Убийство на кафедре литературы

Глава 6

Хамсин кончился, растворился, как утренний туман. Внезапные порывы ветра принесли с собой запахи цветов.

Михаэль нерешительно спускался по широкой лестнице в глубь шикарного романтического района, где жили деятели искусств и другие уважаемые люди. Он остановился у Центра музыки, откуда Эли Бехер — он шел впереди — уже махал ему, нарушив тишину возгласом: «Это здесь!»

Михаэль смотрел на окружающие дома, ухоженные садики, на вывески «Художественная галерея», и ему стало интересно, как же выглядит дом Тироша.

В дом вели темные железные ворота. Никакого садика при доме не было. Лишь несколько кустов роз и три скульптуры выделялись на белом щебне.

— Даже садика у него нет, — громко сказал Михаэль. Эли не ответил. Он открыл калитку с табличкой из армянской керамики на английском, иврите и арабском: «Тирош». Скрипнула тяжелая темно-коричневая деревянная дверь, которая открывалась в большой сводчатый зал. Сводчатые окна выходили на долину Гай бен Геном.

Последние лучи заходящего солнца освещали комнату золотым и багровым светом, создавая волшебную, почти сказочную атмосферу. Вдоль стен стояли полки с множеством книг — единственным, что излучало здесь тепло и человечность. На узкой белой полке располагались стереосистема и собрание дисков и кассет. Михаэль заметил толстые пакеты — все оперы Вагнера и Рихарда Штрауса. На нижней полке стояли «Стабат Матер» Дворжака, «Военный реквием» Бриттена, а также месса, о которой Михаэль никогда не слышал и с трудом разглядел название, оттиснутое золотыми витыми буквами: «Глаголическая месса» Яначека. Камерной музыки не было. Михаэль глянул на кассеты, отметил изумительный порядок — на каждой кассете было отпечатано имя композитора, название произведения, исполнители. Телевизора не было.

В комнате висели лишь две картины. При виде одной из них Михаэля бросило в дрожь. Поразительное совпадение, игра случая! Меж двух окон висел пейзаж бурного темного моря. Михаэлю сразу, еще до того как он глянул на подпись, стало ясно, что автор картины — А. Померанц, отец Узи.

Эта картина в доме Тироша, ее связь с Узи, возникшим в жизни Михаэля спустя двадцать лет, мистическая связь этой картины со смертью Додая, домом Тироша — все это потрясло Михаэля и пробудило в нем страх. Лишь впоследствии он понял, что причиной этого страха было осознание того, что над ним властвует Случай и что за всеми такого рода случайностями стоят некие мистические законы. Но сейчас, стоя перед картиной, он ощущал лишь страх, желание от него избавиться и острое стремление понять мир, в котором очутился.

Вторая картина была поменьше — рисунок углем обнаженной женщины. Подписи он не обнаружил. Все остальное в комнате было сугубо функциональным, ни ваз, ни статуэток, вообще никаких украшений. Только два светлых жестких кресла, прямоугольный диван и кофейный столик — пластиковая доска в блестящей никелированной оправе, — на котором стояла широкая пепельница синего хевронского стекла и лежал американский литературный еженедельник «Нью-Йоркер». Михаэль рассеянно пролистал его. Он все еще был под впечатлением присутствия здесь той картины.

Белилати и двое из экспертного отдела зашли сюда из другой комнаты. В доме было две спальни и маленькая кухня — все это в дополнение к тому, что Белилати назвал салоном. Одна из спален служила рабочим кабинетом, где все потом и собрались. Михаэль пожалел о том, что Белилати зажег свет, — все очарование дома сразу пропало. Большая люстра, свисающая с потолка, подчеркнула белизну и холодность стен.

— Пошли со мной, я тебе что-то покажу, — нетерпеливо сказал Белилати. Михаэль послушно последовал за ним в кабинет. Там стоял большой комод. Пять глубоких ящиков, выдвинутых до отказа, были заполнены разными бумагами. Белилати указал Михаэлю на письменный стол, в котором было еще четыре ящика, перегруженных бумагами. Здесь же лежала куча картонных папок, на каждой из них — наклейка с надписью, аккуратнейшим почерком: «Просвещение», «Бялик, критика», «Структурализм, статьи» и так далее. На столе лежала большая записная книжка, рядом — простые шариковые ручки. Михаэль склонился над бумагами, вынул первый лист, поднес к свету: «Поэзия — первая часть».

— Да, — промолвил Белилати, — писал он здорово. Кстати, мы не нашли оригиналов — только то, что здесь осталось. Я не знаю, что это должно означать.

Михаэль осмотрелся по сторонам. Он заметил кучу книг на углу стола, но не нашел никаких намеков на то, что ему было нужно.

— Поразмыслим об этом после, — сказал Белилати и снова глянул на папки. — Эти я снял со стенной полки, есть еще папки, набитые вырезками из газет, миллион книг, сейфа в доме нет, и в спальне тоже множество книг и записочек. И насколько я тебя знаю, — прибавил Белилати с упреком в голосе, — тебе понадобится года два, чтобы спокойно во всем этом разобраться.

— Письма? Дневник? — прервал Михаэль.

— Пройдемте сюда, с вашего позволения. — Белилати провел Михаэля в спальню.

Михаэль внимательно осмотрел широкую низкую кровать, книжные полки по ее сторонам, сводчатое окно, выходящее на долину Гай бен Геном, наполненную мягким светом, бутылку вина на темно-коричневом комоде, два стакана, медные подсвечники с огарком свечи, мягкий белый ковер. Книга стихов неизвестного ему автора — Анатолия Фарбера — лежала раскрытой у кровати. Белилати распахнул настежь платяной шкаф. Темные костюмы, серые костюмы, белые рубашки висели там десятками. Под костюмами стояли три пары темных мягких туфель.

«Как жалко выглядит весь этот гардероб без самого артиста», — подумал Михаэль.

Эли Бехер нетерпеливо топтался возле него и наконец прервал его размышления вопросом:

— Ну, с чего ты хочешь начать?

Белилати указал на запертую тумбочку у кровати. Михаэль уселся на кровать, положив руку на китайский шелковый халат, брошенный на подушку.

— Есть ключ? — спросил он, отряхнув пепел сигареты в небольшую пустую пепельницу на тумбочке.

— Может, и есть, но я не нашел, а в кабинете самая личная вещь, которую я обнаружил, — это отчет банка. Могу тебе сказать, что Тирош был в полном порядке — у него есть вклады в разных местах, авторские отчисления от книг; собственный бухгалтер, ведущий его дела, компенсация из Германии, деньги, полученные по наследству, — в общем, совсем неплохо. На каждую вещь — отдельная папка. Ничего «грязного» по части денег я не обнаружил. Копии завещания или чего-то в этом роде — тоже.

— Ладно, тогда открывай, — устало сказал Михаэль, — жаль времени, кстати, можно позвонить отсюда в диспетчерскую, спросить, есть ли связь с Эйлатом. Может, уже прибыл отчет патологоанатома по делу Додая. Попроси, чтобы позвонили в Абу Кабир[5] и в Институт морской медицины в Хайфе, туда послали плавательное оборудование Додая.

— Где телефон? — спросил Бехер Шауля из экспертного отдела. Шауль провел его на кухню, телефон висел на стене.

Небольшой отверткой, вынутой из кармана, Белилати открыл тумбочку у кровати Тироша, вынул оттуда три заполненных ящика и положил их на пол у кровати.

Михаэль выпрямился:

— Хочу кофе, просто умираю.

Белилати удержался от замечаний, расстелил на кровати шелковый халат с изображением зеленого дракона и вытряхнул на него содержимое одного из ящиков; когда он протянул руку к пепельнице, послышался звон стекла. Упала и разбилась бутылка рислинга, стоявшая на тумбочке.

Комната наполнилась кисловатым запахом вина. Белилати глянул на осколки:

— Хорошо, что мы успели взять с нее отпечатки пальцев, и со стаканов тоже. Со всех вещей в доме уже взяли отпечатки пальцев.

Только сейчас Михаэль заметил здесь следы пыли. Белилати вышел на кухню за тряпкой — «вытереть это все, чтоб не смердело».

Михаэль снова вспомнил навязчивый трупный запах и, чтобы изгнать его из памяти, глубоко затянулся дешевой сигаретой «Ноблесс».

В одном ящике лежали альбомы со старыми фотографиями, переплетенные шнурком. В первом альбоме — пожелтевшие фото с европейскими пейзажами. На первой странице было написано почерком с завитушками одно слово: «Щасны». Михаэль увидел фото молодой женщины, держащей за руку мальчика в матросском костюмчике. Женщина серьезно глядела в камеру. Под фото была надпись: «Прага, 1935» — мужским почерком, синими чернилами. Михаэль медленно перелистал альбом. Ребенок рос от снимка к снимку. В следующем альбоме он уже был юношей. Матросский костюмчик сменился костюмом с галстуком. Юноша стоял в свободной позе, с опущенными вдоль корпуса руками и серьезным взглядом, лишенным блеска, который Михаэль помнил по лекциям об истории ивритской поэзии — от эпохи Просвещения до наших дней. На другом снимке Тирош стоял позади той самой женщины, уже постаревшей, она сидела в тяжелом кресле, волосы были собраны в пучок на затылке. Юноша глядел в камеру. Под фото была надпись: «Вена, 1957» — авторучкой, женским круглым почерком.

Тут содержится целая история жизни, подумал Михаэль, и даже материал для исследования истории европейского еврейства и скитаний евреев по разным странам.

Белилати вернулся с тряпкой и вытер пятно от вина, убрал осколки. Михаэль осторожно положил альбомы в ящик и вытряхнул на халат содержимое следующего ящика.

Три черные записные книжки в кожаных переплетах легли на изображение огня, извергающегося из пасти дракона.

Теперь все это обладает исторической ценностью, подумал Михаэль и вспомнил пишущую машинку на письменном столе в кабинете. Все стихи Тироша были и этих книжках — записанные чернилами, удлиненными буквами, с огласовками. Михаэль перелистал книжки и нашел стихи, которые он знал на память.

— Какой будет праздник у исследователей, когда все это закончится! Здесь есть разные варианты одних и тех же стихов, они сделают из этого кучу статей! — сказал он вслух.

— Что это? — нетерпеливо спросил Белилати.

— Стихи, — ответил Михаэль и продекламировал: — «До какого убожества можно опуститься, Горацио! Что мешает вообразить судьбу Александрова праха шаг за шагом, вплоть до последнего, когда он идет на затычку бочки?»[6]

Дани Белилати глянул на Михаэля с удивлением, затем улыбнулся и похлопал его по колену:

— Охайон, дорогой, у нас в полиции не обмирают от Гамлета. Понимаешь, нам свойственна активность, а не колебания.

— Ты знаешь это? — спросил Михаэль и почувствовал себя глупо, когда Белилати ответил с добродушной улыбкой:

— Слушай, не будь таким снобом, я тоже учил «Гамлета» в школе, да еще по-английски, заучивал на память часами, просто я не сразу понял, о чем ты говоришь. Но стоит мне только услышать «Горацио», и я сразу знаю, что это «Гамлет». Мой брат учил на память «Юлия Цезаря», а сестра — «Макбета», так что с Шекспиром у меня все в порядке. Но это не значит, что я думаю о Гамлете в рабочее время. Отрицательный он тип. Нездоровый. Ну, теперь можно вернуться к делам? Это важные стихи? Относятся к нашему делу?

— Здесь все относится к нашему делу.

Белилати вытряхнул на кровать содержимое третьего ящика.

Записочки, отдельные рифмованные строки, фото самого Тироша, Тирош в обществе женщин; Тирош в большой компании; статьи о его творчестве, аккуратно вырезанные из газет; копия большой статьи о церемонии вручения Тирошу премии Президента страны; старые меню парижских ресторанов и ресторанов Италии, старые планы, официальные приглашения, письма и ежедневники.

— Этого я и ожидал, — сказал Белилати. Оба стали молча перебирать бумаги. — Просто не верится! — сказал Белилати. — Смотри, сколько женщин! И каждая — с именем и адресом! Ну что ты краснеешь?

Михаэль протянул ему письмо, которое рассматривал.

Белилати стал внимательно изучать его и без слов протянул руку за продолжением.

В письме какая-то женщина просила Тироша о встрече, подробно обосновывая необходимость этого. Письмо было подписано инициалами.

Белилати присвистнул:

— Ну, это надо будет забрать. Судя по этому письму, у нашего поэта была неплохая техника, а?

И снова перед внутренним взором Михаэля предстал труп с разбитым лицом. Продолжая спокойно работать с письмами, он, как всегда, когда ему приходилось копаться в интимных подробностях жизни подследственных, чувствовал смущение и любопытство.

— Дани, Цвика! — позвал Белилати из-за двери. — Идите паковать вещи!

— Есть уже несколько пакетов, мы поставили их у входа, а здесь наберется еще один. Нам потребуется целый штат, чтобы во всем этом разобраться, — проворчал Шауль, что было ему несвойственно.

— В чем дело, Шауль? Случилось что-нибудь? — спросил Михаэль.

— Ничего, только жена меня убьет. Сегодня годовщина нашей свадьбы, и я обещал быть ровно в шесть. Мы решили пойти в ресторан, а у меня не было сил даже позвонить ей. Уже почти девять. Можешь себе представить, как часто мы ходим в хороший ресторан при моей зарплате?

Они перешли на кухню.

— Хорошо, — сказал Михаэль, гася сигарету в мойке. Он осторожно положил окурок в ящик для мусора под мойкой. Содержимое ящика уже было погружено в пакеты.

— Что хорошего, а? — У Шауля пожелтело лицо. — Смотри, сколько у нас материала.

— Этот материал может подождать до утра. Сколько лет вы женаты?

— Десять, — ответил примирительно Шауль.

— Десять? Так вам положена гостиница в конце недели в Эйлате. Это дело серьезное, тебе не отделаться просто походом в ресторан.

— Да? — ответил со злостью Шауль. — А кто нам покроет долг в банке? А кто с детьми останется?

Белилати вздохнул:

— Да ладно, все так живут, разве нет? Что ты думаешь, мы каждую неделю ездим в Эйлат? Что у каждого из нас есть приятель — заведующий клубом подводного плавания?

Он похлопал Михаэля потной рукой по плечу.

— Где Эли? — спросил Михаэль.

— Вернулся в контору. Из диспетчерской передали, что прибыл отчет патологоанатома из Эйлата, так он пошел искать связь, — сказал Цвика. Дверь маленького холодильника, на которую он опирался, вдруг открылась. Дани, стоявший напротив, заглянул туда.

— Скажи, а это ты видел?

Он вытащил стеклянную банку с красными гвоздиками, воткнутыми в оранжевый держатель.

Белилати глянул на них и разразился смехом:

— Этот человек режиссировал себя до самого конца, а? Охайон, иди, процитируй «Гамлета», сейчас это как раз кстати.

— Французские сыры, колбаса, вино, — сказал Шауль, — в этом доме все импортное.

— Шауль, — устало проговорил Михаэль, — позвони домой, прежде чем уйдешь, тебе не стоит окончательно портить себе вечер. И иди уже, ты же хотел идти.

Михаэль терпеть не мог такие ситуации. Его тоже раздражали признаки сибаритства, что попадались в этой квартире на каждом шагу, — эти костюмы, дорогие духи из Италии, обнаруженные в шкафчике в ванной, французские сыры. Однако и неприкрытая зависть к стилю жизни Тироша, которую Дани Белилати довольно откровенно выразил в шутливой форме, тоже его раздражала. Понятия «уважение к покойному», «вторжение в частную жизнь» были для него не пустым звуком. Его коробили открытое презрение к покойному и агрессивность по отношению к нему со стороны Дани. Ему хотелось сейчас чего-нибудь такого, что стерло бы воспоминания об утонченности и сибаритстве хозяина квартиры, к примеру, спокойного, сытного ужина.

«Изнеженность, понимаешь, это другая сторона негативного» — вспомнил он строку стихов Натана Заха. Еще он чувствовал, что наконец начинает входить в «суть вещей», хотя перед ним еще длинный путь. Думая над этим, он слышал голос Шауля, который пытался по телефону утихомирить жену.

Эту «суть вещей» Михаэля постоянно с улыбкой припоминали во всех следственных группах, где он работал. Это был его личный, исключительный стиль расследования. Он обязан был (так он полагал) войти в мир подследственного, почувствовать тонкие струны души убитого.

Литературные ассоциации стали у него возникать с тех пор, как он увидел труп. Это было частью некоего иррационального, неконтролируемого процесса, попытка войти в мир людей с кафедры литературы. Он постепенно проникал, как ему казалось, во внутренний мир Тироша. Следователь отчетливо ощущал его одиночество, опустошенность, нечто искусственное, деланное. Он понимал, что не только он один это чувствует. Но Дани Белилати и Эли Бехер были настроены против Тироша, открыто демонстрировали свое пренебрежение его миром. Михаэль повиновался своим ощущениям, позволял им овладеть его сознанием. Он хотел, чтобы жизненные импульсы Тироша передались ему.

— Ну, пошли? — Дани оборвал поток его мыслей.

— Нет еще. Здесь есть сарай?

— За домом. Но там все как обычно — немного инструментов, ящики, бумаги, бутылки с вином и какая-то мебель, — сказал Цвика. — Я и там сфотографировал.

— Ладно, тогда можно запирать и уходить.

Михаэль вздохнул. У двери он остановился и сказал Белилати:

— Вообще-то давай все-таки возьмем тот последний ящик из тумбочки в спальне.

— Ты сказал, что там только стихи, — ответил Белилати.

— Все-таки дай мне пустой мешок, — сказал Михаэль Цвике и вернулся в спальню.

Взяв записные книжки со стихами и фотоальбомы, он снова бросил взгляд на кровать. Шелкового халата уже не было. Люди из лаборатории упаковали и его. Михаэль еще раз огляделся и захватил с собой книгу стихов Анатолия Фарбера, лежавшую на кровати.

«Надо будет просмотреть ее, — подумал он устало, — ведь это последняя книга, которую читал Тирош перед смертью».

Михаэль присоединился к коллегам и осторожно поставил еще один мешок в машину отдела уголовного розыска. Машины «форд-эскорт» на стоянке не было. Михаэль на мгновение растерялся, но вспомнил, что Эли Бехер уехал в контору. Он сел в «рено» Белилати — справа от него. Рация засигналила.

— Где ты? — спросил диспетчер, услышав голос Михаэля. — Тебя ищут.

— Хорошо, ответил Охайон, уменьшив звук в приборе. Он зажег «сигарету на дорожку», снова усилил звук и сказал, что будет в диспетчерской через несколько минут.

Они подъехали к зданию полицейского управления на Русском подворье.

— Сейчас вернусь, — сказал Белилати и исчез.

Эли Бехер в диспетчерской говорил по телефону:

— Так найдите мне Арье Леви, что за разговоры? Нельзя копию получить?

— Идиоты, я тебе говорю! — обратился он к Михаэлю. — Совсем спятили, не хотят дать мне копию отчета патологоанатома. С ними напрямую невозможно работать!

— Кто не хочет давать?

— Да эти, из Эйлата. И патологоанатом из Абу Кабира тоже выкамаривается. — Эли закончил фразу сочными ругательствами.

Пятеро полицейских сидели у пульта, отвечали на телефонные звонки, но слышали каждое слово их разговора.

— Погодите, — сказал Михаэль, — прежде чем вы найдете начальника округа, дайте-ка мне еще раз Абу Кабир. Кто там дежурный патологоанатом?

Эли Бехер назвал имя.

— Я поднимусь наверх, в контору, пошли со мной, — сказал Михаэль.

Эли Бехер, как всегда, успокоился, но лишь после того, как Михаэль положил трубку и тихо сказал:

— Я говорил с Гиршем, они нам передадут отчет завтра утром. Но сейчас он перезвонит нам и сообщит главное.

Михаэль молча курил, Эли Бехер вышел, вернулся с двумя чашками кофе, и тут зазвонил телефон. Михаэль внимательно слушал собеседника, то и дело поддакивая, быстро записывал отдельные фразы. В конце разговора Михаэль поблагодарил патологоанатома Гирша, с которым работал уже восемь лет, поинтересовался, как дела у сына в армии и у дочери в университете, передал горячий привет жене и положил трубку.

— Ну? — спросил Эли. — Есть связь между двумя происшествиями? Есть что-нибудь?

— И не просто связь! — Михаэль большими глотками допил кофе.

Перед его взором снова встал морской пейзаж в доме Тироша и тело Додая, распростертое на песке.

— Идо Додай умер от отравления окисью углерода. Чтоб ты знал — это ядовитый газ, тот, что выходит из выхлопных труб автомобилей. Многие самоубийства в Америке происходят в закрытых гаражах, когда включают двигатель. Вот это оно и есть, — сказал Михаэль.

— Но что значит отравлен? — спросил Эли Бехер, страшно удивленный. — Сам или с чьей-то помощью?

— Этот газ организм не выделяет, если ты это имеешь и виду. Гирш объяснил, — Михаэль стал говорить медленно и терпеливо, как бы объясняя и себе тоже, — кислород связывается с красными кровяными шариками, в них есть гемоглобин, в нем — атом железа, с ним и связывается кислород, которым мы дышим. Когда в крови CO — угарный газ, гемоглобин в легких не может связывать кислород и переносить его по всему организму. Этот газ, СО, соединяется с железом даже лучше, чем кислород, и человек, который им дышит, быстро задыхается. Теряет сознание и ничего при этом не чувствует.

Михаэль остановился и глянул в зеленые помаргивающие глаза Эли, который был весь внимание.

— Вот почему лицо Додая было совершенно розовым, а все внутренние органы разорваны от погружения на глубину. «А я не знал, что он нырял на глубину тридцать метров, я в этом не понимаю», — подумал Михаэль.

— Губы покойного Идо были совершенно синими, они называют это, — Михаэль склонился над своими записями, — цианоз. Смертельную концентрацию угарного газа нашли путем анатомического анализа, — продолжал Михаэль, — теперь я понимаю, о чем говорили там, на берегу, возле машины «скорой».

Эли глянул на него широко раскрытыми глазами:

— Но как к нему попал этот газ?

— Я точно не знаю, но кто-то, по-видимому, выпустил из баллона часть сжатого воздуха и впустил туда угарный газ. Два баллона послали на анализ в Институт морской медицины. Я думал, ты у них все выяснишь.

— От них не было ответа, наверно, они уже ушли домой. Но я не понимаю — скажи, выходит, каждый может впустить угарный газ в баллон с кислородом? Как это сделать?

— Ну, это как раз не проблема. А вот чтобы до этого додуматься, надо быть гением.

Михаэль отряхнул пепел сигареты в кофейную гущу:

— У каждого баллона для подводного плавания есть вентиль, — объяснял Михаэль, — и у баллона с угарным газом есть вентиль. Так что можно их свинтить. Кто-то соединил вентиль баллона со сжатым воздухом с емкостью типа «Сода Стрим», в которой находился ядовитый газ, и впустил ядовитый газ в баллон с воздухом. Вот и все.

— А разве Додай не мог почувствовать? — задумчиво спросил Эли Бехер. — У этого газа есть запах?

— Нет, — Михаэль глянул на складку у Эли на переносице, — нет никакого запаха. Просто человек задыхается и умирает, ничего не чувствуя.

— Так что, — с ужасом спросил Эли, — мы имеем дело с химиком?

— Для этого не надо быть химиком, достаточно творческого мышления. Достать угарный газ может каждый, такие баллоны есть в любой химической компании, в каждой приличной лаборатории. С этим нет никаких проблем. Нужно только позаботиться, чтобы баллон не был слишком тяжелым или слишком легким, чтобы по весу не отличался от баллона со сжатым воздухом.

— И он умер в субботу?

— В двенадцать десять, в субботу, — согласился Михаэль.

— Так мы сейчас ищем двух убийц? — с отчаянием в голосе спросил Эли.

— Или одного, который убил двоих. И не только мы. Случай с Додаем относится к Эйлату, там тоже ищут.

Дани Белилати влетел в комнату, тяжело дыша. Он обычно говорил много и путано, так что не всегда можно было понять, о чем речь:

— Почему вы не даете кофе? Что вы сидите здесь, будто на вас гора упала? Что стряслось?

Михаэль вкратце рассказал.

— История начинает усложняться, — вздохнул Белилати.

— Ничего, — успокоил его Михаэль, — а теперь объявляется перерыв на обед, прежде чем перейдем к списку допрашиваемых завтра. Или знаете что, давайте сходим к Меиру в ресторан, прямо с этим списком, и там пройдемся по нему, а по дороге, может, и Цилю прихватим, если не возражаете.

Эли глянул на часы, пробормотал, что уже одиннадцать, но все же набрал номер и что-то прошептал в трубку.

— Я прихвачу ее по дороге, — сказал он, положив трубку.

После того как они вышли из комнаты, Михаэль позвонил домой. Телефон звонил долго, никто не брал трубку.

«Майя не пришла», — подумал он со смешанным чувством печали и облегчения. Юваль был у матери, готовился ко дню рождения ее отца, которому завтра исполнялось семьдесят. Михаэль вспомнил, как Юзек — бывший тесть — говорил: «Этот ваш развод убьет нас».

Михаэль поспешил присоединиться к Эли Бехеру и Дани Белилати. Они замолчали, когда он подсел к ним в машину, и не произнесли ни слова, пока не прибыли в ресторан Меира.

Ресторан находился в центре рынка Бен-Иегуда, в «проклятом доме». За долгие годы совместной работы Циля приучила их к этому ресторану как к единственному месту отдыха — они заходили туда после обнаружения трупов, после напряженной работы, ожидания анатомических анализов.

Трое парней, выполнявших обязанности официанта, повара и кассира, принимали Цилю как родную сестру. К Михаэлю они относились с особым почтением. Однажды он поинтересовался, что она сказала им о нем.

— Я сказала, что ты из отдела расследований мошенничеств, работаешь с теми, кто уклоняется от уплаты подоходного налога, — подмигнула ему Циля.

С тех пор Михаэль смущался, сидя здесь, особенно когда ему выписывали счет. Обычно он в это время рассматривал стену напротив кассы, портреты Бабы Сали[7] и рава Шараби, который, по слухам, проклял это здание. Портрет рава над кассой призван был нейтрализовать проклятие, нависшее над рестораном.

Никто не знал, кто из троих парней, иногда носивших кипу, а иногда нет, — Меир.

Все трое радостно приветствовали Цилю, однако смешались, увидев высокого мужчину за ней.

— Как идет бизнес? — спросил Белилати.

— Слава Богу.

— Три порции чипсов, — заказала Циля. Небритый парень, записывавший заказ, улыбнулся ей довольной улыбкой, когда она объяснила, что хамсин кончился и аппетит вернулся.

Они расположились во внутренней комнате. Михаэль глянул наружу. В большом окне был виден двор соседнего дома — темный и запущенный. Проклятие рава Шараби привело к опустошению всего дома, и ресторан был единственным источником света в окружающем темном царстве духов. Михаэль впервые обратил внимание на зеленый стебель плюща, который карабкался по стене ресторана, и удивился тому, что стебель такой зеленый, несмотря на постоянный сумрак в комнате. Он вспомнил многочисленные попытки Ниры вырастить такой плющ в их студенческой квартирке, однако другие растения подавляли его рост, и он пожелтел и засох. Циля проследила за его взглядом и будто прочла его мысли:

— Этот плющ — пластиковый.

— А это ты видел? — Она с улыбкой протянула руку к стене из темно-красного кирпича справа от них и легко поддела пальцем уголок «кирпича». Обнажилась серая стена. — Это просто покрытие, понял?

Михаэль чувствовал себя будто на экзамене. Он поднял глаза к потолочной балке, затем — к карикатурам на Переса и Шамира, изображенных в одежде исполнительниц танца живота. Картинка висела на стене напротив, рядом с большим бычьим рогом.

Циля засмеялась:

— Ты здесь бывал миллион раз. Посмотрим, насколько точно ты сможешь припомнить подробности здешнего интерьера. Ладно, но ведь ты здесь отдыхаешь, да?

Михаэль стал протестовать, заявив, что помнит плакат с Шамиром и Пересом, но Циля не уступала:

— Я утверждаю, что ты, когда не на работе, не видишь ничего. К примеру, ты видел большую картину у входа в ресторан?

Михаэль неуверенно кивнул, она склонила голову набок и спросила с вызовом:

— Можешь описать ее?

Михаэль хотел было обернуться, но она запретила.

— Там какие-то бедуины, может, это сюжет из Библии?

— А теперь обернись и посмотри, — засмеялась Циля.

Михаэль встал, прошел в первую комнату и впервые с интересом принялся рассматривать большую картину, выполненную яркими красками. Там были изображены пальма, палатка — в ней сидели на корточках люди, похожие на пастухов, возле палатки — костер.

Михаэль медленно вернулся к столу, уселся и перечислил Циле, к ее удовлетворению, все подробности картины, добавив:

— Там еще есть растение, но оно не из пластика.

— Это фотус, — сказала Циля, — он непритязателен, живет в любом месте и в любых условиях.

Тут подошел небритый парень, протер влажной тряпкой стол из несгораемой пластмассы и спросил, нести ли салаты. Все кивнули. Белилати первым набросился на турецкий салат[8] и на марокканский морковный. Циля выжала лимон на салат из мелко порезанных овощей и произнесла речь об искусстве приготовления салатов.

— Видите, они не посыпают их пряностями и заранее не поливают лимонным соком, — объясняла она Белилати. Он кивнул, протянул руку к питам и подтвердил кивком головы, что они подогреты. Затем стал объяснять, насколько полезна свекла для пищеварения, и переложил салат из мисочки себе в тарелку. Пока принесли второе, Белилати уже успел расправиться с питами и салатами. Эли в это время рассказывал Циле о подробностях расследования. Михаэль отпил пива и разглядывал коллег с удовольствием и с непонятной ему самому грустью.

Циля и Эли работали вместе несколько лет, и процесс их сближения проходил у всех на глазах — медленный, запутанный и полный неожиданных поворотов. Эли было уже за тридцать, когда он женился на этой упрямой девице, которая боролась за него с редким упорством. Михаэль заметил, что на определенном этапе она сделала вид, что отступилась от Эли. Михаэль удивлялся — неужели Эли все-таки сломается, ведь он столько раз говорил, что не собирается связывать себя ни с одной женщиной, независимо от того, что он к ней испытывает, и своей свободы не уступит. И вот теперь с какой нежностью глядит Эли на свою жену, объясняя ей последние подробности расследования.

Михаэль, глядя на них, вдруг ощутил себя старым. Они не вовлекали его в беседу. Он в таких случаях никогда не вмешивался, а лишь наблюдал за ними, словно за детьми, читающими сказку, конец которой ему хорошо известен.

Михаэль был рад, когда они поженились, хотя предрекал им нелегкую семейную жизнь. Эли был замкнутым, а Циля — жизнерадостной и активной. Впрочем, в ее всегда широко раскрытых, светлых и ясных глазах таились обычно стеснительность и робость.

Михаэль несколько недель ее не видел и теперь внимательно наблюдал за ней. Ее лицо было бледнее обычного, тень страха мелькала на нем. Он знал, что она очень хочет ребенка. Циля многие годы носила короткую стрижку, но в последние месяцы ее волнистые темно-рыжие волосы достигли плеч, что придавало ей весьма женственный вид. Беременность ее не была заметна, лишь груди округлились и набухли, выпирая из круглого выреза платья.

Михаэль видел изменения, которые произошли в ней, легкое платье, открывавшее худые плечи и руки она стала носить его вместо джинсов, — и пришел к выводу, что она стала более привлекательной и в то же время в ней появилось что-то детское. Он похвалил ее новую прическу.

— Да, я знала, что тебе понравится, — вздохнула она, — но сейчас, я думаю, мне можно дать все мои тридцать два. — Она поставила худую ногу на кресло, стоявшее перед ней.

— Для женщины тридцать два года — это вообще начало жизни, — улыбнулся ей Михаэль. — Что может быть соблазнительней тридцатидвухлетней женщины? Только тридцатитрехлетняя!

— Да ладно тебе, Михаэль, знаю я твои штучки. Ты не можешь пройти мимо женщины, не сказав ей что-нибудь приятное. Поверь мне, даже не заговорив, ты способен отбить у любой всех кавалеров, и прекрати улыбаться.

Михаэль расплылся в улыбке, затем стал серьезным. До замужества Циля вела себя с ним скованно. Но с тех пор как она вышла замуж, между ними словно исчезла какая-то преграда. Иногда Михаэль побаивался ее острого язычка.

«Да, тридцать два года!» — подумал Михаэль, когда подали второе.

Аппетит пропал. Он рассматривал шампуры — шашлык из отборной говядины, поджаренный как раз в меру, острые пряные кебабы и, наконец, мулежес, как это называли Циля и официант, не желающие открывать секрет происхождения этого мяса. Михаэль соскучился по простому хлебу, творогу и луку — тому, что пробуждало в нем аппетит еще в детстве, когда он читал о жизни бедных крестьян. Все же он взял немного салата.

Белилати заметил, что в мясе чувствуется привкус арака — анисовой водки, которой его поливали до жарки. Михаэль стал жевать мягкое мясо, макая кусочки в салат из тхины[9].

И снова он припомнил последнюю фразу Цили. Тридцать два года — жестокий возраст. В это время появляется подлинное знание того, чего же ты стоишь на самом деле. Он подумал о Майе, о том, что предпочел бы сейчас быть с ней. Циля ела без обычного аппетита — так, поклевала чуть-чуть. Белилати не издал ни звука, полностью отдавшись поглощению пищи, а затем похлопал себя по животу и произнес хвалебную оду в ее адрес.

— Ну ладно, — сказала Циля, когда подали кофе, — так я в деле или как?

— Ты в деле, — ответил Михаэль, игнорируя озабоченный взгляд Эли, — но только при условии, если будешь делать то, что тебе говорят, а не проявлять собственную инициативу, когда тебя об этом не просят. Я хочу быть «крестным отцом». На этот раз не вздумай жаловаться, что ты всего-навсего координатор, потому что мы принимаем в соображение твое здоровье.

Михаэль искоса глянул на Эли, затем протянул Циле список работников кафедры литературы. По их показаниям, объяснил он, будет составлена картина образа жизни Тироша…

— Возможно, — добавил он нерешительно, — и Додая тоже. Я чувствую, что есть связь между этими двумя случаями. Будто вся картина передо мной, но я ее не вижу.

— Еще слишком рано, чтобы увидеть всю картину, — сказал Белилати и рыгнул.

Наконец установили порядок работы. Белилати будет заниматься своим делом — сбором материала.

— И не исчезай надолго, — предупредила Циля, — завтра в конце дня ты с нами свяжешься.

Было решено, кого завтра допрашивать первым. Михаэль и Эли разделили между собой сотрудников, подлежащих допросу.

— Так заседание только послезавтра? — спросила Циля.

В час ночи, когда ресторан уже собирались закрывать, Михаэль решил, что они должны будут встретиться завтра, пусть даже поздно вечером, чтобы обсудить полученную за день информацию. Он подвез Цилю и Эли — у них была маленькая квартирка в районе Нахлаот — и поехал домой, в район Гиват Мордехай.

Войдя к себе, Михаэль почувствовал запах пыли. Он распахнул окна настежь и вдохнул воздух, кажущийся прохладным после недели хамсина. Ему осталось лишь четыре часа сна, и он вспомнил Тувье Шая, с которым должен был встретиться утром. Глаза следователя слипались. В постели еще витал слабый запах Майи, однако перед ним вдруг встал образ Адины Липкин, факультетской секретарши, и произнесенные ею слова, которые совершенно не соответствовали ее образу.

— Тридцати двух лет жизни умному человеку достаточно, чтобы понять, что же он собой представляет, — услышал он перед тем как заснуть.