Убийство на кафедре литературы

Глава 3

Телефон настойчиво звонил прямо у уха Рухамы. Она взяла трубку спросонья, для того лишь, чтобы прекратились звонки. И тут же увидела, что Тувье в постели нет. Верно, заснул на диване в своем кабинете, подумала она. Так бывало нередко.

— Алло! — в трубке звенел истеричный дрожащий голос факультетской секретарши Адины Липкин. Стрелки часов приближались к половине восьмого утра. — Алло! — повторила Адина погромче, и Рухама устало откликнулась. — Госпожа Шай?

Рухама тут же представила себе мелкие завитки волос Адины, ее полные руки, наносящие на лицо гель и огуречную маску.

Рухама соблюдала с секретаршей официальный тон и не имела обыкновения обмениваться с ней рецептами, информацией, никогда не рассказывала о врачах и больнице, где работала, и Адина не осмеливалась называть ее по имени.

— Говорит Адина Липкин, секретарь факультета.

Так она представлялась Рухаме на протяжении последних десяти лет. Рухама вовсе не стремилась сократить дистанцию между ними.

— Да, — сказала Рухама тоном, не располагающим к продолжению беседы.

— Я хотела бы поговорить с доктором Шаем, — сказала Адина. В ее голосе звучали нотки отчаяния.

— Он спит, — ответила Рухама, ожидая последующих разъяснений.

Адина стала объяснять, что ей удобней звонить в такое время, потому что потом у нее целый день будет много работы, да и все линии будут заняты, вы понимаете?

Рухама не отвечала.

— Может, вы сможете мне помочь? — не дожидаясь ответа, Адина продолжила: — Я вообще-то разыскиваю профессора Тироша. От него со вчерашнего дня нет никаких известий. Но поскольку он нужен мне срочно, я думала, может, вы знаете, где его можно найти?

— Нет.

Тут Рухама окончательно проснулась, и к ней вернулось мучительное чувство, преследовавшее ее последние дни. «Срочные дела» Адины обычно могли подождать несколько недель.

— Ну хорошо. Все равно спасибо. Извините за беспокойство, я просто думала, что доктор Шай знает, где я могу найти Тироша. Доктор Шай, кажется, сегодня должен быть у меня, так вы ему передайте, чтоб он предварительно мне позвонил.

— Хорошо.

Рухама положила трубку.

Адина не могла знать, что со времени последнего семинара — с вечера того четверга — мир Рухамы рухнул: Шауль Тирош объявил, что отношения между ними кончены. Перед тем ничто не предвещало близкого разрыва. А с четверга он ее просто перестал замечать.

В тот день незнакомый ей огонь горел в его глазах. Он тщательно проверил гвоздику в своей петлице, посмотрел на Рухаму, склонив голову набок, и тихим, спокойным голосом, так контрастировавшим с горящими глазами, заявил, что она уже, наверно, поняла: их отношения утратили всякий смысл, стали обыденными. Он, мол, эту обыденность старался по возможности отсрочить.

— Как сказал поэт: «От большой любви не мог тебе этого сказать», а потом: «Мы прибыли в город, и нарцисс узнал меня», если ты поняла, что я имею в виду.

Рухама не поняла, но подумала о Рут Додай. Она не знала, кого цитировал Тирош, и уже не слушала его комментарии. Чего-то она недопонимала. Тирош показал на книгу стихов Авидана, лежащую на столе, нашел стихотворение «Личные проблемы».

— Мне вообще-то стихи в жизни помогают, — сказал он.

Много раз Рухама представляла себе их предстоящее расставание. Но она никогда не думала, что оно будет таким болезненным — несмотря на все, что ей говорили о Тироше. Она не знала, насколько жестоким он может быть.

Но за что? — хотела она спросить, однако ее слова застряли в горле, когда она увидела, что он снова скрупулезно проверяет гвоздику в своей петлице.

Она поняла, что теперь стала ему не нужна.

Она подсчитала дни, что прошли с тех пор: четверг, пятница, суббота, воскресенье; понедельник только начинается.

С того самого вечера четверга она не вставала с постели. Тувье позвонил в ее больницу, сказав, что она больна. Он ухаживал за ней преданно, но несколько холодновато. В нем появилась некая новая, прежде неведомая ей энергия — что-то похожее на гнев и отчаяние.

Имени Шауля они не упоминали.

Теперь Тувье часто отсутствовал. Она не знала, где он.

В пятницу он отправился на заседание кафедры в восемь утра и вернулся лишь поздно вечером.

Со времени «церемонии» расставания с Тирошем она почти все время спала, вставая лишь в туалет и попить. Как только просыпалась, на нее снова наваливалось мучительное чувство тяжкой утраты, невыразимой горечи.

Ее организм не в состоянии был противостоять этому. То наслаждение, какое она познала с Тирошем — телесное наслаждение, — было как наркотик, от которого она не могла теперь отвыкнуть.

Тувье пытался заставить ее что-нибудь съесть, она отрицательно качала головой. Рухама молчала, но Тувье не старался ее разговорить.

Впервые в жизни ей захотелось сломать стену, разделявшую ее с мужем, захотелось, чтобы он ей помог. Но она чувствовала, что он сейчас даже рад ее замкнутости — тому, что она не вникает в его дела. Всю субботу он провел в своем кабинете. После звонка Адины Рухама вошла к нему — впервые с пятницы, и обнаружила, что он лежит на диване, уставившись в потолок. На ковре у его ног валялись все книги стихов Тироша.

Рухама удивилась: неужели Тувье разделяет ее сугубо личное горе — то, что она больше не занимает никакого места в жизни Шауля.

Не может быть, чтобы Тирош рассказал обо всем Тувье, подумала она, не может быть, чтобы Тирош осмелился на это. Не может быть, чтобы Тувье все знал.

Она взглянула на мужа. Он с трудом оторвал глаза от потолка, затем медленно повернулся к ней. Взгляд его был совершенно безучастным.

— Адина звонила, — сказала она тихо.

Это было единственное, в чем она не сомневалась.

— Кто?

Рухама увидела, что телефон выдернут из розетки.

— Адина. Она разыскивает Тироша, — неуверенно произнесла Рухама.

— Чего это она ищет Тироша у нас?

— Не знаю. Она его со вчерашнего дня разыскивает. Он куда-то уехал?

— Не знаю. — Тувье привстал с дивана.

— Что случилось?

Тувье не отвечал. Рассеянно смотрел по сторонам.

Рухамой овладевала паника. Судя по всему, Тирош ему все рассказал, иначе быть не может.

Вдруг Тувье вздрогнул и поднялся. Маленькая комната была переполнена книгами, наваленными на стенных полках, на письменном столе, на полу. Часть из них была открыта, кое-где торчали закладки. Видно было, что этими книгами пользовались многократно.

— Это книги, бывшие в употреблении, ими все время пользуются, — в шутку сказал как-то Тирош Тувье.

Судя по застоявшемуся запаху в комнате, Тувье спал в одежде.

— Ладно, я позвоню Адине, — сказал он с измученным видом, — иначе она будет преследовать меня весь день. У меня нет сил с ней разговаривать.

Не успел он включить телефон, как тут же раздался оглушительный звонок. Тувье взял трубку, держа ее подальше от уха. Его бесцветные волосы были растрепаны. Вид его вызвал в Рухаме тошноту.

Знакомый ей мужской голос орал в трубке. Она стояла у двери и слышала почти все.

— Где Тирош?! — вопил Аронович. — Ты уже говорил сегодня с Адиной?

Тувье шепотом сказал, что еще ни с кем не говорил.

— Так откуда же ты знаешь, что случилось? — продолжал орать Аронович.

Тувье с опаской спросил: а что же случилось? Он прижал трубку к уху, и жилки на его лице набухли и посинели, пока он слушал.

— Хорошо, скажи ей, что я сейчас же отправляюсь на кафедру.

Он положил трубку. И посмотрел вдруг на Рухаму так, будто увидел ее впервые в жизни. У него был чужой, удивленный, совершенно незнакомый ей взгляд, когда он сказал:

— Идо Додай погиб. Несчастный случай.

Рухама глядела на него, не понимая.

— Да, да. Он занимался на курсах подводного плавания, и ему осталось еще два погружения, чтобы получить зачет. Позавчера он поехал в Эйлат, сразу после заседания кафедры. Он погиб вчера, подробностей у меня нет. Я еду на кафедру. Если меня будут искать, скажи, что я у секретарши. Она пытается найти Тироша еще со вчерашнего вечера.

— Кто пытается? Кто искал? — повторяла Рухама в смятении.

— Сначала его искала Рут Додай. Это она рассказала о случившемся Адине, и Адина стала звонить Тирошу еще вечером, из дому, и не могла его застать.

Тувье стал лихорадочно искать ключи от машины и нашел их под распечаткой первой части доктората Идо. Он вздрогнул, пробормотал что-то про иронию судьбы и вышел из дому.

Рухама некоторое время еще постояла в комнате, затем медленно уселась в кресло. Длинную футболку, служившую ей ночной рубашкой, она не снимала с четверга. Безучастно глянула на свое обнажившееся костлявое колено. Затем медленно, как будто под воздействием наркотиков, положила руку на колено и стала рассматривать свои короткие тонкие пальцы.

«Рука девчонки», — говаривал Тирош, целуя мозоль на ее большом пальце, образовавшуюся от постоянного сосания. Рухама сунула палец в рот, но прежнего сладкого вкуса не почувствовала. Она стала оглядываться, будто оказавшись в каком-то незнакомом месте.

У изголовья дивана она увидела заголовки книг Тироша: «Сладкий яд лесов», «Жгучая крапива», «Стихи, которые просят». Эти названия ей ничего не говорили. Обложки двух книг были работами любимого художника Тироша — Яакова Гафни. Все это было связано с тяжелыми, невыносимыми воспоминаниями о Тироше.

Она стала собирать книги в стопку, не понимая, зачем это делает. Встала на колени, обнаружила под свисающим краем простыни еще одну книгу: «Стихи серой войны» Анатолия Фарбера. Редакция и предисловие Шауля Тироша. Рухама заглянула под диван и вытащила оттуда книгу Тувье Шая «Заметки о поэзии Шауля Тироша», а также распечатки двух работ — комментарии к двум стихотворениям Тироша.

Он ему все рассказал, мелькнула у нее мысль, Шауль рассказал Тувье о нашей связи и о том, что он меня бросил. Тувье теперь обдумывает — продолжать ли отношения с ним. И может быть, со мной.

Она встала. Колени были в пыли. Тувье несколько месяцев не убирал в кабинете. Катышки пыли валялись по углам, у стола. Она механически стала собирать их в один комок. Звонок телефона напугал ее. Она не хотела брать трубку, однако телефон звонил все настойчивей, прекращал и звонил снова; так продолжалось, казалось ей, целую вечность. В конце концов она подняла трубку, все еще липкую и влажную от прикосновений всегда потных рук Тувье.

— Как дела, Рухамка? — с материнской заботливостью спросила подруга по работе Ципора.

— Лучше. — Рухама потянула за полу рубашки, снова встала на колени, продолжая скатывать пыль в комок. Она представила себе черный телефон, приемное отделение больницы «Шеарей Цедек»…

— Температура еще держится?

Рухама представила себе грузный корпус Ципоры, ее отекшие ступни, посиневшие от груза тела лодыжки — варикозное расширение вен после первых родов.

— Вот как дети мне дались, — сказала как-то Ципора после того, как ее сын привел к ней свою подругу перед женитьбой.

— И чего спешить? Ведь ему всего лишь двадцать три. Что ему с этого будет? И что мне?

Рухама ответила, что температуры у нее нет.

— Ты что-то принимаешь? Акамол, послушай, акамол, чай с лимоном и побольше куриного бульона.

Ципора шмыгала носом. Рухама молчала. Она решила сегодня на работу не идти. Побыть в постели.

— Ладно, не буду тебе мешать. Отдыхай. Это самое важное. Смотри, преждевременно не вставай! Ты и не представляешь, какие от этого могут возникнуть осложнения. Мы это видим в больнице в последнее время. Сегодня поступила одна девушка, молодая, почти девочка, военнослужащая. И о чем только они там в армии думают?

Рухама стала листать книгу Фарбера — «последовательного противника советского режима в послесталинскую эпоху», как писал в предисловии Тирош.

«Он родился в Палестине в 1930 году, переехал с матерью в Москву, когда ему было три года, и умер в 1955 году при неизвестных обстоятельствах в лагере в Мордовии».

Рухаме вдруг почудился голос Шауля в трубке, перекрывающий голос Ципоры, он будто читал предисловие.

В охватившей ее панике она смогла лишь произнести слабым голосом:

— Ципора, я очень слаба, поговорим завтра на работе, до свидания.

После этого она осторожно положила трубку, бросила комок пыли и растянулась на спине, глядя в потолок. Затем закрыла глаза.

Когда она проснулась, было уже три часа.

В доме стояла тишина, Рухама почувствовала запах пыли. Тувье не было — ни на кухне, ни в ванной, ни в спальне. Ни даже в скудно обставленной гостиной, куда они привезли с собой мебель из поселения. До знакомства с Тирошем обстановка в доме казалась Рухаме вполне приличной. И вдруг она вспомнила о гибели Идо. Об этом сказал Тувье перед уходом. Это известие отразилось в ее сознании, но не растопило лед, лежащий на сердце. Затем она припомнила слова «несчастный случай», и горло перехватило судорогой. Она представила глубокую морскую бездну, ей показалось, что не хватает воздуха. Она стояла на кухне, держа хлебный нож, и у нее не было сил отрезать ломоть зачерствевшего хлеба. Тувье не купил хлеб. Было без десяти минут четыре. Тувье еще не вернулся. Он не вернулся после признания, сделанного Шаулем. Но эта мысль уже не пробуждала в ней ужаса. Она вновь ощупала горло. Что-то другое, не отсутствие Тувье, страшило ее. Она не знала, что именно, лишь чувствовала, что ей трудно дышать, трудно сидеть на фанерном стуле. Она обхватила лицо руками, оперлась на кухонный стол, покрытый пылью. Ей пригрезилось лицо Тироша: его ехидная улыбочка, которая, кривясь, превращалась в раскрытый рол, а затем — в мертвое лицо Идо Додая.