Убийство на кафедре литературы

Глава 8

— Что ты с ней сделал? Такая хорошая девочка, — сказала Циля, усевшись напротив Михаэля.

— Не такая уж она и девочка. Она в полном порядке, — рассеянно ответил Михаэль, непрерывно набирая номер.

Было все время занято.

— И симпатичная, да? — игриво спросила Циля; такой тон она позволяла себе, лишь когда они были одни. Иногда Михаэль отвечал ей в том же духе, но сейчас игнорировал ее заигрывания. Продолжая набирать номер, он спросил:

— Что нового? Что происходит?

Циля со вздохом доложила, что все уже приглашены на допрос, оперативная информация собрана, ничего исключительного о сотрудниках кафедры не обнаружено.

— Что это значит — ничего исключительного не обнаружено? — сердито спросил Михаэль. Его раздражение росло по мере того, как телефон продолжал издавать короткие гудки.

— Они нарушали правила движения, Идо Додай участвовал в неразрешенной демонстрации, Аронович как-то подал жалобу на шум из квартиры снизу. Ты меня слушаешь?

Он кивнул, продолжая набирать номер.

— В среду на прошлой неделе у них состоялся факультетский семинар, — сказал Михаэль, — там было ТВ. Есть фильм, я бы хотел его посмотреть, еще сегодня.

Циля встала со стула, стоящего напротив Михаэля. Он, продолжая набирать номер, достал из ящика стола бумагу и изгрызенную ручку и стал что-то записывать. На секунду их руки соприкоснулись, он вдохнул ее запах — запах кисловатых и нежных духов. Циля тут же убрала свою руку.

— И найди мне жену Тувье Шая, пригласи ее на допрос, и жену Додая тоже.

— Я тебе еще вчера объяснила, — Циля снова села, — что, если ты начнешь искать всех женщин, с которыми имел дело Тирош, ты всю жизнь на это потратишь.

Тут телефон наконец ответил. Михаэль говорил с доктором Гиршем из патологоанатомического института, барабаня пальцами по столу. Циля вышла и вернулась с двумя чашками кофе; к тому времени бумага перед Михаэлем была уже густо исписана. Он отпил кофе, сделал гримасу и продолжал говорить. Циля не сразу поняла, что он говорит уже с кем-то другим:

— В чем дело? Неужели сложно найти такую редкую машину? Еще что! Как вы найдете ее на стоянке? Кто будет сообщать о краже машины, если он умер? «Альфета» GTV 79, белая. Ищите по всему району университета, гора Скопус, я что, должен учить вас работать?!

Он бросил трубку.

— Она ждет снаружи — секретарь факультета, как ее там, и, по-моему, ее сейчас кондрашка хватит. Что сказал Гирш? — Циля поняла, что надо немедленно прекратить заигрывания.

— Отчет будет готов только послезавтра — пока не придет разрешение на анатомическое исследование, он не имеет права его представлять. Так как семьи у Тироша нет, могут быть затруднения. Но Эли был с Гиршем на вскрытии. — Михаэль бросил взгляд на свои записи. Он знал, какую гримасу состроит сейчас Циля из-за того, что он предпочел послать на вскрытие Эли, хотя должен был идти сам. Что ж, когда Эли возглавит особую следственную группу, он тоже сможет посылать кого-нибудь вместо себя.

Михаэль снова глянул в свои записи:

— Причина смерти — два перелома основания черепа, очевидно от удара о батарею отопления. Это патологоанатом уже сказал на месте происшествия — на радиаторе были следы. Гирш говорит, что его били еще до того, как он упал на батарею, потеряв сознание от ударов. Были еще переломы ребер и внутренние кровоизлияния.

— Я не знала, что его били.

Михаэль вспомнил, что она не видела трупа Тироша.

— Его лицо выглядело так, будто его избивали чем-то тяжелым, что находится обычно в кабинете лектора университета, — например, весами для бумаги, или тяжелой пепельницей, или какой-нибудь безделушкой, стоявшей на столе. Эксперты говорят, что следы есть только на батарее. В комнате не найдено вещей со следами крови. А может, убийца принес орудие убийства с собой, но теперь мне кажется, что оно не было заранее обдуманным, поэтому логичней предположить, что убийца схватил что-то, что было в комнате.

— Какие отпечатки пальцев там были? Кто-нибудь отказался давать отпечатки?

— Нет, все согласились, с этим проблем не было. Вчера это сделали и уже сравнили с отпечатками пальцев лиц, имеющих законный доступ в кабинет.

— Ты думаешь, — спросила Циля задумчиво, сложив руки на животе жестом, характерным для беременных, хотя живот ее был еще совершенно плоским, — что женщин можно не подозревать?

Михаэль глянул на нее и устало ответил:

— Не знаю, у человека иногда появляются сатанинские силы, особенно в состоянии аффекта.

Он откинулся назад, вытянул ноги, зажег сигарету. Ему захотелось положить голову на стол и отдаться ласковым рукам Цили. Сейчас в ней было что-то особенно мягкое.

Михаэль встал.

— Скажи Рафи, что время смерти уточнено — между двумя и шестью в пятницу. Я полагаю, что убийство произошло ближе к двум, а не к шести — никто не согласовывал с дежурным офицером охраны университета время прихода или ухода после закрытия университетских ворот.

Циля прекратила записывать и вопросительно глянула на Михаэля.

— Тот, кто хочет остаться в университете ночью в будние дни, — объяснил Михаэль, — или после четырех в пятницу, должен заранее согласовать это с офицером охраны. Процесс простой, но он фиксируется. Надо всего лишь позвонить им по номеру 88-30-00. И еще — скажи, пожалуйста, начальнику полиции округа, что я прошу встречи с ним еще сегодня. И пригласи всех на завтра на семь утра.

— А когда ты хочешь получить кассету телесъемки?

Михаэль на минуту задумался.

— Сегодня вечером, — и немного погодя добавил: — Там же мы и решим, как действовать завтра.

Циля встала; она двигалась тяжелее обычного. Когда она подошла к двери, он сказал:

— Попроси, пожалуйста, зайти секретаршу, — и включил магнитофон на запись. Ему хотелось заглушить мучительный осадок, оставшийся после встречи с Рахель.

Адина Липкин надела «приличное платье», понял Михаэль и подавил улыбку. Она, видимо, полагала, что подобные платья надевают в особых случаях, таких, к примеру, как контакты с властями. Последние, судя по всему, не так уж часто нуждались в ее услугах. Платье было из плотной темной ткани, как минимум на размер меньше, чем нужно, и подчеркивало живот и толстые руки. Лицо у нее было красное, голова наклонена вперед. Она уселась на предложенный стул, тяжело дыша, вцепилась в черную сумочку, лежащую у нее на коленях, и подозрительно глянула на сигарету, которую Михаэль собирался зажечь. Он отложил сигарету.

Когда он спросил ее о событиях пятницы, она уставилась на него круглыми навыкате глазами с выражением школьницы на экзамене, к которому готовилась целый год.

— Вы имеете в виду, после заседания кафедры?

Михаэль сказал, что его интересует все, что происходило в тот день.

— A-а, — протянула Адина таким тоном, будто поняла экзаменационный вопрос, и резко кивнула, при этом ни одна кудряшка не сдвинулась с места. — Если память мне не изменяет, а я не могу быть точно уверенной в этом, нам иногда кажется, что мы помним, а это не так; во всяком случае, я точно помню, что пришла к себе в кабинет в семь утра, потому что у меня было много дел, ведь мы накануне окончания учебного года, и студенты очень нервничают перед сессией, и спешат сдать работы; я часто спрашиваю себя — почему они все откладывают на последний день? Но это уже другой вопрос, — она улыбнулась, растянув лицевые мышцы, но улыбка вышла невеселая, скрывающая страх. Адина хотела удовлетворить экзаменатора и выяснить, попала ли она в цель. Михаэль сохранял хладнокровие и все же поймал себя на том, что кивает Адине в ответ на ее улыбку. — В тот день я была в кабинете с семи утра, было несколько звонков, потому что я стараюсь использовать незагруженные часы, чтобы успеть все сделать до начала приема, в любом случае пятница — короткий день, и даже если сказать, что нет приемных часов, все равно студенты приходят что-то выяснить, и, хотя я не склонна принимать их в неприемные часы, иногда бывают особые случаи, когда необходимо, в любом случае это определяет ритм работы.

Было несколько телефонных звонков. Мне кажется, я позвонила доктору Шаю — выяснить что-то насчет студента, который подал с опозданием курсовую работу, а потом доктору Шуламит Целермайер — ее проще застать утром, — потому что у меня был вопрос к ней, потом я позвонила профессору Тирошу: возникла проблема с финансированием, а только он уполномочен этим заниматься.

Адина остановилась, чтобы перевести дух, но тут же она вспомнила одно обстоятельство и принялась описывать, что она делала после того, как поговорила по телефону. Михаэль чувствовал себя как ученик чародея, которому удалось задействовать волшебные самодвижущиеся веники, и он не знает, как их остановить[11].

Поток нарастал, лицо Адины выразило удовлетворение хорошим ответом на экзамене. Михаэль стал уставать, он чувствовал себя совершенно бессильным перед этим потоком слов, но знал — если ее остановить, она потеряет нить. Время от времени он, к ее удовольствию, что-то записывал на лежащей перед ним бумаге. В ходе беседы он полностью утратил способность отделять главное от ерунды и лишь минут через двадцать сумел взять себя в руки и сосредоточиться. А ее уже несло дальше. В пятницу вечером она пекла, потому что «в субботу должны были прийти дети, несмотря на то что у внука немножко поднялась температура и дочка колебалась, к тому же ее муж чувствовал себя не очень хорошо и весь день провел, сдавая анализы», и так далее — высоким дребезжащим голосом. Когда она принялась описывать визит дочери, Михаэль успел вставить волшебную фразу, которая прекратила ее словесный поток: «Минутку, извините».

Она замолчала и озабоченно, хотя и вполне доброжелательно посмотрела на него. Тогда он спросил о ее отношениях с работниками кафедры.

Ее оценка преподавателей сводилась к тому, как они выполняют свои административные функции, как заполняют бланки экзаменационных ведомостей, как проставляют отметки. Михаэль быстро понял, что доктор Шай, к примеру, всегда серьезно относился к курсовым работам и быстро выставлял оценки, причем его оценки были всегда оправданны.

— Ладно, я не знаю, не разбираюсь в их работе, но он все делал как положено, студент сдает мне курсовую, я передаю ее, и никаких осложнений. А в прошлом не раз случалось, что студент утверждал, будто сдал работу, а преподаватель ее потерял, зачем мне эта головная боль?

Она разгладила складки на платье. Все вопросы, касающиеся личности преподавателей, их чувств, их отношений друг с другом вызывали в ней страх, запутывали, сбивали.

— Я не хочу заниматься сплетнями, — сказала она презрительным тоном, когда он спросил ее об отношениях Тироша с женой Тувье Шая. — Доктор Шай делает свою работу как положено, у него всегда все в полном порядке. Во всяком случае, насколько мне известно, — поспешила она добавить.

— Что же касается Тироша, — заявила она после получаса беседы, — то он не всегда справлялся со своими обязанностями.

Михаэль понял, что Тироша она побаивалась, но относилась с почтением, хотя тот не всегда вовремя выставлял оценки, а иногда студенты жаловались, что он не делает никаких письменных замечаний, а то и вообще не читает их работ.

— Но это уже не мое дело, в этом я не разбираюсь, этого я не понимаю, — поспешила она добавить.

То есть это, мол, не по правилам — требовать от нее информацию не по теме экзамена.

— Идо Додай, — тут ее лицо приняло торжественно-праздничное выражение, — он был таким симпатичным, всем интересовался. Есть люди, их немного, которые ценят твою старательность, и Идо был как раз из таких. Он всегда меня благодарил, ценил мой ответственный подход к делу.

Тут Михаэль позволил ей всплакнуть, шумно высморкаться в бумажную салфетку, которую она достала из черной сумочки.

Адина Липкин воплощала весь комплекс представлений Михаэля о типичной секретарше. То ли она всегда была такой, то ли со временем грани между ее личностью и функциями совершенно стерлись. Он оторвал взгляд от бумаги и снова с интересом стал разглядывать сидевшую перед ним женщину.

Михаэль почти сразу понял: единственный, кого она обожала, — это профессор Арье Клейн. Она трижды повторила: «Это человек!» — и каждый раз с новой интонацией.

— Вы ни от кого не услышите о нем худого слова. А какая у него жена! Какие дочки! Я приведу вам пример, — сказала она «на закуску», — вы же знаете, как много могут сказать о человеке разные мелочи (Михаэль кивнул), — он никогда не возвращался из-за границы без маленького подарке мне, это мелочь, но ведь он обо мне думал, это так трогает. В нынешнем году он отсутствовал, и было очень тяжело.

Ее ответы стали более конкретными, когда он спросил о заседаниях кафедры. Она никогда в них не участвовала, но все протоколы хранятся у нее. Разумеется, она даст их ему, если он получит соответствующее разрешение. Нет, протоколов она никогда не читала, она их только хранит. Как правило, протоколы ведут рядовые преподаватели или аспиранты. Нет, она не посещает факультетские семинары, она так тяжело работает, что у нее на это времени нет, к вечеру она совершенно выдыхается.

— Тяжело оставлять мужа одного вечером, хотя есть и такие женщины, которым не тяжело, — она сделала паузу, дабы он смог понять, о каких именно женщинах идет речь, — но мне нравится быть дома вечерами.

В попытке приобщить его к своему миру она добавила:

— Бывают дни очень напряженные. Например, все сдают свои работы в последний день и хотят, чтобы их немедленно перепечатали, напряжение создают студенты, разные посторонние, — она глянула на него со скрытым укором, — извините, я не вас имела в виду, многие не могут понять, почему я так скрупулезно все записываю, они не видят моих сложностей, я не могу говорить по телефону, когда кто-то находится в кабинете, во время приемных часов, и некоторые из-за этого сердятся, — сказала она наивным тоном, уверенная в том, что он разделяет ее проблемы.

Михаэль вдруг поймал себя на том, что его мысли о ней начинают приобретать некую агрессивность. После двух часов беседы он вконец вымотался, стал нетерпеливым, раздраженным. Даже чувство юмора уже не помогало.

Адина не заметила никаких изменений в поведении Тироша в последние дни и даже после того заседания кафедры в пятницу, он только выглядел усталым.

— Но ведь был хамсин, он и меня вымотал.

В конце беседы он спросил ее о вещах, которые были в кабинете Тироша.

Она глянула на него с удивлением:

— Вы имеете в виду мебель? Книги?

— У вас ведь феноменальная память, — сказал Михаэль с «правильной» улыбкой, — мне казалось, что вы можете описать мне все вещи, что находились в кабинете, — так, как вы их помните. Что, например, было на его письменном столе?

Прошло несколько секунд, прежде чем она в замешательстве ответила:

— Но я туда никогда не заходила в его отсутствие.

— Но вы были там в его присутствии, мы ведь знаем, как это бывает — иногда легче зайти к человеку, чем позвонить.

Она кивнула.

— Минутку, я должна припомнить. — Ее лоб покрылся морщинами от умственных усилий, затем она посмотрела на него ясным взглядом: — Вот, думаю, у меня перед глазами появилась картина.

Михаэль знал, что с этой минуты надо позволить ей говорить безостановочно и не перебивать. Никто лучше нее не сможет дать точное описание кабинета Тироша.

Она описала книги, даже полку со стихами (хотя, наверно, не знала, какие книги там стоят), «стандартную мебель», как она ее назвала. Михаэль лихорадочно записывал. В конце концов она добралась до «других вещей»: мексиканский ковер (дочь привезла нечто похожее из Мексики, но она лично ковров не любит, если кого-то ее мнение интересует, эти ковры только пыль собирают, и в нашем климате они не нужны, особенно летом, зимой — другое дело, особенно в Иерусалиме), потом — что-то индийское, металлическое, очень тяжелое, она как-то раз взяла это в руки, оно стояло на углу (разумеется, дело вкуса, но она не понимает, зачем нужно такие вещи держать в кабинете, это все-таки общественное место; все, правда, говорят, что у профессора Тироша хороший вкус, но лично она полагает, что эта статуэтка там не к месту. Она не говорит, что эта вещь некрасивая или не ценная, но она там не к месту, если он понимает, о чем она говорит).

Михаэль кивнул. Она описала место, где находился огнетушитель, даже телефон не забыла. Она «прочесала», что называется, все.

— Если вспомню что-нибудь еще, буду рада помочь. Я надеюсь, что была вам полезна. Раньше мне никогда не приходилось бывать в полиции.

Михаэль сказал что-то вроде того, что да, она очень помогла, и встал. Больше он не смог ничего произнести. Он проводил ее до двери и галантно попрощался, что заставило ее покраснеть и смущенно улыбнуться.

Закрыв за ней дверь, он схватил сигарету, выключил магнитофон и позвонил в отдел угрозыска. Прошло несколько минут, прежде чем Пнина уверенно ответила, что никакой индийской статуэтки в кабинете Тироша не найдено.

Как только он положил трубку, в кабинет ворвался Рафи Альфандери. Михаэль глянул на него с удивлением: по его расчетам, Рафи должен был сейчас заканчивать допрос. Так оно и было.

— Пойди сам послушай, — упорно твердил Рафи. Светлые его волосы свесились на лоб, дыхание было тяжелым, как после бега. — С Калицким, Ароновичем все было нормально, пока я не дошел до нее. Пойди послушай.

В узком коридоре сидел Тувье Шай, безжизненным взглядом уставившись в одну точку. Михаэль проигнорировал его и прошел за Альфандери в комнату, где сидела Яэль Эйзенштейн — в черном трикотажном костюме, подчеркивающем ее бледность. Маленький кабинет казался тесным, хотя в нем стояли лишь три стула и стол. Яэль сидела, закинув ногу на ногу, белые тонкие лодыжки, черные легкие сандалии. Большие синие глаза спокойно смотрели на Михаэля.

Ее красота его поразила. Несколько секунд он глядел на ее белую кожу — казалось, она никогда не знала израильского солнца. Контуры ее губ и носа подчеркивали благородство удлиненного лица, шея была как на портретах Модильяни. Как с такой говорить?

— Требует адвоката, — заявил Рафи.

— Почему? — Михаэль не отрывал от нее глаз.

— Так, это мое право, — ответила она глуховатым голосом; спокойный тон противоречил смыслу ее слов. Она глубоко вдохнула дым сигареты, которую держала в руке. На ее нежных пальцах были желтые пятна от никотина. Михаэль глянул на Рафи, и тот поспешил выйти из комнаты.

— Знаете, вы — поразительная личность, — начал Михаэль Охайон, зажигая сигарету и усевшись на место Рафи.

— Что вы имеете в виду? — Ее глаза сверкнули, она зажгла новую сигарету от предыдущей.

— То вы падаете в обморок и все о вас заботятся, а то — требуете адвоката. Вы совершили что-то плохое и поэтому вам нужен адвокат?

— Никто не имеет права задавать мне такие вопросы. Ответа не будет. Это мое личное дело.

И вновь его поразил контраст между ее нежной благородной красотой и ее упрямством. Он разгневался.

— Госпожа, — сказал он, снизив голос почти до шепота, — так он говорил, когда сильно сердился, — может, вы думаете, что мы в кино, но здесь идет расследование убийства, а не французский фильм, так, может, вы соизволите все же сойти с небес на землю? Вы хотите адвоката? Психиатра? Нет проблем.

— Психиатра? — Она выпрямила ноги. — При чем здесь психиатр?

Михаэль рискнул ответить быстро и находчиво, глядя ей в глаза. Он понял, что попал в точку:

— Мы живем не в Средние века, и вы пока не обвиняетесь в убийстве, даже если вас допрашивают. Я согласен, пожалуйста, звоните вашему адвокату, если он у вас есть, но я думаю, что это излишне. Во всяком случае, сейчас.

— Это не связано с допросом. — Она разрыдалась. Михаэль облегченно вздохнул. Слезы были для него понятной реакцией, знакомой, чем-то человечным. Сквозь рыдания она проговорила: — Этот парень, что был здесь до вас, он так грубо со мной обошелся, спросил, почему я упала в обморок, как будто это непонятно, мол, у меня, наверно, был роман с профессором Тирошем.

— А был? — спросил Михаэль наугад.

— Не совсем. Было что-то несколько лет тому назад.

— Что значит «что-то»? — Он глянул ей прямо в глаза.

— Я читала его стихи еще в юности, мне они нравились, и я написала ему письмо и встретилась с ним. А когда была в армии, я однажды сбежала оттуда к нему. И была у него дома несколько дней.

— Пока вас не освободили от армии? — Михаэль руководствовался своей прославленной интуицией.

Однажды один из его друзей, в то время студент-историк, рассказал ему, что был влюблен в девушку, которая сбежала из армии к Шаулю Тирошу. Теперь он связал две части этой истории, и в нем пробудился тот же страх, что обуял его в доме Тироша. Эта девушка, однако, — теперь он вспомнил, как тот студент описывал ее красоту, — не знала о его источнике информации. Багровые пятна выступили на ее щеках, когда она спросила:

— Откуда вы знаете? У вас все записано? Так зачем же вы спрашиваете? — и снова зарыдала.

— Я не думал, что для вас имеет значение тот факт, что эта информация еще кому-нибудь известна. Я не думал, что вы имели отношение к армии или что вы так болезненно относитесь к мнению людей о вас.

— Никак я не отношусь к мнению людей. Но зато у меня особое отношение к моей личной жизни, и я не хочу, — ее нежный голос зазвучал во всю силу, — чтобы каждый полицейский в этом жутком месте знал про меня все.

Михаэль припомнил всю ту историю:

— Потом у вас еще была госпитализация?

Ее синие глаза глядели на него с опаской. Пятна со щек исчезли, она кивнула:

— Нет, только одна.

«Вот и надейся на компьютеры», — подумал Михаэль.

— Сколько времени вы провели в больнице?

— Две недели. На обследовании. Но это был единственный способ освободиться от армии. Я не хотела там оставаться. Я не могла выносить весь этот ужас.

Она вздрогнула, прикурила очередную сигарету от золотой зажигалки, которую извлекла из маленькой серой кожаной сумочки, висящей у нее на плече.

Михаэль снова залюбовался ею. Красота ее, какая-то нездешняя, так не вязалась с этим местом. Михаэль вспомнил дом Тироша, который каким-то образом был связан с ней, с ее красотой, с ее нежными тонкими лодыжками, со всем ее обликом. Он посмотрел на ее большую округлую грудь, тонкий стан и подумал о «Черной мадонне». Он не мог оторвать от нее взгляда, но ее красота не пробуждала в нем никаких телесных желаний, просто хотелось смотреть на нее, и все.

— И кто сейчас ваш лечащий врач? — спросил он и тут же пожалел об этом.

Занавес снова опустился, лицо ее застыло, затем стало спокойным — таким, каким было, когда он вошел. Она не дала себе труда ответить.

«Я поспешил, — подумал он, — надо было с этим подождать».

Она снова заговорила своим глуховатым голосом, подчеркивая каждое слово:

— Это не ваше дело. Это секретная информация. Врач не стал бы ни с кем из вас разговаривать. Вам известно о врачебной тайне?

— Вы были на заседании факультета в пятницу? — спросил он и почувствовал, что ветер из парусов ушел.

— Была.

— Видели профессора Тироша?

— Да. Он был на заседании.

— Он выглядел как обычно?

— Что вы имеете в виду?

Тем же глуховатым голосом она стала читать длинную серьезную лекцию о том, что у человека не бывает обычного вида, каждый день он выглядит иначе.

Михаэль смотрел на нее, пока она говорила, на ее красные губы без косметики, и снова спрашивал себя, почему же его совершенно не влечет к ней?

«В ней нет простого человеческого тепла», — подумал он и спросил:

— Когда вы видели Тироша в последний раз?

— На заседании, на заседании в пятницу, — ответила она нервно.

— А потом?

— Что потом? — переспросила она.

Михаэль молчал.

— Что вы имеете в виду? — спросила она с растущим беспокойством.

— Может, вы все-таки видели его после заседания? Были в его кабинете? Слышали его разговоры?

— В пятницу после заседания я взяла такси и поехала к родителям.

— Где они живут?

Она не отвечала. Он повторил вопрос. Ответа не было.

Был уже час дня. Михаэль, не сказав ни слова, вышел из кабинета. Рафи Альфандери был в соседней комнате.

— Не уделяй ей целый день, — сказал Михаэль, вкратце рассказав содержание беседы, — постарайся выжать из нее, где живут ее родители, когда за ней приехало такси, что она делала в субботу. Напомни ей о детекторе лжи, о темах, которые там будут. Я считаю, пусть приходит с адвокатом.

У двери Михаэль столкнулся с Дани Белилати.

— Я тебя ищу, пошли со мной, — сказал Белилати. Он потел и задыхался. Михаэль бросил взгляд на Тувье Шая, который продолжал сидеть в коридоре с совершенно безучастным видом.

Они зашли в комнату. Дани сказал:

— У меня к тебе несколько дел. Первое — обнаружили машину Тироша. На стоянке больницы Хадасса на горе Скопус, рядом с университетом. Я полагаю, что убийца перегнал машину, чтобы ее не нашли. Ключи остались в машине, таким образом, одна проблема разрешилась, а то в следственном отделе все время говорят, что нет ключей. Второе, — Белилати засунул рубашку в брюки и стер пот с лица, — профессор Арье Клейн прибыл в Израиль без семьи, в четверг после обеда, а не в субботу, а семья действительно приехала на исходе субботы. Третье: там есть одна — Яэль Эйзенштейн, психически неуравновешенная, ее поэтому освободили от армии — у нее тогда была связь с Тирошем.

Белилати победно глянул на Михаэля, явно ожидая возгласов удивления.

— Ну, ну, — Михаэль улыбнулся, — есть подробности?

Белилати обещал принести копии документов от психиатров «в течение нескольких часов». Михаэль не спрашивал, как офицер службы информации достал закрытые документы. За много лет работы с Белилати он знал, что тот привык «слегка» обходить закон, и предпочитал закрывать на это глаза.

— Я бы хотел знать, — сказал он, — проходит ли она сейчас лечение и у кого.

Белилати глянул обиженно:

— Ну что ты? Разве я когда-нибудь предоставлял тебе половину работы? До конца дня получишь полную картину.

Михаэль знал, что его слова для Белилати как красная тряпка для быка, — но ведь прошло несколько лет с тех пор, как ее освободили от армии.

— А точнее, четырнадцать с половиной.

Белилати взял пустую чашку из-под кофе, стоявшую на столе, и наклонил ее так, что гуща оказалась на стенке чашки.

— Кто-то не размешал тебе сахар.

Он улыбнулся и вышел из комнаты.

Зазвонил черный, внутренний телефон. Это был начальник полиции округа. Даже в минуты расслабления Арье Леви не позволял себе нарушить шаткий баланс официального обращения:

— Охайон, зайди ко мне.

В трубке раздались гудки.

Михаэль сделал гримасу, зажег сигарету и сразу же отправился к начальнику.

Тувье Шай сидел все там же.

— Еще немного — и я займусь вами, — сказал Михаэль. Лицо Тувье было совершенно бесцветным, взгляд лишен всякой реакции.

Михаэль взбежал по лестнице на второй этаж. Секретарша — «Гила начальника», как ее все называли, сидела в комнатке перед большим кабинетом Арье Леви.

— Он тебя ждет, — сказала она и тут же добавила: — Когда мы с тобой попьем кофе?

Она проложила копирку между двумя листами бумаги.

— Как дела? — бросил Михаэль и потушил сигарету в стоящей на столе пепельнице.

— Не спрашивай. Все утро звонили из Эйлата. Так как насчет кофе? — Она стала разглядывать свои длинные ногти, покрытые блестящим перламутровым лаком.

Он всегда удивлялся — как с такими ногтями можно выполнять работу, значительная часть которой связана с печатанием?

— Как только у меня выпадет свободная минутка, — ответил Михаэль. — У тебя все в порядке? Дети?

Она кивнула.

«Надо уделить ей немного внимания», — подумал Михаэль и на мгновение стал противен сам себе, особенно после того, как она доверчиво улыбнулась ему в ответ и сказала с глубоким вздохом:

— Все нормально. Слава Богу.

За большим столом сидел Арье Леви и барабанил пальцами по лежащему перед ним большому листу бумаги. Обычно на столе никаких документов не было — стопка бумаг лежала на углу стола.

— Садитесь, Охайон.

Михаэль попытался определить, в каком настроении начальство.

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: кто-то сильно его рассердил. Михаэль терпеливо переждал поток ругательств, между которыми прозвучала следующая информация:

— Институты морской и судебной медицины подтвердили коллегам в Эйлате, что Додай действительно был убит. В Эйлате создана особая следственная группа, усиленная следователями из района Негева.

Основной причиной гнева начальства было решение о создании еще одной особой группы — из числа сотрудников всеизраильского отдела расследования особо тяжких преступлений.

— Короче, — Леви изрыгнул последние ругательства, — они просят, чтобы вы опросили свидетелей, дали свои выводы, а делом Додая будут заниматься они.

Михаэль Охайон слишком хорошо знал порядок, чтобы выходить из себя. Он удивился лишь быстроте развития событий.

— Какое звание у начальника управления полиции в Эйлате?

— Подполковник, — презрительно бросил Леви. — Есть у них еще один техник-криминалист, но нет лаборатории, поэтому они просили помощи в управлении еще в ту субботу. Когда первый же врач в «Йосефталь» сказал им, что смерть вызвана не естественными причинами, и высказал предположение, что Додай отравлен окисью углерода, они обратились в Институт морской медицины, послали туда баллоны и все его плавательное снаряжение.

Михаэль помолчал.

— Но ведь им почти сразу же стало ясно, что все ниточки идут отсюда, из Иерусалима, можно было предположить, что они обратятся к офицеру следственного отдела Южного округа и в конце концов все перейдет к нам.

— Да! — Леви повысил голос до крика, стукнул кулаком по столу. — Вот! Вот это меня и бесит! Потеряли столько времени, хотя ясно, что все расследование этого дела должно концентрироваться у нас. Мы им оказали такую помощь, а они воспользовались нашим доверием!

Он вытянул свои небольшие ладони, покрытые волосками на тыльной стороне, и взглянул на обручальное кольцо на толстом пальце. Михаэль припомнил истории, которые рассказывали о Леви, — о том, как он зарабатывал на жизнь, будучи подростком, как с трудом закончил учебу. Он старше меня, размышлял Михаэль, на пятнадцать лет, то есть ему пятьдесят пять, и его уже не будут повышать в должности.

— Мне не надо напоминать тебе имя офицера следственного отдела Южного округа. Короче, я хочу, чтобы ты задействовал свои связи и оказал давление на своего друга, подполковника Амнуэля Шорера, чтобы он в качестве офицера следственного отдела Южного округа поговорил с их людьми.

Как только Михаэль услышал подчеркнутое «ты», он уже знал все дальнейшее.

— И еще хочу тебе заметить, — продолжал Леви, — ты, конечно, популярная личность в СМИ, но я не предполагал, что через пять минут после твоего назначения руководителем следственной группы ты побежишь на ТВ и расскажешь им «чего-нибудь умного».

Михаэль зажег сигарету, чтобы выиграть время, и лишь потом спросил, о чем, собственно, речь.

— А ты спроси, и тебе скажут. Твое большое фото на весь экран, со всей твоей биографией в «Новостях» в полночь! «Капитан Михаэль Охайон, начальник особой следственной группы, который, как вы помните, успешно раскрыл то убийство и это…» Охайон, ты же не один работаешь!

— Я за ними не бегаю, — рассерженно ответил Михаэль, но шефа это уже не интересовало.

— Если ты хочешь получить кредит доверия, то пусть они передадут дело из Южного округа исключительно в наше распоряжение! Не хватало мне раскланиваться там перед твоим бывшим боссом Шорером, который вдруг заделался таким важным, что его секретарша уже трижды заявила моей Гиле, что его нет на месте! Что я должен об этом думать? Что все время, пока он был здесь, под моим началом…

Он резко оборвал речь, когда вошла Гила с двумя бутылками апельсинового сока. Выходя, она улыбнулась Михаэлю.

Соломинка треснула, и Михаэль стал пить прямо из бутылки, глядя на плющ за окном — покрытый пылью, но упорно ползущий по стене дома.

— Ладно, я поговорю с Шорером еще сегодня, но я уверен, что одного вашего слова хватило бы. Я знаю, что он вас очень ценит, — сказал Михаэль, опорожнив бутылку. Леви остановил на нем долгий подозрительный взгляд, затем смягчился и влажным от выпитого сока голосом сказал:

— Все-таки это твой случай, и ты должен заботиться о том, чтобы быть на виду (Михаэль кивнул), — а что хотела твоя девушка, как ее, которая только что заходила?

— Циля? Я просил ее организовать мне встречу с вами еще сегодня. Азария пролежит в больнице несколько недель, и я не представляю, кто будет координировать действия всей группы. Не то что я хотел бы находиться вне всего, но надо же быть реалистами, — проговорил Михаэль с тревогой, подняв глаза на начальника, который что-то чертил ручкой на бумаге. Леви рассеянно сказал:

— Ладно, я поговорю с Гиорой, чтобы он передал тебе информацию, но ты должен оставаться в центре событий, понял?

Он протер тонкие усы и лоб тыльной стороной ладони.

Лишь когда Михаэль вышел из комнаты, улыбнулся Гиле, погладил ее по щеке, он вспомнил, что не услышал той фразы, которой Леви обычно заканчивал беседу: «Здесь вам не университет!» Михаэль забеспокоился. Это было и хорошо, и плохо.

У двери его кабинета все еще сидел Тувье Шай, подперев голову руками, с локтями на коленях. Михаэль снова вышел из кабинета — назначить встречу с подполковником Амнуэлем Шорером, его предшественником в должности, а затем пригласил Тувье зайти в кабинет.

Ему пришлось подойти к Тувье, тронуть его за плечо — только тогда тот вышел из оцепенения и в панике вскочил с места. Лишь на мгновение в глазах Тувье блеснули искры жизни, и снова вернулось выражение глубокого безразличия.