Убийство на кафедре литературы

Глава 17

— Ну так скажи им, что на кассете есть их отпечатки пальцев, мы уже это проходили. Посмотришь, что они скажут, как будут реагировать. Мне что, надо учить тебя, как подловить кого-то? — нетерпеливо сказал Арье Леви. — Клейна отсюда не выпускать, во всяком случае, до того, как он пройдет детектор. Каждый день новые данные, с ума сойти можно!

Начальник полиции округа отпил кофе, все молча ждали. Михаэль все еще был в напряжении из-за ожидаемых вопросов по делу Клейна. К его удивлению, никто не поднял его на смех. Но ведь никто не знает о его обеде с Клейном, о его желании сблизиться с профессором. Никто его не поймет, думал Михаэль. Несколько ночей без сна сделали его весьма ранимым. Он остро почувствовал это на заседании, всплыла даже тоска по Майе.

— Я хотел бы, чтобы мы собрались еще раз сегодня, перед тем как ты улетишь, а ты уже можешь идти за деньгами, все остальное сделают в отделе кадров, — сказал Арье Михаэлю. — А ты что скажешь? — обратился он к Авидану, офицеру следственной группы.

В девять тридцать утра перед Михаэлем сидела Рухама Шай. Она мигала и с подозрением смотрела на магнитофон.

— Я никогда этого не слышала, — повторяла она, — никогда.

— Но на кассете есть ваши отпечатки пальцев, — настаивал Михаэль.

— Не знаю, — она стала заламывать руки, — у меня нет объяснений этому. Я в последний раз видела Шауля в четверг утром, в его университетском кабинете, и в машине с ним не была. Я не знаю, как это объяснить.

Михаэль вынул кассету из магнитофона и положил на стол перед ней.

В ее глазах блеснула искра.

— Я не уверена, — сказала она испуганно, — но, может, я ее уже видела, не помню где. У Шауля в кабинете или у него дома? Я не помню. Или у Тувье? Нет, не знаю. Я не уверена, что это та самая кассета, но мне кажется, что я видела похожую и на ней ничего не было написано — может, у Тувье, когда он доставал ключи из своей папки?

Она говорила искренне. Михаэль внимательно смотрел на нее: вряд ли она сознавала, какое у нее сейчас выражение лица.

Он подумал: каким образом кассета могла попасть к Тувье? — и вдруг его озарило.

— Вы знаете, когда ваш муж встречался с Идо перед его гибелью? — спросил он.

Рухама Шай молча рассматривала свои руки, затем сказала:

— Они встречались и в университете, они каждый день встречались.

— Что значит «и в университете»?

— После семинара, в среду вечером, Идо пришел к нам домой. Он хотел поговорить с Тувье, но я не знаю, о чем они говорили, потому что пошла спать.

Она говорила быстро, будто не хотела взвешивать — навредят ли ей ее слова или, напротив, помогут. Михаэль снова вглядывался в ее детское лицо, губы, искривленные жалобной гримасой, мешки под глазами. Он знал, что она почти все время спит. Все ее страхи, ужас последней недели — все это вылилось в беспрерывный сон.

— С работы — домой, спать: никаких покупок, никакой готовки, никаких людей, ничего! Она ведет себя как очень больной человек, — рапортовал Альфандери от имени наблюдателей, — уже больше недели так. Если бы в доме не были слышны звуки шагов, можно было подумать, что там никого нет. Она вообще не разговаривает с мужем, а по телефону они говорят только о работе, и только друг с другом, ей никто не звонит, — говорил Альфандери, когда они слушали запись допроса.

Михаэль подумал, что так ведут себя люди, утратившие смысл жизни.

Не раз он припоминал то, что сказала Рухама на одном из допросов:

— Когда-то, до того как я познакомилась с Тирошем, я вообще не знала, что в жизни можно что-то терять. А теперь я знаю, что терять мне больше нечего.

Ее лицо было красноречивым подтверждением этих слов.

Когда она вышла из кабинета, Михаэль заглянул в свой дневник. Воскресенье, 29 июня.

Тувье Шай просил отложить встречу на час. У него приемные часы, вежливо извинился он перед Цилей. Теперь в кабинет должна была войти Рут Додай, и у Михаэля было ясное ощущение того, что за этим последует. Целую неделю общаясь с людьми из литературного мира, он, как ему казалось, уже хорошо представлял себе их образ жизни, природу их страхов и опасений.

Даже нервное движение, с каким Рут глянула на часы, войдя в кабинет, он мог предвидеть. Она спешила домой, чтобы отпустить няньку, и, судя по всему, не слишком соблюдала шиву[23].

Михаэль вглядывался в ее круглое лицо, видел голубое трикотажное платье, открывающее полные плечи[24], круглые очки, через которые смотрели карие, грустные и умные глаза, и вспоминал ту субботу, когда он появился у нее вместе с Узи Римоном. Выражение ее лица почти не изменилось с тех пор, как она получила известие о гибели мужа. В ее глазах была грусть, но не было никаких следов бессонницы.

— Эта пышечка оказалась очень черствой, — сказал о Рут Белилати.

На заседании следственной группы он рапортовал о данных наружного наблюдения:

— У нее постоянно находится девушка, что сидит с ребенком, думаю, она переехала туда жить, это подруга Рут по службе в армии. И родители ее прибыли из-за границы, так что в квартире все время есть люди. Она ни на минуту не остается одна.

Рут смотрела на кассету, не дотрагиваясь до нее. Она сказала, что не знает, откуда эта кассета, ей кажется, что она ничем не отличается от других. Идо хранил их у себя, она к ним никакого отношения не имела. Она понятия не имеет, как попали туда отпечатки ее пальцев.

Ей не знаком голос, цитировавший стихи Тироша.

— Я уже говорила вам, — объясняла она устало, — тысячу раз вам говорила, что Идо не рассказывал мне о том, что он делал в Америке. Он вернулся оттуда совершенно безумным.

Она не знала, в котором часу Идо вернулся домой после факультетского семинара. Поздно. Она проснулась, когда он включил свет в спальне.

— Я перестала его расспрашивать, поскольку на все вопросы он отвечал неохотно, нервничал, и я чувствовала себя виноватой. — Она разрыдалась. — Я так рада была, что он поехал в Эйлат заниматься подводным плаванием, что у него будет возможность отдохнуть, успокоиться после всего этого, и, кроме того, — она сняла очки, — был еще Шауль.

Она смущенно замолчала. Михаэль понимал: не станет же она говорить о том, как с удовольствием готовила себе свободный вечер без мужа, чтобы завести роман.

— Я хотела, чтобы Идо не было дома, потому что его тяжело было выносить. И теперь я чувствую себя такой виноватой!

Она опустила голову на сплетенные над столом кисти рук и снова расплакалась. Глядя на ее руки, шею, на волосы, перехваченные толстой резинкой, на нежную и белую, как у младенца, кожу, Михаэль подумал, что она в ближайшие годы найдет утешителя, не будет долго в одиночестве. Он не находил в себе жалости к ней.

— Насчет этих баллонов — Тирош на этот раз не спускался в кладовку?

— Я уже говорила, вы во второй раз спрашиваете. Откуда мне знать, кладовка внизу. Мне он ничего об этом не говорил. Вы что, думаете, он мог наполнить их газом? Вы думаете, он так был во мне заинтересован, что готов был избавиться от моего мужа? Это настолько нелепо, — она вытерла глаза, — и, кроме того, — сказала она с внезапным просветлением, — ведь он же умер раньше, чем Идо, так как же он мог бы…

Вдруг она замолчала. Затем нерешительно произнесла:

— Вы хотите сказать, что он зашел в кладовку и наполнил баллоны до того?.. Зачем? Зачем ему было это делать? Объясните.

Михаэль собирался сказать, что допросили всех соседей и никто ничего не заметил. Но тут раздался звонок черного, внутреннего телефона.

— У нас тут есть интересный список. Прежде чем Шай зайдет к тебе в кабинет, я тебе хочу кое-что показать, — сказал Рафи Альфандери, — тут есть нечто очень странное.

— Я уже закончил, — сказал Михаэль, — ты можешь зайти.

Рут, не дожидаясь разрешения следователя, скомкала влажную бумажную салфетку, бросила ее в мусорную корзинку под столом и тяжело, нерешительно поднялась.

Михаэль проводил ее до двери и выглянул наружу. Тувье Шай сидел в коридоре, как и раньше, взгляд его был безжизненным. В конце коридора появился Рафи Альфандери с двумя стаканами кофе и картонной папкой под мышкой. Он поспешно зашел в кабинет.

Михаэль запер за ним дверь и заглянул в тонкую папку.

— Как я уже говорил на утреннем заседании, мы работали вместе с этим типом, Муаллемом.

— Так что же странного вы нашли? — Михаэль просматривал длинный список в коричневой папке.

— Посмотри, может, ты это поймешь, потому что я уже с ума схожу. — Альфандери отхлебнул кофе.

Михаэль послушно провел пальцем по алфавитному списку заказчиков баллонов с угарным газом за последний месяц. Альфандери обозначил красным все заказы из Иерусалима. Там было несколько агентов, все из Тель-Авива, были и фирмы — из Хайфы и окрестностей. В Иерусалиме, выяснил Михаэль, частная медицинская лаборатория заказала несколько больших баллонов, был заказ из больницы «Шеарей Цедек», и вот: «Проф. А. Клейн, Еврейский университет, Иерусалим».

Было записано имя агента, что послал два маленьких баллона угарного газа. Заказ был сделан за две недели до гибели Идо. Клейн был тогда в Нью-Йорке.

— Как за это платили? — Михаэль обхватил рукой стаканчик с кофе.

— Я не только позвонил, но и поехал к агенту, утром я уже был в Тель-Авиве, без Муаллема, — Альфандери привычным жестом отбросил назад светлую прядь волос, — и агент сказал, что заказ был заранее оплачен наличными, посланными ему в конверте. Служащая точно это помнит, потому что большинство оплачивает чеками, а тут нужно было выслать квитанцию об оплате. Это был белый конверт, и в нем — купюры, вложенные меж белых листов бумаги.

— И куда это послали?

— В университет, Иерусалим, литературный факультет, профессору Клейну. Я уже выяснил, это была маленькая посылка, но не настолько, чтобы поместиться в его почтовом ящике, и, как всегда в таких случаях, ему положили в ящик извещение, что ему пришла посылка на почтовое отделение в университет. И кто-то забрал ее. Но Клейн же был за границей, так я пошел к служащей почты и проверил по дате. Действительно — ему пришла посылка и кто-то ее забрал, но кто, я не знаю, так как ни одна собака не разберет подпись, что-то на иностранном.

— Ты не говорил с почтовой служащей?

— Пытался. Служащая не помнит, там записан номер удостоверения личности, но она призналась, что не всегда требует предъявлять удостоверения, там же все свои, из университета. Записанный номер не соответствует номерам удостоверений ни одного из подозреваемых. Теперь она будет построже.

Михаэль стал барабанить пальцами по столу.

— Если Клейн был за границей, так кто же знал, что ему должна прибыть посылка? — громко спросил он. — Кто вынул извещение из его ящика? Кто там вообще вынимает почту?

— Не знаю. Я пытался выяснить, но секретарши не было, и никто не мог мне ответить.

— А девушка, что помогает секретарше? — в нетерпении спросил Михаэль.

— А, эта? Она в отпуске, у нее экзамены, где-то занимается, может, дома. Хочешь ее найти?

— Откуда ты знаешь, что она в отпуске?

— Там, у секретарской, была эта, крупная, — Целермайер, она нервничала.

— Из-за чего?

Михаэль услышал подробный рассказ о том, как разгневалась Шуламит Целермайер в связи с тем, что секретарша «нашла время пойти к зубному врачу, когда у Рахель отпуск». Альфандери это показалось смешным.

— Та еще дама, — сказал он.

Михаэль набрал домашний номер Клейна. Ответа не было. Не отвечал телефон и в его кабинете в университете.

— Ладно, — Альфандери оперся на спинку стула, — все равно он был за границей. Конечно, можно уехать и вернуться, — раздумчиво сказал он, — но мне это кажется слишком сложным — приехать из США за две недели до того, как он должен был вернуться, и снова отправиться туда, такое путешествие туда и обратно — это слишком сложно.

— Мы проверили номер рейса, — сказал Михаэль, — он действительно прибыл сюда в четверг после обеда. Но теперь нужно выяснить, выезжал ли он из Нью-Йорка на пару дней две-три недели тому назад.

Рафи Альфандери вопросительно глянул на Михаэля. В глазах Михаэля появилась решимость.

— Вопрос в том, кто вынимал почту из его ящика весь год. И у меня есть мысль насчет этого.

— Но госпожа Липкин у зубного врача.

— Лечение зубов не может длиться вечно, — ответил Михаэль, — она вернется. Попроси Цилю беспрерывно звонить туда. И найди мне эту помощницу, пусть она придет в секретарскую, сюда не надо. С ее появлением мы уже кое-что поймем. А теперь я займусь Тувье Шаем.

Альфандери собрал пустые стаканы из-под кофе, глянул на бумагу, которую Михаэль тщательно сложил и положил в карман рубашки, и направился к двери.

— Молодец, Рафи, — сказал Михаэль. Тот махнул рукой — не стоит, мол, похвал.

Михаэль понимал, что благодарность его запоздалая и слишком скупая.

Впрочем, времени для такого рода размышлений у него не было — напротив снова сидел Тувье Шай. И снова Михаэль ощутил, что Тувье совершенно не чувствует страха, что приход сюда ничего для него не значит и что мыслями он не здесь.

У Тувье не было никаких претензий по поводу очередного вызова на допрос, словно это уже стало для него привычным.

Михаэль указал на кассету. Тувье посмотрел на нее и ничего не сказал. Выражение его лица нисколько не изменилось. Однако, когда раздался хриплый голос с кассеты, подследственный содрогнулся, хотя тут же его лицо приняло прежнее, безучастное выражение.

— Вам это знакомо, — констатировал следователь.

Тувье пожал плечами:

— Я знаю все стихи Тироша. Слово в слово.

— Я имел в виду не это. — Михаэль ждал.

Сидевший напротив не нарушил молчания.

— Я имел в виду голос: он вам знаком, вы уже это слышали.

Тувье не отвечал.

— Дело в том, что на кассете обнаружены ваши отпечатки пальцев.

Брови Тувье приподнялись, однако он не вымолвил ни слова.

— Итак, вы не отрицаете, что касались этой кассеты?

— Вы поняли неправильно. Откуда я знаю, касался или нет? Кто я против ваших отпечатков?

— Ваша жена утверждает, что видела эту кассету в вашей папке в четверг утром. — Михаэль будто не слышал его протеста.

Тувье пожал плечами.

— Кроме того, она сказала, что вы встречались с Идо Додай после факультетского семинара у вас дома. Там он объяснил вам причины своего странного поведения на семинаре.

Тувье молчал.

— Это очень благородное решение — молчать. Ведь откровенная ложь вызывает чувство стыда. Но вы не можете выбрать такое решение, доктор Шай. Ваше алиби весьма шаткое.

— Если бы я убил его, то позаботился бы о более надежном алиби.

Михаэль не отреагировал на сарказм. Он зажег сигарету и глянул в лицо, которое узнавал все больше и больше.

— Так о чем вы говорили с Идо вечером, после семинара?

— О личных делах. — Губы Шая изогнулись, придав лицу выражение детского упрямства, что выглядело скорее гротескно. На мгновение Михаэль увидел в нем упрямого состарившегося ребенка.

— Вам придется, к сожалению, изложить это подробнее. — Сарказм Тувье передался и следователю.

— Почему? Это не связано с убийством, — запротестовал Шай, — и, пожалуйста, не надо мне говорить, что только вы определяете, имеет ли наш разговор с Идо отношение к убийству.

Михаэль кивнул, глядя в неопределенного цвета глаза.

— Он советовался со мной относительно продолжения своей учебы, — сказал наконец Тувье, при этом слова произносились как бы помимо его желания.

Всякая попытка Михаэля выяснить подробности наталкивалась на глухую стену. Тувье отказывался говорить на эту тему и лишь повторял:

— Идо не объяснил мне, почему у него случился кризис, он только сказал, что кризис был.

Михаэль снова воспроизвел запись хриплого голоса с русским акцентом, повторил про отпечатки пальцев, но ничего нового Тувье не сказал. Он никогда раньше этого голоса не слышал. Он не помнит, что дотрагивался до этой кассеты. Больше из него нельзя было выжать ни слова. Ни об этом человеке, ни о стихах.

Михаэль вернулся к вопросу об алиби.

— Я вам уже десять раз говорил, что я делал в это время. Я не понимаю, ведь и у Шуламит Целермайер нет свидетелей, и у Рут Додай, и у других. Живые люди не способны помнить, что они делали именно в эту минуту и кто их в это время видел. Они не ищут свидетелей своей ежеминутной жизни.

— Откуда вы знаете о госпоже Целермайер? — Тут Михаэль впервые увидел выражение замешательства на лице подследственного.

Тувье пожал плечами, и это вывело Михаэля из себя.

— Просто так сказал. Я случайно присутствовал, когда в секретарской обсуждали вопрос об алиби и Шуламит сказала, что ее отец спал. Кто подтвердит, что она была дома? Шуламит отнеслась к этому с юмором, а Дита Фукс — нет. Бедный Калицкий был в замешательстве, Аронович — тоже, он пытался припомнить, когда закончил свои покупки. Короче, — со злостью сказал Тувье, — вы посеяли такой страх, что люди лихорадочно вспоминают, чем они занимались в это время, чтобы доказать свою непричастность.

Зазвонил черный телефон, Михаэль выслушал Цилю и сказал:

— Передай ей, пожалуйста, что я сейчас выезжаю.

Он встал и обратился к Тувье:

— Я бы хотел, чтобы вы сейчас пошли со мной, а потом мы пройдем по вашему обычному, как вы утверждаете, пятничному маршруту после Синематеки.

Тувье встал и с удивительной покорностью последовал за Михаэлем.

— Начнем с университета, с кабинета Тироша. Мне еще нужно сказать пару слов госпоже Липкин, — сказал Михаэль, заводя «форд».

Было уже больше двух часов дня. Михаэль знал, что Адина будет ждать его, даже если он придет после окончания ее рабочего времени, но, несмотря на это, как оказалось, превысил скорость в районе Вади Джоз.

Она действительно ждала, подперев голову руками. Она ничего не сказала о лечении у дантиста, лицо ее излучало долготерпение и бесконечное желание помочь.

— Ключи от почтового ящика профессора Клейна? — переспросила она в замешательстве, убирая руку. — Не понимаю — ведь он же приехал.

— А кто вынимал почту, когда профессора не было?

— Это другое дело, — сказала Адина Липкин, — я вынимала почту из его ящика ежедневно. В час дня, когда я варила кофе и еще не пришла в себя после приемных часов, я вынимала его почту и разбирала ее — разумеется, вскрывала лишь официальные конверты. Письма я посылала ему раз в две недели. У нас был с ним такой уговор.

Она посмотрела на него вопросительно, будто спрашивала: «На этом все? Закончили?»

Но Михаэль не отставал:

— Только вы вынимали почту? Никто другой не открывал его ящик?

— Если кто-то другой, то ему нужно было получить ключ у меня.

— А если вас не было?

— Такого не бывает. Даже с температурой я прихожу на работу, здесь же нельзя ничего оставить, — сказала Адина Липкин, удивляясь столь странному предположению, и снова ухватилась рукой за щеку. — Несколько раз я отсутствовала, потому что мой зубной врач принимает только по утрам. В таких случаях я вынимала почту на следующий день.

— Где вы храните ключи?

— Здесь, в верхнем ящике стола, потому что…

— То есть любой может зайти и взять их?

Михаэль видел, как она колебалась между необходимостью что-то ответить и сильным желанием прекратить на этом беседу.

В конце концов она кивнула. Все знают, где ключи.

— А Рахель? — терпеливо допытывался следователь.

— Рахель знает существующий порядок, — ответила Адина послушно, будто дрессированная, — она сама не открывает почтовые ящики.

И тут, точно в нужное время, открылась дверь и Альфандери сказал:

— Она здесь.

Михаэль выглянул наружу и увидел маленькую фигурку в летнем цветастом платье, плетеных сандалиях, с пачкой бумаг под мышкой. У девушки были большие влажные глаза. Он вышел к ней в узкий коридор. Тувье Шай остался в секретарской, Рафи Альфандери тоже зашел туда и закрыл за собой дверь. Другой конец коридора был виден, но Михаэль заглянул еще и за угол. Там никого не было. Рахель оперлась о стену. Она была бледна.

— Я хочу у вас кое-что спросить, — шепотом сказал Михаэль.

Она напряженно ожидала.

— Это насчет ключа от почтового ящика профессора Клейна, — шепнул Михаэль и посмотрел по сторонам. В коридоре по-прежнему никого не было.

Она быстрым движением положила пачку бумаг на плиточный пол и снова оперлась на стену.

— Что насчет ключа? — спросила она тоже шепотом.

Девушка подняла голову, чтобы посмотреть ему в глаза, и ему пришлось наклониться, чтобы перехватить ее взгляд.

— Вы в последнее время вынимали его почту?

Она несколько секунд молчала, затем кивнула:

— Да, конечно, несколько раз, когда Адины не было, я вынимала почту, — она оглянулась по сторонам с опаской, — несмотря на то что Адина не просила меня об этом.

— Попытайтесь вспомнить, не приходило ли на его имя извещение о посылке.

Она снова помолчала, затем сказала:

— Я не помню, действительно не помню — когда я вынимала почту, я все клала на стол Адины, даже не смотрела, что там.

Михаэль подумал о скамье за углом на площадке и улыбнулся сам себе:

— Пойдемте сядем.

Она подняла свои бумаги, послушно направилась к скамейке и сразу села, будто силы ее оставили. Он присел рядом.

— Подумайте хорошенько, попытайтесь сосредоточиться. Был ли кто-то еще, кому вы давали ключ?

Она посмотрела на него с удивлением, затем покраснела и сказала звонким голосом:

— Это как раз не так уж и трудно вспомнить. Примерно две недели назад, я могу точно проверить когда, профессор Тирош просил у меня ключи дважды, два дня подряд, у него была общая статья с профессором Клейном, и он хотел убедиться, что она пришла. Он зашел в приемные часы, и мне неудобно было заставлять его ждать, он же завкафедрой… был.

— А эту статью вы видели? То есть он нашел то, что искал?

Рахель пожала плечами:

— Не знаю. Он мне ничего не сказал. Вернул ключи, но я не думаю, что он там что-то нашел.

— Он сразу же вернул ключи? — Михаэль почувствовал, что ему становится трудно дышать.

— Нет, я забыла попросить его вернуть ключи, была такая неразбериха, и он вернул их лишь на следующий день. Я помню, потому что я ему звонила, боялась — Адина заметит, что ключей нет, — смущенно сказала девушка, — это непорядок, но не могла же я, помощник секретаря, делать замечания профессору, верно?

— Когда это случилось?

— Я день точно не помню, но Адина тогда была два дня подряд у зубного, ей делали мост. Дату установить несложно.

Рахель посмотрела на следователя. Они сидели очень близко друг к другу. От нее шел сладковатый запах.

«Такая молоденькая, — подумал Михаэль, — такое наивное у нее лицо, такие томные глаза, такой сладкий запах…»

Он со вздохом встал со скамьи, она осталась сидеть.

Они подъехали к Синематеке, Михаэль поставил машину на стоянку. И снова Тувье повторил, что вышел отсюда примерно в четыре тридцать. Они стали спускаться по тропе, ведущей к Яффским воротам Старого города.

— И сколько времени это обычно у вас занимает?

— По-разному.

Михаэль остановился, посмотрел на Тувье с подозрением.

— Иногда час, иногда — два. Это зависит от того, останавливаюсь ли я по дороге.

— Есть постоянные места, где вы останавливаетесь?

— Есть несколько, — медленно ответил Тувье. — Вы хотите увидеть, где я был в пятницу?

Они шли молча, лишь иногда обмениваясь отдельными фразами.

— Вы знали, что Тирош занимался «Поэзией»? — Михаэль подчеркнул последнее слово.

— Какой «Поэзией»? Агнона? — Тувье остановился, недоверчиво глядя на собеседника.

— Так мы оба это понимаем.

— Это мне не известно, — сказал Тувье.

— Тогда как вы объяснили бы то, что мы нашли ее у него на письменном столе.

Тувье не ответил. Он внимательно поглядел на собеседника и пошел дальше. Лишь через несколько минут он вдруг произнес:

— Все-таки он никогда ничего не писал об Агноне. И кто вам сказал, что он имел в виду «Поэзию» Агнона?

— Аронович. — Михаэль взглянул на профиль собеседника. Тот замедлил шаг, будто собираясь остановиться, затем пошел быстрее.

— Ну, Аронович иногда такое скажет! — пробормотал Тувье. — Может, он и прав, но я об этом ничего не знаю.

— А если допустить, что Аронович был прав, что он имел в виду, по-вашему?

— Не знаю, — нерешительно сказал Тувье, и Михаэль заметил украдкой брошенный на него быстрый взгляд, — я сам этого не понимаю. Но это не значит, что Аронович не прав.

Они стояли уже вблизи главного шоссе на Рамат Эшколь.

— Вы, кажется, готовите вечер, посвященный тридцати дням со дня смерти обоих?

Тувье кивнул.

— Вы будете организатором?

— Нет, по-видимому, Клейн.

— Но вы ведь выступите?

Тувье пожал плечами.

— Очевидно. Наряду с другими, — сказал Тувье, не глядя на Михаэля.

В четыре тридцать, после часа быстрой ходьбы, они стояли на Гиват Тахмошет. Здесь Тувье остановился. Они обошли школу Рене Касен и вышли на холм. Тувье указал на один из склонов:

— Здесь я долго сидел.

— Сколько? — Михаэль зажег сигарету.

— Точно не знаю. Может, пока не стемнело.

— Мы вышли в три тридцать из Синематеки и пришли сюда в четыре тридцать, час ходьбы. А вы тогда вышли примерно в четыре тридцать? Дошли сюда, допустим, в пять тридцать. А теперь лето. Темнеет поздно. Вы хотите сказать, что сидели здесь четыре-пять часов? — спросил Михаэль с демонстративным недоверием.

Тувье Шай кивнул.

— И что же вы делали все это время? — спросил Михаэль с любопытством, как будто это был вопрос по учебному материалу.

— Думал. Мне надо было побыть одному.

— Почему? — допытывался Михаэль.

Тувье Шай молчал.

— И о чем же вы думали?

Тувье посмотрел на полицейского со злостью, как будто вопрос касался чего-то личного, о чем нельзя было спрашивать. Он, видно, погрузился в свои мысли, улыбнулся им.

— Посмотрите, как красив город отсюда, — сказал от бесцветным голосом, — вы стоите здесь, на холме, и видите, как улицы успокаиваются, бледнеют, стихает шум. Это красиво.

Михаэль Охайон смотрел на собеседника молча. «Тувье не склонен восторгаться природой, пейзажами», — вспомнил Михаэль слова Клейна.

— Куда вы хотите пойти теперь? — спросил Михаэль.

— Обратно в университет.

Плечи Тувье были опущены, всем своим видом он как бы хотел сказать: «Это единственное, что у меня есть в жизни».

— Итак, картина вырисовывается такая, — подвел итоги Михаэль на заседании следственной группы, пока Арье Леви недовольным жестом приглаживал ладонью волосы и вытирал пот. — Надо еще, правда, выяснить кое-какие подробности, в частности у специалистов-графологов, поскольку на почте не помнят, кто расписывался в получении посылки. Однако главный вывод, к которому я пришел, такой: Тирош убил Идо Додая. Мотивы убийства Тироша и Додая связаны, свидетельство этого — здесь, — он указал на пустую кассету, — история с заказом баллонов это проясняет. Не хватает лишь мотивов убийства, однако и тут есть направление поисков, хотя пока не совсем ясное.

— Что тут неясного, — презрительно бросил Леви, — ты же сам сказал, что у Додая был какой-то конфликт с Тирошем.

— Да, но в чем он состоял? — задался вопросом Бели-лати.

— Как вы это себе представляете? — спросил Эли Бехер. — Тирош зашел в кладовку и манипулировал там баллонами? А если бы его не убили, как бы он выкрутился? Мы ведь на него все равно бы вышли, о чем он думал? Где все его хитроумие?

— Есть вещи, которые невозможно объяснить. По-видимому, он считал свой замысел хитроумным. Так думает каждый убийца.

— Нет, — настаивал Бехер, — я имею в виду нечто другое: если бы он заказывал баллоны прямо по почте и получал их на почте, но не в университете, на вымышленное имя, скажем, тогда у него, пожалуй, было бы меньше шансов попасться. Зачем ему нужна была вся эта история с почтовым ящиком в университете — вот чего я не понимаю. Он как будто прилагал усилия к тому, чтобы его обнаружили.

Все на несколько минут замолкли.

— Похоже, что он хотел свалить все на Клейна, — заметил Авидан, нарушив тишину, и взглянул на Арье Леви.

Арье вздохнул и посмотрел на Михаэля, который, подумав, сказал:

— Я не знаю, как бы он выкручивался, если бы остался жив, но мы звонили в университет в Нью-Йорк; Клейн преподавал там до последней минуты, он не отсутствовал на работе. Во всяком случае, можно утверждать, что Додая убил не он.

— И все-таки. Может, у него был сообщник, может, они с Тирошем вместе… — начал было Белилати, но никто на его слова не отреагировал.

— А нет шансов найти пустые баллоны, а? — спросила Циля.

— Через три недели? Ну ты и хватила! — Альфандери покачал головой. Михаэль взглянул на него. — Можно было бы проверить все мусорные ящики в университете и городскую свалку, но шансов нет, — продолжал Альфандери, — мы искали повсюду — у него дома, в кладовке, в университете, где только не искали. Ничего нет.

— Может, они действовали совместно? — Белилати снова засмеялся. — Может, у Додая был конфликт с ними обоими?

— Ладно, хватит спекуляций, — сурово обрезал Леви, — после возвращения Охайона мы, может, будем знать больше. Есть много нераскрытых вопросов. Мы еще не знаем, кто убил Тироша, этого нам начальник следственной группы не объяснил. Но каждый работает в своем ритме.

— Надо еще расспросить работников Синематеки, проверить его алиби, этого Тувье Шая, — сказал Эли Бехер, — я снова хочу поговорить с киномехаником. Авось получу у него информацию. Этот киномеханик всю неделю на военных сборах, я не застал его. Я вообще не знаком с типами, которые ходят в Синематеку. Да еще в пятницу после обеда.

— Сильно культурные туда ходят, это место для левых, — пробормотал Арье Леви.

— Ладно, нельзя же дать объявление в газете, что мы хотим поговорить с теми, кто там был. — Циля поощрительно взглянула на Эли.

Михаэль с сомнением произнес:

— Из слов Клейна следует, что стихи как-то связаны с этим делом.

— Стихи! — Арье Леви привстал. — Может, ты действительно поедешь немного проветриться? — обратился он к Михаэлю. — Что за стихи?

Никто не ответил, но на лице Белилати обозначилось редкое для него выражение задумчивости и сосредоточенности.

Когда Михаэль зашел в свой кабинет после заседания, там уже сидел Эли Бехер. Он протянул Михаэлю толстый конверт и папку из зеленого пластика:

— Рейс — в восемь утра, и еще десять часов разницы во времени в твою пользу. Ты прибываешь утром и экономишь целый день. Вот билет. Твой паспорт в порядке, и в аэропорту тебя будет ждать Шац. Не забудь паспорт, — он вынул бумаги из коричневого конверта, — здесь и деньги, и мне велели тебе напомнить, чтобы ты брал квитанции на все расходы, и не забудь сделать подтверждение обратного рейса, точно через неделю. Чего ты смеешься?

— Может, из-за жары и усталости. Ты со мной разговариваешь, как мама-квочка. Ты быстро стал похож на свою жену.

Эли смущенно запротестовал:

— Я был два года в Нью-Йорке, а ты там вообще ни разу не был. И поверь, я испытал шок, приземлившись в аэропорту Кеннеди. Но я не хотел…

— Нет, это даже симпатично, — успокоил его Михаэль, — но я еще, как видно, не до конца усвоил, что завтра вылетаю, и Юваль как раз на этой экскурсии. Если сможешь — он завтра возвращается, так если тебе не трудно, скажи ему о моей командировке, а я позвоню оттуда.

— Нет проблем, я о нем позабочусь. Еще что-нибудь?

— Не оставляй в покое людей, пока меня не будет, не отставай от Клейна. Скрупулезно веди заседания группы, и пусть Циля ежедневно ведет дневник расследования, чтобы я мог все это увидеть по возвращении. Если что — звони. Пусть Циля позаботится о том, чтобы Рахель из секретарской факультета подписала протокол допроса. И все-таки порасспроси Клейна, не заказывал ли он газовые баллоны, может, он что-то об этом знает. Надо его немного потормошить.

— Нет проблем. — Эли с тщательностью отличника, так знакомой Михаэлю, записал все сказанное детским почерком, который всегда умилял Михаэля.

— Тебе надо поспать чуток перед полетом. Уже десять, а в шесть ты должен быть в аэропорту, у тебя не много времени осталось. А если ты будешь ждать ответа насчет подписи на почте, ты поспать не успеешь, — заметил Эли смущенно и заморгал.

Михаэль не спал в эту ночь. Графолог объяснил ему, почему возможно, что неясная подпись принадлежит Тирошу. Говоря о начертании букв, на котором он основывал свой вывод, он добавил:

— Не думаю, что это Клейн расписался. Почерк подделать нельзя, да к тому же он левша, у него очень характерный почерк. Пока я не могу поклясться на суде, но вполне вероятно, что это подпись Тироша.

Эли Бехер довез Михаэля домой и, несмотря на его протесты, твердо заявил, что отвезет его завтра утром в аэропорт.

В два часа ночи, собрав чемоданы, Михаэль понял, что заснуть не сможет. И выложил на кухонный стол копии протоколов заседаний кафедры литературы за последний год.

В пять тридцать утра Эли Бехер нашел Михаэля уже побритым и готовым. Глаза у него были красные. После чтения протоколов он стал представлять себе характер отношений между работниками кафедры. Вникая в них, чего раньше не делал, он задумчиво подводил итоги для Бехера по дороге в аэропорт. Бехер слушал молча.

— Очень интересные протоколы. Особенно когда уже знаешь этих людей, знаешь, о чем речь, можешь представить себе ситуацию и что движет поступками каждого. Много интересного можно узнать. Например, читаешь о принципиальном споре — нужно ли экзаменовать учащихся в конце года по предмету «Общие понятия» или можно ограничиться упражнениями, которые они сдают в течение года. Я прочел весь протокол по этому вопросу. И можно сделать вывод, к примеру, о доминантной роли Тироша, о том, что он регулярно обижает коллег. Или о напряженных отношениях между Целермайер и Дитой Фукс. Дита говорит что-нибудь, а Целермайер всегда ей противоречит. А после них всегда выступает Калицкий, неизменно защищая позицию Фукс, что кажется смешным. Очень странные вещи.

Эли внимательно вел машину. Михаэль видел его профиль, классической формы нос, длинные ресницы — всего этого он раньше не замечал.

— Понимаешь, — сказал Михаэль, когда они вышли из машины и уже стояли у стеклянных дверей аэропорта, — Тувье Шай голосовал за каждое предложение Тироша, весь год, даже когда они были провокативными. Но на последнем заседании он не сказал ни слова — во всяком случае, в протоколе ничего не записано, — ни слова, и при голосовании по вопросу изменения структуры кафедры он записан как воздержавшийся.

Эли Бехер не реагировал.

— Ты не понимаешь, — Михаэль взял коллегу под руку, — я хочу сказать, что Тувье вел себя так, будто весь мир для него завязан на Тироше. Он выступал на всех заседаниях как минимум по разу, и всегда в поддержку Тироша. А в последнем протоколе он упомянут в числе присутствующих, но не записано, чтобы он хоть что-то говорил. А это было еще до убийств. Ципора Лев Ари вела протоколы, я проверил другие ее записи, и, несмотря на то что выглядят они достаточно неряшливо, ее записи кажутся мне полными и достоверными.

В зеленых глазах Эли Бехера мелькнули искры заинтересованности.

— Может, у него голова болела на последнем заседании?

Михаэль замолчал. У него появилось чувство, будто они с Эли в последнее время поменялись обязанностями, будто Эли занял его должность, а он стал его подчиненным.

Эли заметил озабоченный взгляд коллеги и стал извиняться:

— Я просто поражен, что ты совершенно не уделяешь внимания предстоящей поездке. Человек впервые в жизни летит в Нью-Йорк и об этом не говорит ни слова!

— Что мне до Нью-Йорка! Ведь дело-то не раскрыто, у меня есть время гулять по Нью-Йорку?

— И все-таки! Все-таки!

На табло было указано изменение времени: рейс отправлялся на пятнадцать минут раньше. В зале было душно и влажно, несмотря на кондиционеры.

Тут Михаэль впервые огляделся и увидел типичные для аэропорта картины: три девушки в сопровождении родителей, то и дело проверяющие свои паспорта; семья религиозных ортодоксов со множеством детей — дети держались за полы черного лапсердака отца, его возбужденное лицо было скрыто широкой шляпой. Рядом с ним стояла усталая женщина с выпирающим животом и младенцем на руках. Они не спускали глаз с чемоданов — привычная картинка из жизни евреев религиозного квартала Меа Шеарим. Были и другие картины: студенты с тяжелыми рюкзаками, очередь на досмотр багажа, нервные разговоры окружающих, крики грузчиков и тишина на втором этаже, запах свежесваренного кофе — Эли с Михаэлем пили его в углу большого зала. Они молча наблюдали за пассажирами, проходившими контроль безопасности и несшими знакомые пакеты из магазинов беспошлинной торговли. По громкоговорителю все время передавали объявления о посадках и взлетах самолетов.

— Я вообще-то, как и много лет назад, люблю аэропорты, — признался Михаэль, — их запах, шум и ощущение, что ты уже в другой стране. У каждого аэропорта — свой запах, как и у каждой страны.

— Я завидую, что ты отсюда уезжаешь хоть ненадолго, а главное — что в Нью-Йорк. Ужас как хотел бы побыть сейчас недельку в Нью-Йорке.

— Даже если пришлось бы работать?

— Да. Меня бы это не волновало. Знаешь, сколько лет пройдет, прежде чем я смогу себе позволить поехать на месяц за границу?

— Отец Ниры, мой бывший тесть, всегда говорил: «Лошадь может пересечь океан, но все равно останется лошадью», — старая польская пословица.

Эли улыбнулся:

— Ты всегда утверждаешь, что все люди в принципе похожи друг на друга, но поговорим после Нью-Йорка, ладно?