Убийство на кафедре литературы

Глава 13

В кабинетах Русского подворья царила удушающая жара — здесь было ничуть не легче, чем на улице. Михаэль зашел в кабинет. Эли Бехер копался в бумагах, которые вытаскивал из полиэтиленового мешка.

— Есть новости? — спросил Михаэль и, не дожидаясь ответа, отпил из бутылки с соком, которую протянул ему Эли. — У меня есть для тебя нечто новенькое.

Он поставил бутылку. Эли взглянул на него с интересом.

— Помнишь коробку с кассетами? Там было место еще для одной?

Эли кивнул.

— У Идо была встреча, которую, как мы думали, он не записывал или записывал, но кассеты нет.

— Тебе Клейн рассказал об этом?

— Ну да, он знает о встрече, на которую поехал Додай — это заняло у него восемь часов в один конец. Вернулся он оттуда вконец разбитый, и у меня нет ни малейшего понятия о том, что же там случилось.

— И Клейн не знает, что там происходило?

— Нет, ему только известно, что Додай встречался там с адвокатом и с одним русским евреем.

— Ладно, — вздохнул Бехер, — так мне оставить бумаги и еще раз пойти поискать?

Михаэль кивнул.

— Но ведь мы все оттуда забрали, — сказал Бехер в растерянности.

— Попроси Альфандери, чтобы он туда пошел. И я еще раз хочу поговорить с Рут Додай, привези ее сюда.

— Если мы сумеем застать ее дома, — сказал Бехер с сомнением.

— Она будет дома. В такую жару она никуда не пойдет с младенцем, — заверил его Михаэль.

Битый час Михаэль внимательно просматривал расшифровки кассет, найденных в доме Идо Додая. Он не стал снова прослушивать их, лишь пробегал глазами названия мест, даты, сложные имена незнакомых людей. Только когда зашла Циля, он заметил, как много времени это у него заняло.

— Она здесь, — сказала Циля.

— Ты можешь подождать Белилати в зале заседаний? Я управлюсь с госпожой Додай сам.

Михаэль протянул Циле распечатки кассет. Эли Бехер провел Рут в кабинет, чуть ли не силой усадил ее в кресло напротив Михаэля и вышел из комнаты.

Беседа с Рут не дала ничего. В шесть часов вечера Михаэль оказался без дела. Эли еще не вернулся из университета на горе Скопус, Тувье снова пригласили на детектор лжи. Телефон не звонил. Оператор детектора лжи может позвонить Циле, подумал Михаэль и, покинув кабинет, спустился к машине.

Воздух стал прохладнее. Михаэль медленно продвигался вперед. Он пересек шоссе, ведущее к улице Яффо, лишь после того, как машины позади стали сигналить.

Он подъехал к университету Гиват Рама и запарковал машину на почти пустой стоянке перед кампусом. Медленными шагами миновал арку, вошел внутрь и увидел ухоженный газон. Раньше, пока гуманитарные факультеты не перевели в новые здания на горе Скопус, здесь, прохаживаясь по тропинкам, можно было встретить много знакомых.

Теперь же все здания факультетов естественных паук превратили в лаборатории, и по тропинкам туда-сюда энергичной и уверенной походкой ходили студенты-естественники.

«Откуда эта уверенность здесь, в мире, из которого ушла всякая жизнь?» — думал Михаэль.

У здания, которое когда-то называлось Лаутерман, ом остановился перед новой табличкой: теперь оно звалось Берман. Он увидел кучу поломанных стульев в вестибюле, но внутрь не вошел. В прошлое свое посещение он заметил, что аудитории превратились в конторские помещения. «И что было плохого в этом кампусе? — думал он. — Для чего нужно было сооружать эту уродину на горе Скопус и превращать здание Лаутерман в прибежище привидений? Какое поколение воспитывают там, среди этих камней?» — думал он, направляясь к Национальной библиотеке.

Когда он зашел в библиотеку, его сразу поразил запах: знакомый запах книг, переплетов, деревянных полок. Он увидел каталожные шкафы, красные бланки заказов книг для общего читального зала и голубые — для зала иудаики и востоковедения. Было и новое — на полукруглом черном барьере стояли компьютеры, а за ними сидели пожилые женщины, терпеливо и вежливо отвечающие на вопросы посетителей. Михаэль вытащил каталожный ящик, на котором было написано «Ти — Тр», и стал выписывать заказы на нужные ему книги. Заказал он и книгу Тувье Шая «Комментарии к творчеству Тироша», бросил все бланки в щель ящика с черной надписью «Заказы» и спросил: сколько времени ждать получения книг? Студент за стойкой сказал: «Не меньше часа». Михаэль вздохнул — увы, ничего не изменилось с тех пор, как он учился здесь. Он направился к лестнице, ведущей в читальные залы, затем вернулся в зал каталогов и стал лихорадочно рыться в карточках с описаниями книг Агнона. Он заказал два первых издания романа «Поэзия» и снова поднялся наверх.

В самом здании библиотеки не чувствовалось атмосферы привидений, царившей в кампусе. На первом этаже уже не было того, старого, кафетерия, и снова у Михаэля защемило сердце. В читальном зале иудаики он листал экземпляры журнала «Литература», «Восклицательный знак», «Весы», размышлял о попытках израильтян приобщиться к общемировому литературному процессу и дивился недоступным его пониманию названиям статей: «Семиотические связи и последовательности», «Художественные функции комплексной речи» и т. д. Порой посреди занятий его вдруг настигала волна убийственного гнева на Майю, на ее мужа и на весь мир, но он не пенял себе за это. Ничего, думал он, злость поможет накопить нужную энергию для расследования всех этих «случайностей», с которыми он постоянно сталкивается во время следствия. Он должен полностью сосредоточиться, обрести свою лучшую форму, чтобы проникнуть в дебри науки, о которой у него нет никакого представления — почти никакого, ибо обычный читатель вроде него в этих вопросах не разбирается.

Долгие часы просидел Михаэль Охайон в читальном зале, перелистывая статьи и заметки, а когда поднял взгляд, увидел профессора Нехаму Лейбович, которая в его представлении была одним из последних исполинов старого мира. Она направлялась к стойке выдачи книг, голова ее клонилась набок, но неизменный берет сидел на ней, как всегда, прочно. Она говорила сотруднице шепотом, но он услышал ее голос:

— Я не имела в виду свою, это не моя книга, это, по-видимому, моего брата.

Когда она вернулась на свое место, ее лицо светилось доброй улыбкой. Михаэль глубоко вздохнул и погрузился в книги, критические статьи и комментарии поэзии Тироша, статьи Тироша о других поэтах — в основном никому не известных.

Он внимательно читал «Страницу горькой полыни», как назвал Тирош свою колонку критики современной литературы в ежеквартальнике «Направления», и с большим усердием старался вникнуть в эстетические принципы этого человека, который превозносил до небес никому тогда еще не известных поэтов, творчество которых сегодня уже было знакомо Михаэлю. Заметил он и убийственный яд, которым были смазаны стрелы критики Тироша, направленные против поэтов, имен которых Михаэль никогда не слышал.

Не все стихи, которые хвалил Тирош, говорили что-то сердцу Михаэля. Часть из них казалась ему бессмыслицей, однако он понял, что Тирош действительно обладал способностью выявлять таланты, и эта способность почему-то насторожила Михаэля.

На листе бумаги, взятом у библиотекаря, он записал имена поэтов и писателей, которых Тирош подвергал безжалостной ядовитой критике. В первом же журнале «Литература» он нашел две статьи Тироша, имеющие отношение к известным ему произведениям Черняховского. Первые абзацы были посвящены анализу его поэзии, а дальше очень ясно и четко Тирош опровергал общепринятые представления о поэзии Черняховского и предлагал свою, новую трактовку его текстов, Которая, к удивлению Михаэля, возбудила в нем интерес. Затем он открыл том «Поэзии» Агнона в первом издании. Последней части там, разумеется, не было. Он перелистал незаконченный роман, отложил его в сторону и взял пятое издание — дополнительный экземпляр, заказанный по студенческой привычке на случай, если других экземпляров в хранилище не окажется. Он механически заглянул в книгу, не ожидая найти там ничего нового. Однако, перелистав се, вдруг увидел: «Последняя часть». Он читал, и в его ушах звучали слова Ароновича. С интересом прочитал он и примечания Эмуны Ярон к новому изданию:

«Одновременно с романом „Поэзия“ мой отец написал рассказ „До конца“. После выхода романа в свет Рафи Вейзер из архива Агнона обнаружил лист рукописи, где было сказано: «„До конца“ — к „Поэзии“». То есть автор изъял „До конца“ из романа и сделал из него отдельный рассказ. В рассказе ученый талмудист Адиэль попадает в лепрозорий, откуда уже не выходит. До конца…»

Михаэль был потрясен. Описание того, как ученый попал в лепрозорий, пробудило в нем ужас. Он думал о случайности, благодаря которой он обнаружил эту часть, и удивился, почему не продолжил разговор об этом с Клейном. Михаэль чувствовал, что должен понять нечто важное из прочитанного. Больше всего его сбивало с толку ощущение, что в последней части скрыто что-то страшное, почти пугающее. Агнон не оставил связующего звена между рассказом и романом. Михаэль знал, каким будет конец романа, но не мог объяснить, откуда он узнал это.

«Не понимаю, — думал он, перейдя в газетный зал, — каким образом это связано с Тирошем?»

Он отметил страницы для копирования.

В газетном зале Михаэль нашел литературное приложение, на страницах которого велась из месяца в месяц ожесточенная полемика между Тирошем и Ароновичем. Началом этой войны был академический спор о последней книге Амихая, там содержались открытые резкие нападки Ароновича на стиль комментирования Тироша и даже полное отмежевание от его поэзии, наряду, как ни странно, с ее положительной общей оценкой.

«Таким образом, — писал Аронович, — нет нужды в дополнительных аргументах для доказательства недостатков поэзии Тироша, важность которой, разумеется, не подлежит сомнению. Эти недостатки подрывают основы его творчества, и оно шатко „стоит на курьих ножках“, а если пользоваться образным языком самого Тироша — „на тающих снежных опорах“. В текстах Тироша нет органичной связи между отдельными частями произведения, нет пропорционального соответствия между его структурой и планом. Все это превращает поэзию Шауля Тироша в некий конгломерат, набор случайных, ни к чему не обязывающих подробностей, собранных из разных сфер жизни».

Михаэль увидел разницу между стилем письма Ароновича и тем талмудическим, начетническим стилем, который был свойствен его речи, и улыбнулся. Михаэль не мог не получить удовольствия от ответных статей Тироша. Снова он обратил внимание на его ядовитую холодную иронию и сарказм, прочел замечания, критикующие научные работы Ароновича за их тривиальность, и это тоже отметил для ксерокопирования.

Затем он перешел в научный зал, где его встретила приятная в обхождении женщина-библиотекарь с каштановыми волосами — она помнила его еще со студенческих лет. Библиотекарь любезно передала ему стопку заказанных книг — пришли все, и у него оказалось, таким образом, три экземпляра «Стихов для сыновей» Тироша и два — книги Тувье Шая «Комментарии к стихам Тироша». Он стал листать книги, обращая особое внимание на предисловия.

Тувье Шай перечислял заслуги Тироша, его особый вклад в ивритскую поэзию.

«Целое поколение поэтов, — писал Шай, — полагало себя принадлежащим к традиции, которую представлял Тирош». Затем Михаэль увидел посвящение: «Шаулю, если он сочтет это приемлемым».

Михаэль вдруг вспомнил о книге, которую Томас Стернз Эллиот послал Эзре Паунду с посвящением: «Эзре Паунду, если он того захочет». Вспомнил он и вопрос Майи, блеск в ее глазах, когда она спросила: «Ты не думаешь, что это замечательное посвящение?» Он так не думал. Он полагал, что Тувье своим посвящением унизил свое достоинство перед Тирошем. Это унижение пробуждало в Михаэле гнев и брезгливость к Тувье.

Он вышел из читального зала, уселся у окна с гигантским витражом Ардона, зажег сигарету, вытянул ноги и стряхнул пепел в единственную пепельницу, что была в вестибюле, игнорируя настырный взгляд незнакомого ему профессора, который, пройдя мимо, демонстративно указал на табличку «Не курить!».

Странный сладковатый запах сигареты донесся до него с другого ряда стульев. Он обернулся и увидел Шуламит Целермайер. Во рту у нее была сигарета, в руках она держала стопку специальных журналов. На соседнем стуле лежала кипа бумаг. Он видел ее в профиль. Полные ноги раздвинуты, голубая юбка не скрывает их, седые кудряшки спадают на плечи. Она громко вздохнула, бросила свои журналы на кресло и обернулась. Их взгляды встретились, лицо Шуламит выразило недоумение, она как будто припоминала, где его видела, и со своего места спросила: «Это вы, полицейский?» Он кивнул, встал и пересел поближе к ней и ее бумагам.

— Почему вы здесь? — спросила она и, не дожидаясь ответа, сказала: — Я уже была на детекторе лжи. Странная штука эта «машина правды», этакая разновидность оксюморона.

Михаэль попытался вспомнить, что такое оксюморон, и она, как будто прочитав его мысли, объяснила:

— Сочетание противоречивых по смыслу признаков. Как может машина определять правду? Мне сказали, что она фиксирует физиологические реакции — давление, пульс, потоотделение и другие, чтобы определить психологическое состояние человека. Но какая тут связь с правдой?

Прежде чем Михаэль успел ответить, она продолжила:

— Я поняла, что вы — ведущий следователь?

Он кивнул и зажег еще одну сигарету, запах которой забил сладковатый запах сигареты д-ра Целермайер.

— Здесь есть моя статья, — сказала она, теребя свои деревянные бусы, — я нашла в ней пять опечаток, вот такая корректура, — зло заметила она, обнажив свои выступающие вперед крупные зубы, и протянула ему американский ежемесячник со своей статьей «Мотивы смерти в талмудической литературе».

Михаэль глянул на статью, вернул ей журнал и спросил, сколько времени она преподает в университете.

— Давно, почти столько, сколько вам лет. Но если вы хотите поднять больной вопрос — почему я не профессор, — сказала она, не глядя на него, — вам надо было спросить об этом господина Тироша и ухитриться остаться после этого целым и невредимым. Вам надо было спросить его, почему он ни разу не рекомендовал меня от кафедры, несмотря на все мои публикации.

— Почему же Тирош был против вашего продвижения?

— О, — ее зубы снова обнажились, — он относился ко мне как к некоему курьезу, а к моему предмету — народному творчеству — как к никому не нужным бабушкиным сказкам. Раз в год он ставил вопрос на заседании кафедры, чтобы сократить мне часы преподавания — на час или два, утверждая, что мои занятия недостаточно научны. Однако ему ни разу не удалось собрать большинство голосов. По-моему, это было из желания досадить мне лично. Он любил смотреть на меня, когда я сержусь. До сих пор я слышу его голос: «Шуламит, вы прекрасны во гневе», — затем он процитировал Альтермана: «Ибо ты прекрасней, хозяйка кабачка, чем стадо слонов и тога на чреслах твоих. Кто их обнимет?» — дальше он не цитировал. Я не знаю, знаком ли вам «Вечер в кабачке старых песен в честь его хозяйки»? — спросила она.

Михаэль смотрел на ее клыки, обнажившиеся за губами, — она действительно была прекрасна во гневе.

— И все же, — она посмотрела ему в глаза, — не я его убила, несмотря на то что нельзя сказать, что я любила его, как вы уже, наверно, поняли. Впрочем, должна вам заметить, что я всегда его ценила.

— А кто, по-вашему, его убил?

Она сдвинула ноги, зажгла сигарету и ответила своим грубоватым голосом:

— Меня больше интересует, кто убил Идо. Несмотря на то что я любительница детективов, у меня нет никаких мыслей по этому поводу.

Она вытянула верхнюю губу и замолчала.

Михаэль глянул на нее:

— И даже в связи с последним факультетским семинаром?

Он удостоился уважительного взгляда Шуламит, что его обрадовало. Ему нравилась эта мужеподобная крупная женщина, в которой при этом было что-то девственное.

— На последнем семинаре, — сказала она, подумав, — Идо критиковал стихи Тироша, этого до него никто не делал. Несмотря на то что и я, к примеру, полагаю, — она понизила голос, — что политические стихи Тироша не стоило публиковать. Отсюда вы можете понять, что Идо был подлинным интеллигентом и сильным человеком.

— А его атака на Фарбера?

Шуламит поправила складки на юбке, вытянула ноги:

— Это не совсем атака. Вопрос стоял так: что именно Тирош открыл — имеют ли эти стихи самостоятельную ценность? Когда Тирош был еще сравнительно молодым репатриантом, студентом университета, боролся с ивритом и не публиковал стихов, он поехал навестить свою мать в Вену. Он рассказывал мне не раз, как встретил там эмигранта из России, который дал ему записанные на листочках стихи Фарбера, и Тирош внимательно их прочел. Вы должны понять, что стихи, написанные и спрятанные в лагере, потребовали перед публикацией большой дополнительной работы. Я-то знаю, как нужно потрудиться над такими стихами. Стихи-то были средние, даже примитивные, но Тироша поразило то, что они были написаны молодым человеком в советском лагере, в пятидесятых годах, на иврите. Это произвело на него огромное впечатление. Его не интересовала подлинная художественная ценность этих стихов, в данном случае он отступил от своих эстетических принципов. Как-то раз я принесла ему стихи одного моего студента, слепого; стихи были незрелые, и он вернул их с вежливым презрением. В этом случае привходящие обстоятельства не помогли — ведь это был не его студент. Идо говорил то, что как бы само собой разумелось: исторические обстоятельства отменяют общепринятые поэтические критерии, и тогда возникают новые вопросы. Но кто мог убить Идо? Тирош не умер сам, и Фарбер тоже.

Она улыбнулась, словно это была шутка, а затем посерьезнела.

— Тувье, — нерешительно сказала она, — был способен убедить Идо в его ошибке, он сердился, но Тувье не способен и мухи обидеть, и, разумеется, он бы ни за что не додумался насчет баллонов и прочего.

Парень, что допрашивал меня вчера и позавчера, спросил, имею ли я понятие о подводном плавании, — она хрипло засмеялась. — А Тувье Шай — это трагедия другого рода. — Ее лицо вновь стало серьезным. — Не сделайте ошибки, он человек сложный, высоких моральных качеств. Не прислушивайтесь к дешевым сплетням, — осуждающе произнесла Шуламит и погрузилась в размышления. Затем встряхнулась и встала со своего места с глубоким вздохом. — Надо возвращаться к работе.

Она с поразительной резвостью собрала свои бумаги и две старые книги, что были погребены под ними, бросила сигарету в черный цилиндр, служивший пепельницей, и, не говоря ни слова, направилась в зал иудаики.

Михаэль вернулся к стихам Тироша.

«Я работаю, как старательный ученик, переписывающий строчку за строчкой, — подумал он, — работаю с тщательностью, которая вообще-то мне не свойственна».

То, что в его собственной библиотеке имелись все книги Тироша, сейчас было несущественно. Входя в зал иудаики, он сознавал, что вступает в храм литературы. Сознавал, что ему нужно войти в мир людей, среди которых он вел следствие, что оттуда придет решение загадки убийства. Правда, по мере того, как он продвигался в чтении, Михаэль понимал и то, что нисколько не приблизился к разгадке тайны, и тем не менее получал удовольствие от пребывания здесь.

«Загадка кроется в „Поэзии“ Агнона, но Тирош прозой почти не занимался. Почему он написал про „Последнюю часть“? Хотел писать об этом статью? Во всяком случае, я теперь знаю, что существует последняя часть. И знаю, о чем она. Но это все, что мне известно».

Внутренний голос, робкий и слабый, говорил ему, что он понял и что-то еще. При чтении последней части в нем возникло некое ощущение, что загадка, которую он так стремится разгадать, связана каким-то таинственным образом с семинаром, который провел Тувье Шай сегодня утром, а также с желанием ученого отправиться в лепрозорий в последней части романа Агнона.

Какая же связь может быть между убийствами на кафедре и романом Агнона? — напряженно думал он и не находил ответа.

От книги Тувье он снова перешел к поэзии. И снова у него появилось острое чувство, что именно здесь — начало нити, ведущей к разгадке. Он не мог поделиться этим чувством с работниками экспертного отдела, они этой связи не увидят. Михаэль сам тоже не мог определить эту связь, однако с тех пор как посмотрел фильм, снятый на семинаре, он проник, как ему казалось, во внутренний мир Тироша, в дыхание и внутреннюю жизнь его стихов, в рассекающую, подобно лезвию бритвы, силу анализа. Постепенно в следователе назревал некий переворот.

«Не обольщайся напрасно, — одергивал он себя, читая, — пока что нет ничего нового».

Время от времени его взгляд блуждал по залу, и разные, не контролируемые сознанием картины виделись ему. Он представлял себе лицо Рут Додай на похоронах мужа, ее же лицо на допросе, рыдания, когда она призналась, что с пятницы ждала звонка Тироша и даже пригласила девушку — побыть с ребенком, а потом отослала ее домой, когда Тирош не позвонил до десяти вечера. Затем она стала сама звонить ему домой каждый час — никто не отвечал.

— Это началось незадолго до отъезда Идо, — говорила она, рыдая, — я, собственно, ни разу не была с ним.

Михаэль вспомнил холодный голос Эли Бехера:

— Вы хотите сказать, что не были с ним в интимной связи?

Она взглянула на него обиженно, ее полные щеки покраснели, и она утвердительно кивнула, когда Михаэль повторил вопрос Эли.

— Все началось, когда я попросила у него помочь мне с кандидатской, мой руководитель, в сущности, ничего мне не давал. Моя работа посвящена эстетике. Тирош давно уже предлагал помочь, но мне было неудобно, и я его побаивалась. Он был у нас однажды, Идо не было дома, он сидел в кресле, откинувшись назад. — Она продемонстрировала его позу — как он закинул руки за голову, провел рукой по волосам, глянул на нее измученным взглядом. Затем она описала свою растерянность и страх перед Тирошем, рассказала, как дрожали ее руки, когда она готовила ему кофе, а он намекал, что отношения с женщинами выжали его, — она понимала, что он говорит о Рухаме. Затем он стал что-то цитировать об одиночестве.

В ушах Михаэля эхом отозвался умоляющий голос Рут.

Понимает ли он, спросила она, насколько льстило ей то, что Тирош выбрал именно ее, решил, что именно она та, «кто спасет его от одиночества».

— Глупо и бессмысленно спрашивать меня, не убила ли я мужа, — говорила Рут, — мы недавно поженились и были добрыми друзьями, пока он не уехал в Америку. Эта поездка испортила все, и тут Шауль появился на нашем горизонте. Перед тем Идо был в полном порядке, да и я тоже. Я никогда не витала в облаках. Однако не могла даже представить себе, когда звонила ему в пятницу, что могло бы произойти между нами, он просто действовал на меня магнетически, — говорила она все тем же умоляющим тоном, — я даже почувствовала облегчение, когда не застала его в ту пятницу, пять дней тому назад. Только пять дней. — Она зарыдала.

Михаэль, сидя в читальном зале, вспоминал, как Рут снова и снова спрашивали о том, что случилось с Идо в Америке, настойчивый вопрос Эли об этом.

— Не знаю, — отвечала она, — правда, не знаю.

Михаэль вспомнил и о куче кассет, которые он прослушал вместе с Эли, — семь кассет с записями бесед с отказниками, евреями — противниками советского режима, поэтами и другими творческими людьми, жившими в США.

Он вслушивался в голоса людей, читавших стихи для записи на магнитофон Идо. Михаэль представлял себе картину — молодой, внимательный парень, умное лицо которого он видел в фильме, затем вспомнил то же лицо на морском берегу в Эйлате — раздутое и мертвое.

Все кассеты были подписаны: место, дата, имя говорящего, время записи, — однако все это ничего не проясняло.

— Сколько кассет у него было? — спросил Эли у Рут, держа в руках две коробки.

— Не знаю, не считала, — слабым голосом ответила она.

— Здесь помещается восемь кассет, а мы нашли только семь, — настаивал Эли Бехер. Михаэль слушал допрос из соседней комнаты.

— Не знаю, — твердила Рут, — не знаю.

Михаэль снова подумал о том, что время, потраченное на поиски, пока никак не оправдалось.

Он со вздохом вернулся к стихам Тироша.

Когда библиотеку уже собирались закрывать, Михаэль почувствовал голод и вспомнил, что сегодня даже кофе не пил. Новый кафетерий вблизи библиотеки был закрыт, и Михаэль направился к своей машине на стоянку.

Стало свежее, но машина все еще была горячей. Он услышал голос по рации еще до того, как сунул ключ в замок. Диспетчер сказал, что Циля просила позвонить. Он вернулся в кампус, к телефону-автомату.

Голос Цили звучал испуганно:

— Я не смогла тебя найти, — жаловалась она, — ты вдруг исчез, а я здесь одна со всеми бумагами и кассетами, все ушли.

— Сейчас приеду, — сказал Михаэль успокаивающим тоном, глядя во тьму за стеклянной дверью. Он вернулся к машине, думая о газовых баллонах, об отравлении угарным газом, о том, что, возможно, Тирош убил Идо Додая.

Но почему? Штатный профессор, известный поэт, интеллигент, эстет не убивает просто так своего лучшего ученика только из-за того, что тот подверг критике его стихи на факультетском семинаре. Выступление Идо на семинаре никак не угрожало его статусу и должности. Идо действительно был способным исследователем, но ведь и Тирош тоже, мягко говоря, человек в литературе не последний. Было ли между ними столкновение, стычка? Или кто-то другой зарядил баллон смертоносным газом? И если Тирош заряжал баллон для отравления Идо, то кто же убил самого Тироша?

И откуда у этого гуманитария, поэта и так далее необходимые знания по химии? И где он достал угарный газ?

С этими мыслями Михаэль прибыл к стоянке на Русском подворье. Поставил машину, бросил взгляд на здание, на квадраты освещенных окон и размеренным шагом поднялся к себе в кабинет. В свете неоновых ламп Циля склонилась над бумагами, которые вытаскивала из того же полиэтиленового мешка, с которым работал Эли Бехер. Она посмотрела на него усталым и измученным взглядом.

— Иди отдыхать, иди домой, — сказал Михаэль мягко, — ни к чему тебе гробить себя.

Она с усилием приподнялась из кресла и посмотрела на него нерешительно.

— Иди же!

Она улыбнулась и вышла из кабинета.

В три часа ночи раздался звонок черного телефона, сорвавший его с места. Эли Бехер, задыхаясь, взволнованно проговорил:

— Я не мог дождаться, пока мы с Альфандери поднимемся к тебе, мы тут такое нашли!

— Что?! Что нашли?!

— Приходи, посмотришь! Мы внизу, возле зала заседаний, мы нашли сейф!

— Где? Какой сейф? Ты можешь говорить нормально, по-человечески?

— Сейф Тироша! Здесь есть бумаги, у него в банке есть сейф.

— Где бумаги?

— Мы здесь, спускайся, увидишь. В какой-то папке со стихами, это среди того, что мы нашли у него в кабинете, не дома.

Михаэль бегом спустился на два этажа. И хотя он знал, что не один здесь, что в комнатах работают люди, отзвук его собственных шагов отозвался в нем чувством глубокого одиночества.

Эли был радостно возбужден, но взглянул на Михаэля как бы извиняясь:

— Я не поднялся к тебе — мы в самом разгаре работы, я тебе сразу позвонил, как только увидел…

— Где это было?

— Здесь, в бумагах, — сказал Альфандери своим мягким голосом и протянул Михаэлю картонную папку. Михаэль полистал бумаги и улыбнулся:

— Молодцы.

— Банк Леуми, — сказал Альфандери.

— Который час? — спросил Бехер.

— Три с чем-то, — Михаэль задумался, — два часа понадобится, чтобы получить ордер на вскрытие сейфа. Где Белилати?

— Зачем? Кто его спрашивает? — Белилати широко и победно улыбался, опершись на подоконник.

Михаэль протянул ему бумаги, касающиеся сейфа. Белилати присвистнул.

— Принести ордер? — спросил он с серьезным видом, что бывало с ним крайне редко.

Михаэль пожал плечами.

— Через час я вернусь. Кто сегодня дежурный судья?

Никто не знал.

— Ладно, не важно. Кто там у них отвечает за сейфы? Будем будить его сейчас или подождем до утра?

— Подождем, — решил Михаэль.