жена разыскивала Тироша по телефону. Они этого не скрывали. И в этом было что-то пугающее. Я не понимала, почему он, ну, доктор Шай, оставался с ней, то есть почему он с ней не развелся.

Зазвонил телефон, собеседник поднял трубку.

Когда он начал говорить, выражение его лица изменилось. Та мягкость, с какой он говорил с ней, исчезла, он слушал напряженно и быстро записывал что-то на лежавшем перед ним листе. Все это время он не сводил с нее глаз, и она осмелилась тоже взглянуть ему прямо в глаза.

— С двух до шести? — сказал он в трубку совершенно другим, жестким голосом. — Ладно, я перезвоню попозже.

Он положил трубку и зажег сигарету.

Затем стал спрашивать ее об Идо Додае.

— Он был симпатичный парень, — отвечала Рахель, — даже Адина его любила. Но он себя слишком серьезно воспринимал в профессиональном смысле, будто считал, что всегда все делает правильно и никогда не ошибается. И все же все его ценили и любили.

— АТирош?

— Додая? Я думаю, что и он его ценил, относился к нему тепло и в то же время с некоторым презрением, с насмешкой. Ну, не с насмешкой, но немного подшучивал над его серьезностью, над тем, что Идо все дважды проверял. Но Тирош и хвалил Додая.

— Тирош тоже занимался подводным плаванием?

— Что? Нырял в море? — Рахель почувствовала, что собеседник знает что-то такое, что ей неведомо. — Нет, с чего бы это? Он всегда посмеивался над теми, кто занимается спортом, уверял, что жизнь слишком коротка, чтобы «мучиться» этим. Только лыжи, говорил он как-то, в Швейцарии, в горах, не на Хермоне. Но я не могу себе представить его на лыжах, вы бы видели его костюмы, он вообще не был спортивным, несмотря на то что загорелый. Говорил, правда, что любит море, но я не верю, что он мог плавать под водой. Это был «пунктик» Идо.

Она не осмелилась спросить, зачем ему знать все это, ей казалось, что речь идет о чем-то, что не имеет отношения к делу.

— А кроме того, что изменилось его отношение к госпоже Шай, вы не заметили в нем никаких странностей? С ним не случалось ничего особенного в последнее время? Он не казался вам напряженным? Не таким, как обычно?

Рахель колебалась, прежде чем ответить. Она вспомнила бледность Тироша, выражение усталости на его лице после заседания кафедры в пятницу. Тогда она впервые отметила следы возраста — глубокие морщины на щеках, походку, не столь легкую, как обычно.

— Говорите все подряд, — сказал ее собеседник, — все, что приходит в голову.

Рахель рассказала о своих наблюдениях и подвела итог:

— В среду вечером был факультетский семинар, и после этого все вели себя так, будто случилась какая-то трагедия, но я не поняла, что же там стряслось. Я не была на том семинаре, но слышала от Ципи, аспирантки, что Идо подверг критике Тироша, что был большой скандал. Но это все внутренние факультетские проблемы. Хотя им кажется, что одно их слово может перевернуть все представление о литературе, более того — представление о мире.

Рахель сама была поражена тем, какую горечь и агрессивность она вложила в свои признания.

— А Идо? В нем были заметны изменения?

— С тех пор как он вернулся из США — он был там месяц, на стипендии, — он стал другим человеком.

Рахель заметила, что процитировала фразу Тувье Шая, которую слышала в коридоре.

— Как бы вы описали эти изменения?

Он с нетерпением ждал ответа.

— Точно не знаю, но он будто был чем-то недоволен, будто колебался, сердился на кого-то, избегал встреч с Тирошем. Но это, возможно, связано с тем, что он услышал, когда приехал.

— Что?

— Не знаю, правда ли это, но мне несколько человек говорили, да я и сама их видела в здании Майерсдорф, в ресторане гостиницы, днем — жену Идо Рут и Тироша. Я не знаю, может, профессор Тирош так ведет себя с каждой женщиной, но мне показалось, что между ними было нечто большее, чем просто дружеская беседа, у него было такое особое выражение лица, ну как тогда, когда он стоял у окна в секретарской, а потом я услышала кое-что от доктора Ароновича, — Рахель сделала паузу, — это он не мне говорил, а кому-то другому, в очереди в кассу в Майерсдорфе, они меня не видели, — она глянула в потолок, словно стараясь припомнить противную интонацию Ароновича: «Вы гляньте, наш великий поэт снова готовится растоптать очередную женщину. Какие же они все наивные!»

— Вы думаете, он начал за ней ухаживать? За женой Идо Додая? И Идо это знал?

Рахель кивнула:

— Идо — это не доктор Шай, который смирился с этим.

— Почему вы так думаете? — Рахель была горда тем, что он выделил «вы». — Почему вы думаете, что Шай с этим смирился?

— Не знаю, — Рахель стала говорить осторожнее, старательно подбирая слова. — Я об этом много думала. Доктор Шай — человек открытый, порядочный, и можно вроде бы относиться к нему с симпатией, но мне кажется, он настолько обожал профессора Тироша, что не мог сопротивляться и этому. Мне не раз доводилось слышать, что перед подлинным гением он устоять не может. Когда он вернулся из Европы в начале года, то рассказывал о Флоренции, о статуе Давида. Он говорил с Идо у нас в секретарской, и я не слышала, чтоб кто-нибудь так говорил о произведениях искусства. Как о женщине, что-то в этом роде, — сказала она, подумав, и прикусила губу.

— А он увлекался подводным плаванием?

— Кто? Доктор Шай? Нет, с чего вдруг? Вы его видели? — Она удержалась, чтобы не спросить, почему он так интересуется подводным плаванием, — ведь было ясно, что ответа она не получит.

— А кто-то на факультете этим увлекался?

Рахель посмотрела на собеседника с недоумением и отрицательно качнула головой. Затем послушно стала отвечать на вопрос, что она делала с последней пятницы.

Она рассказала, что закончила работу в полдень, затем ей надо было убрать квартиру, пойти за покупками — она ожидала родителей, которые должны были приехать ее навестить из Хедеры и приехали в четыре часа.

— Так вы из Хедеры? — спросил он, записывая. Она кивнула и поняла, что эти вопросы относятся к ее алиби. Она набралась смелости и спросила, действительно ли он проверяет ее алиби.

Он улыбнулся так, что глаза превратились в щелки, подчеркнувшие его широкие скулы:

— Это не обязательно так называть, но в общем, да, — и тут же, без передышки, спросил: кто, по ее мнению, убил Тироша?

Рахель снова покачала головой. Она всю ночь об этом думала — не могла заснуть, вспоминая вид трупа и запах, — но она понятия не имеет. Никто из тех, кого она знает, не кажется ей убийцей.

— А на семинаре, — она уже чувствовала, что он собирается заканчивать, — кто-нибудь ведет протокол?

— Нет, это достаточно массовое мероприятие. Иногда уже после семинара печатают выступления его участников, но это был, по-видимому, исключительный семинар. Я слышала, что его снимали для ТВ и радио, Ципи мне рассказала об этом на следующий день.

Рахель почувствовала, как что-то переменилось в собеседнике, как будто опустился занавес и в комнате установилась другая атмосфера.

— Для телевидения? — Его глаза сверкнули. — Это всегда так? Что факультетский семинар снимают для ТВ?

— Нет, с чего вдруг, ведь их проводят каждый месяц. Это из-за профессора Тироша, о нем говорили, что он любит СМИ.

— Кто, к примеру, говорил?

— Скорее всего, Аронович. Он над ним издевался, над Тирошем, при каждом удобном случае, но за его спиной.

— У него были для этого какие-то особые причины, у Ароновича?

— Я не знаю. Может, просто болезненная зависть. Впрочем, над его стихами он никогда не смеялся. Рядом с Тирошем Аронович выглядел отталкивающе, он и так не очень-то привлекателен, но рядом с профессором Тирошем это было особенно заметно.

Рахель вдруг почувствовала жуткую усталость, у нее больше не было сил говорить.

Он, будто почувствовав это, встал и сказал, что, возможно, она еще понадобится, но сейчас свободна. Он мельком взглянул на нее, но она уже его не интересовала, он думал о чем-то другом.

Молодая женщина с большими голубыми глазами энергично отворила дверь:

— Слушай, Михаэль… — тут она заметила Рахель и осеклась.

«Михаэль, — подумала Рахель, — да, так его зовут».

Она почувствовала, что между этой женщиной и Михаэлем — какие-то свои, близкие отношения, равенство. Сердце защемило, когда она распахнула дверь, сказав «большое спасибо».

Выйдя из кабинета, Рахель заметила паническое выражение на лице Адины, сидевшей в углу. Адина привстала, чтобы что-то сказать, но Рахель поспешила уйти. У нее уже не было сил посвящать Адину в то, что происходило в кабинете.

Она пробежала коридор, спустилась по лестнице вниз, на первый этаж, оттуда — на задний двор Русского подворья, затем — на улицу Яффо. Весь путь она бежала.

Ее обжигало солнце, яркий свет заставлял ее то и дело мигать и протирать глаза. У витрины книжного магазина «Ярден» она остановилась и стала рассматривать последнюю книгу профессора Арье Клейна «Музыкальные тайны средневековой поэзии».

У нее дрожали колени, когда на площади Сиона она ждала зеленый свет на переходе. У продавца газет на противоположной стороне улицы ей бросился в глаза заголовок вечерней газеты, извещающий об убийстве. На газетной полосе резко выделялось фото Шауля Тироша. Она купила газету, направилась на пешеходную улицу Бен-Иегуда, в кафе «Элано», села. Официантка нетерпеливо ждала, пока Рахель заказывала кока-колу с лимоном и кофе.

Она пыталась читать статью, которая занимала две полосы. В ней было и описание трупа, и история жизни Шауля Тироша, а также некоторые сведения о начальнике следственной группы, капитане М. Охайоне, который приобрел известность благодаря расследованию убийства Авы Нейдорф два года назад. В газете ничего не было сказано ни о личной жизни, ни о возрасте следователя.

Рахель посмотрела на мужчину, который завтракал за столиком слева от нее, затем на пожилую пару за соседним столом — они пили кофе и говорили без умолку. Глянула на висящие напротив большие часы. Было одиннадцать. Она вспомнила, что в девять начался экзамен по статистике и что он заканчивается через полчаса. Сначала испугалась, затем утешила себя — ничего, это всего лишь второй семестр, — но спокойствие не приходило. Ее руки, держащие стеклянную чашку, дрожали так, что ей пришлось поставить чашку на стол. Человек, который завтракал, расплатился и ушел, официантка собрала посуду и положила рядом с Рахель газету «Ха Арец». На первой странице сбоку было фото Тироша и этого человека, который ее допрашивал, — капитана Михаэля Охайона, с вытянутой вперед рукой, он будто протягивал что-то.

Рахель допила кофе и принялась рассматривать фото.