Убийство на кафедре литературы

Глава 14

В шесть утра, после нескольких часов, проведенных с Белилати, который неотвязно напевал песенку «Где же собака зарыта?», Михаэль Охайон, уже переодевшись во все чистое, стоял в своей квартире у зеркала и осторожно водил бритвой по щекам.

Когда он вытирал щеки полотенцем, к нему пришло решение.

— Ты знаешь, который час?! — сонным голосом попрекнул его Авигдор — начальник отдела уголовного розыска. — Ты что, не можешь подождать до начала рабочего времени?

— Нет, это не обязательно должен быть большой баллон, — ответил он на вопрос Михаэля, — достаточно лабораторного маленького, двухсотграммового баллончика, как для газированной воды, но… Да, я такими пользовался, когда изучал химию в университете. Тогда меня еще не будили в шесть утра. Охайон, сколько лет я начальник отдела уголовного розыска? Не год и не два! Почему ты мне не доверяешь? Я тебе уже тыщу раз говорил, что это идиотская идея. Все же так просто! Можно зайти в гараж, герметически закрыть его, включить двигатель, и вот тебе угарный газ. По моему скромному мнению, так ты ничего не найдешь… Да, в этом что-то есть, — голос Авигдора впервые дрогнул, — но человек, который это сделал, должен разбираться в химии, ведь, если набрать газ в гараже, будет запах, это надо понимать. Ты правильно говоришь — когда газ добывают в лаборатории, запаха нет. Вы должны искать не любителя подводного плавания, а химика. Идея с агентствами химреактивов — это абсурд, угарный газ есть в любой лаборатории…

— Но я искал в лабораториях, в университете, в больницах, — устало возразил Михаэль, — я хочу проверить все заказы за последний месяц. Сколько нужно таких баллончиков?

— Пять, шесть, это не важно, но поверь мне…

— Я подошлю тебе человека, дашь ему список мест, пусть ищет. Что мы теряем?

Михаэль поблагодарил Авигдора и положил трубку. Затем посмотрел на часы и в нетерпении стал ждать, пока стрелки подойдут к шести тридцати, после чего позвонил Амнуэлю Шореру.

— Где встречаемся? — спросил Шорер бодрым голосом.

— В кафе «Атара», возле банка.

В семь тридцать они уже сидели в «Атаре», у большого окна, выходящего в переулок. Официантка принесла им завтрак — жирную яичницу, две булочки, маленький кубик масла, розетку с вареньем, лимонный сок. Она говорила по-венгерски с пожилой женщиной, сидевшей за столиком в центре зала.

— Я тебя разбудил? — спросил Михаэль.

— Ерунда. Когда ты получил ордер на вскрытие сейфа?

— В четыре тридцать.

— Тогда не стоило устраивать суматоху, можно было дать людям поспать.

— Я так и сделал.

— Ну и что еще происходит?

Михаэль привел некоторые фрагменты из беседы с Клейном, рассказал, как обнаружили наличие сейфа. Хотел было рассказать о «Поэзии» Агнона, однако ощущение страха, которое вызывала в нем эта тема, остановило его. Он не знал, как сказать об этом. В конце концов он резюмировал: «Исходя из этого я полагаю, что есть новое, иное направление поисков».

— А если он заказывал баллоны за границей? — спросил Шорер. — Ведь агентства по поставке химикатов есть во всем мире. Ты же не думаешь, что он хранил в сейфе пустые газовые баллоны или проспекты химических фирм?

В кафе зашли двое мужчин и уселись у бара. Михаэль посмотрел на их темные костюмы, узкие галстуки и поправил воротник своей рубашки.

— Давай немного подумаем, — мягко сказал Шорер, отпив из чашечки кофе с молоком, принесенный официанткой, — каким образом профессор литературы мог достать газовый баллон? Как бы ты доставал?

Михаэль осторожно поставил чашечку на блюдце.

— Я тебе уже говорил — мы проверили все лаборатории и нигде не обнаружили, что чего-то не хватает. Существует лишь один законный путь: заказать в агентстве по поставке химикатов — по телефону или почтой. В этом случае надо забрать заказ, кто-то должен заплатать, агент должен знать, кто платит, куда послать.

— Вот именно, — согласился Шорер, сломав обгорелую спичку, брошенную Михаэлем в пепельницу, — в том-то и проблема. Но скажи, зачем тому, кто так тщательно готовил убийство, оставлять следы, если он может достать этот не такой уж редкий газ другими путями? Даже если речь идет о маленьких баллончиках, ведь и их нужно купить, подписаться на посылке, я знаю?

— У меня есть идея, — настаивал Михаэль, — после того, как я увижу содержимое сейфа и все проверю, ты со мной согласишься.

Шорер показал официантке свою пустую чашку, она крикнула в кухонное окошко: «Еще один „перевернутый“ кофе»[21] и тут же принесла новую чашечку.

— Проблема с Тирошем, — продолжил Шорер, — в том, что он жил совершенно один. Понимаю, ты ожидаешь вскрытия сейфа, но я настроен достаточно пессимистично в этом отношении.

— Пока что, — признался Михаэль, — мы и в самом деле не нашли ни номера телефона химагентства, ни проспектов, ни книг по химии. И все же я убежден, я чувствую: это верный путь. В любом случае, намереваюсь попробовать.

Он снова глянул на большие часы, показывавшие восемь. Амнуэль Шорер попросил счет, бросил угрожающий взгляд на Михаэля, протянувшего было руку к своему бумажнику, и расплатился с официанткой. Она покопалась в кожаном кошельке, висевшем на талии, отсчитала сдачу. Шорер оставил монеты на столе.

Двое мужчин в костюмах расплатились за выпитый ими кофе эспрессо, и Михаэль увидел, как они спускаются по улице Бен-Иегуда в направлении площади Сиона. На пешеходной улице людей было немного, магазины еще не открылись. Дойдя до площади Сиона, Михаэль и Шорер увидели Эли Бехера, стоявшего у банка Леуми, который на повышенных тонах говорил с двумя мужчинами, что были только что в кафе. Тот, кто пониже, как выяснилось, был директором отделения банка. У дверей стояли еще две женщины и мужчина, ожидающие открытия банка.

Когда банк наконец открылся, Михаэль зашел внутрь, за ним — Эли Бехер и Шорер. Он стоял в стороне, пока директор внимательно изучал подписанный ордер, после чего провел их к комнате сейфов, по дороге читая лекцию о порядке охраны.

Шорер старался не привлекать к себе внимания, стоя за спиной Михаэля — тот вместе с Бехером нагнулся, чтобы рассмотреть содержимое сейфа. Директор сосчитал находившиеся в сейфе деньги и тщательно записал каждый предмет, прежде чем сложить все в конверт. Лишь после того, как Эли Бехер послушно подписал положенный перед ним акт изъятия, можно было собрать вещи, вынутые из сейфа, в закрытые пластиковые мешки. Директор взял себе один из двух экземпляров документа, второй Эли передал Михаэлю, третий будет отправлен в суд. Михаэль снова глянул в черное пространство сейфа, и они медленно вышли, один за другим, через заднюю дверь банка. Михаэль не отрывал глаз от спины Эли, державшего оба мешка.

В своем кабинете в Русском подворье Михаэль взял в руки картонную папку, которую принесла Циля, — ее вернул экспертный отдел. Затем он бросил взгляд на Шорера, на Эли, на мешки. Движения его были медленными, как всегда, когда он волновался.

В бумажный коричневый конверт Эли сложил все самые важные документы Тироша: там были купчая на дом в Емин-Моше, удостоверение докторской степени, диплом премии Президента страны в области поэзии, медицинские документы, пожелтевшие письма, удостоверения на иностранных языках.

— Чешский, — сказал Шорер и нахмурил брови, припоминая слова забытого языка.

Михаэля вдруг осенило. Просмотрев список внутренних телефонов, он, испытывая некоторую неловкость, попросил к телефону Горовица из бухгалтерии. Тот немедленно явился, с румянцем смущения на лице.

— Именно теперь, — сказал он с доброй улыбкой, — когда я ухожу на пенсию, понадобилось знание моего родного языка.

Он прочел аттестат об окончании средней школы на имя Павла Щасны, документы Елены Радовенски — матери Тироша.

Рассматривая одну из бумаг, Горовиц объявил:

— А тут по-немецки.

Это была зачетная ведомость второго курса медицинского факультета в Вене.

— Вот, смотрите. — Шорер склонился над документом, чтобы прочесть список оценок.

Подняв взгляд, он встретил улыбку Михаэля.

— Ничего лучшего и желать нельзя! Здесь есть все, разве только самих баллонов нет. И химия тоже, — сказал Михаэль, сидя в кресле с устало-расслабленным видом.

В коричневом бумажном конверте — и в белых тоже — была иностранная валюта: швейцарские франки, доллары, фунты и даже иорданские динары. Из третьего конверта Михаэль вынул жемчужное ожерелье, серебряный замок которого был украшен бриллиантами, и к нему в пандан серьги. Он поглядел на эти вещи, затем подозвал Эли Бехера и победно воскликнул:

— Вот оно!

Завещание, подписанное нотариусом, было в отдельном конверте. Михаэль дважды прочел краткий и емкий документ, протянул его Шореру, затем позвонил по черному телефону и пригласил Цилю.

Она несколько минут вникала в суть документа и, покраснев, вернула его Михаэлю.

— Выхода нет, — Эли Бехер провел рукой по волосам, — пусть она приходит с адвокатом, если хочет, — и с обидой добавил: — Я с самого начала говорил, что она мне не нравится.

Михаэль кивнул Циле.

— Надо выяснить, где она сейчас, и доставить ее сюда. Ты готова?

Циля энергично кивнула, открыла дверь и столкнулась с Мени Эзрой.

— Ты куда? — спросил он нервно и оглянулся.

Она глянула через его плечо и приветливо улыбнулась худощавому усатому парню, что стоял у двери. Он был в полицейской форме, с нашивками сержанта.

— Позвольте представиться: Илан Муаллем, — сказал он Михаэлю, протянув бумагу.

— Илан из полиции Офакима, — объяснил Мени, — это нам прислали подкрепление из Южного округа.

— Хорошо, что Белилати нету, а то он бы его сожрал. — Эли Бехер взял сержанта за руку. — Пошли, старик, организуем тебе кофе и поесть. — И увел его из комнаты.

Михаэль вкратце объяснил Мени, как проверить тех, кто заказывал угарный газ за последний месяц, и попросил все тщательно записывать.

— С этим Муаллемом?

— Думаю, по телефону говорить и он сможет, — холодно произнес Михаэль.

Образ исполнительного парня в выглаженной полицейской форме вдруг пробудил в нем жалость.

Когда все вышли из кабинета, Михаэль раскрыл картонную папку, которую прислали из лаборатории экспертного отдела, и пролистал тонкие листы с напечатанным текстом. Он зажег сигарету и стал вникать в отчет экспертов, который положила ему на стол Циля. В отчете говорилось, на какой машинке печатались стихи, что напечатаны они на рисовой бумаге (читал Михаэль четкий почерк Пнины), говорилось о характере некоторых букв на пишущей машинке, о дефекте буквы «л», о чернилах, которыми ставили в тексте огласовки. Отмечалось, что на бумаге найдены отпечатки пальцев Тироша и другие, «размытые и не поддающиеся идентификации».

Михаэль читал стихи, ища возможность установить личность писавшего. Он чувствовал, что сбит с толку. Не может быть, думал он, чтобы пишущий эти строки не понимал их глупости и бессмысленности. Он испытал удовлетворение, обнаружив примечания, написанные почерком Тироша, который он уже научился различать за последнюю неделю. «Метафоричность закрытая», — писал Тирош рядом со строкой «не знаю, заперла ли дверь, когда ушла». Михаэль знал, что следует различать автора и лирическое «я», которое выступает в поэзии, но все же решил, что эти стихи принадлежат женщине. Он переворачивал тонкие листы, видя многочисленные замечания Тироша, знаки вопроса. На одной из страниц Тирош написал красными чернилами в кавычках: «Не так и не об этом следует писать». Кого цитировал профессор-поэт? По характеру примечаний Михаэль сделал вывод, что Тирош знал поэтессу, которую критиковал.

Белилати ворвался в комнату, как обычно, шумно дыша:

— Жаль, что Шорер уже ушел. У меня есть нечто интересное для него, и для тебя тоже.

— Случайностей не бывает, — заявил Михаэль, положив картонную папку на угол стола, — если Тирош положил в сейф папку со стихами, в этом должен быть какой-то смысл.

— Я не говорю, что это с небес упало, — пожал плечами Белилати, — однако не так просто найти того, кто писал эти стихи, ведь Тирош мог просто сунуть что-то не на место, он же не знал, что его вот-вот убьют. Но я тебе найду. Нет проблем.

Михаэль заметил, что Белилати за последние дни поправился, его живот выдавался больше, чем обычно, и был виден через расходящиеся полы рубашки.

— Так что ты хотел сказать? — спросил Михаэль.

Белилати довольно улыбнулся.

— Который час? — Он взглянул на часы. — Только десять тридцать, но я скажу тебе откровенно — у меня есть связи, я работаю с этим не первый день, только что разузнал кое-что интересное, а уж когда ты поставил мне запись этого твоего профессора, я окончательно убедился. Хорошо, что удалось выйти на нужного человека. Повезло.

— Так о чем речь? — напряженно спросил Михаэль, «погруженный» в окись углерода.

С победной улыбкой Белилати объявил:

— Я нашел гинеколога этой фарфоровой, как ее, Эйзенштейн.

— Ну и что там у нее за дела с гинекологом? — спросил Михаэль как запрограммированный.

Белилати начал свое обычное:

— Спроси меня, и я тебе отвечу.

По мере рассказа он становился все более серьезным. Он назвал имя гинеколога, намекнул на то, как долго на него выходил:

— Я не утруждал себя бюрократическими процедурами насчет врачебной тайны.

Он рассыпался в комплиментах секретарше гинеколога:

— Частная клиника гинеколога — как раз напротив дома моей родственницы, младшей сестры моей жены, ну, Амалии, я тебя с ней как-то знакомил, может, ты забыл.

Михаэль вспомнил ужин в субботу в доме Белилати: полная женщина со смущенной улыбкой, офицер уголовного розыска в патриархальной позе во главе стола, горящие свечи в углу, чистенькие дети; «ешь, ешь, никто так не делает суп-кубе[22], как моя жена»; помнил он и жару в комнате, тяжелую пищу, сестру жены Белилати — Амалию, молодую и застенчивую, ее волосы, убранные в хвостик сзади, карие глаза, светлую улыбку. Помнил даже ее застенчивый голос:

— Дани столько о вас рассказывал.

Белилати напрасно надеялся выдать ее за Михаэля.

— Не уверен, смогу ли я этим воспользоваться без судебного решения о снятии врачебной тайны, — сказал Михаэль, когда Белилати закончил.

Белилати покраснел и запротестовал:

— Разве я тебе когда-нибудь приносил неверную информацию?

— Не в этом дело, — примирительно ответил Михаэль, — она требовала адвоката еще на первой встрече, еще до того, как мы что-то узнали. Ты себе представляешь, как она отреагирует, если мы заговорим об этом на допросе?

— Но ведь работники на детекторе лжи сказали, что ее ответы вызывают сомнение в их правдивости. И ее, и Тувье Шая, и Арье Клейна. Совсем не обязательно дожидаться судебного постановления, — упрашивал Белилати.

— Кто сказал, что ответы Клейна вызывают сомнение? — Михаэль сорвался с места.

— Ладно, успокойся, работник детектора лжи сказал. Но это не страшно, надо будет его еще раз пригласить. Есть путаница в его ответах на вопросы — когда прибыл, где в точности был и тому подобное.

— Какая путаница? — спросил Михаэль подозрительно. — Нет никакой путаницы! Он прибыл в четверг во второй половине дня!

— Ладно, я не знаю, может, мы его готовили к ответам не так, как нужно, пригласим еще раз. Чего так волноваться? Он ведь не единственный, кого нужно пригласить еще раз, — Белилати улыбнулся всепонимающей улыбкой, — я знаю, что это твой человек и все такое.

Михаэль Охайон кивнул и нерешительно взглянул на Белилати.

— И все-таки, — медленно произнес Белилати, — вернемся к срочным делам. Это не твои проблемы, а секретарши гинеколога или его самого, но не наши. Пока дело дойдет до суда, у тебя будут приемлемые доказательства.

Михаэль вздохнул:

— Ты знаешь, Дани, что я высоко ценю твою работу, — он краем глаза глянул на смягчившееся лицо офицера угрозыска, — но закон меня ограничивает. Я не говорю, что не воспользуюсь твоей информацией, но не знаю, что может случиться. На сегодняшний день ясно, что у нее есть как минимум один мотив для убийства, если не больше, но я не думаю, что закон нас в данном случае прикроет.

— Так я это скопирую и тебе верну? Да? — Белилати встал и взял картонную папку. Михаэль кивнул.

Белый телефон зазвонил раньше, чем Белилати закрыл за собой дверь.

Циля тяжело дышала.

— Она не хочет приходить, — говорила Циля в отчаянии, — она говорит, что ее только силой затащат в «это место». Я не знаю, что делать. Я уже все фокусы перепробовала, описала, как за ней приедет полицейская машина, но она все равно не желает сюда являться.

— Ты где?

— В университете на горе Скопус, она в своей комнате, работает. Я не знаю, что делать, вызвать сюда машину и забрать ее силой? Ты хочешь ее арестовать?

— Нет, — уверенно сказал Михаэль, — я пока не хочу никого арестовывать. Посмотри, там ли Клейн.

— Он там. Я видела его возле секретариата. Поговорить с ним?

— Нет, я сам ему позвоню. Жди там.

— Университет, — занудным голосом сказала телефонистка.

— Пожалуйста, секретариат литературного факультета.

— Алло, — испуганно ответила Адина Липкин.

Михаэль попросил профессора Клейна.

— Кто просит?

— Из полиции. — Михаэль услышал твердые нотки в своем голосе.

— Он был здесь только что и вышел. Я могу пойти его поискать, если это срочно, потому что здесь люди. А нельзя оставить ему сообщение?

— Нельзя, — решительно ответил Михаэль.

— Ладно, но придется подождать.

Прошло несколько минут, прежде чем Михаэль услышал знакомый голос.

— Алло! — энергично ответил Клейн. — Кто говорит?

Михаэль говорил не прерываясь, слыша дыхание собеседника; тот несколько раз произнес «да» и один раз «понял».

Михаэль долго глядел на часы. Стрелки двигались медленно, пепельница наполнялась окурками. Он вытянул ноги, поглядывал на кольца дыма и видел в них лицо Яэль Эйзенштейн. Он не мог думать ни о чем, пока не составил план допроса. Белилати зашел, вернул папку, глянул на Михаэля и вышел, не сказав ни слова.

В любую минуту, думал Михаэль, откроется дверь и появится эта молодая женщина, хрупкая, как ландыш, и ему придется не обращать внимания на ее хрупкость и красоту.

Он сосредоточился, пытаясь представить себе картину убийства. Кто-то снова и снова бьет Тироша по лицу; тот падает назад. Данные патологоанатомов о росте убийцы допускали слишком большой разброс. Изнурительная и долгая работа экспертов ничего не дала. Убийство в результате вспышки гнева, не обдуманное заранее. Такое убийство, объяснял он другим, не может совершиться из-за наследства, которое кто-то ожидает получить. Он представил похожую на мадонну Яэль Эйзенштейн, хрупкую фигурку, сжимающую в руках статуэтку индийского бога Шивы — бога плодородия и разрушения, и возникшая перед ним картина стала проясняться. Он видел белую руку, искаженное гневом лицо, сверкающие злобой глаза, пытался почувствовать то, что она могла чувствовать в тот момент, — и остановил поток своей фантазии.

Человек может пойти на поводу у своих эмоций, распалиться и ненавидеть в себе этот накал страстей. Возможно, подумал он, это Яэль.

Но не из-за наследства. Из-за чего-то другого, чего я не знаю. Когда открылась дверь, он понял, что будет играть в азартную игру.

Вошла Циля, и он поспешил спрятать черную картонную папку, которую вернул Белилати, в ящик стола.

— Она здесь. — Циля вытерла лоб. — Ну и жарища на улице! Она ждет с Клейном, он спрашивает, можно ли ему зайти с ней, я обещала спросить тебя. Что сказать?

— Скажи, что я хочу говорить только с ней, а потом, может, и с ним.

Михаэль Охайон включил магнитофон, как только на пороге появилась хрупкая фигурка в черном трикотажном костюме, но не в том, что был на ней в прошлый раз, этот был менее плотной вязки. Руки ее выглядели особенно худыми, на шее была нитка белоснежного жемчуга. Михаэль чувствовал себя виноватым из-за того, что должно было здесь сейчас произойти…

Он старался сохранить непроницаемое выражение. Когда она закурила, он поставил перед ней пепельницу.

— Вы хотели со мной поговорить, — холодно произнесла она.

— Я хотел бы, — вздохнул Михаэль, — чтобы вы снова рассказали мне, что делали в день убийства Шауля Тироша.

— Я уже говорила, — сказала она рассерженно, — я уже как минимум три раза рассказывала.

— Я знаю, но, к сожалению, каждый раз появляются новые вопросы. Мы не заинтересованы в том, чтобы напрасно беспокоить людей. Я бы хотел установить, в котором часу вы прибыли в университет в ту пятницу, менее недели тому назад.

Она склонила голову набок и усмехнулась. Он смотрел прямо на нее. Она не вызывала в нем никакой злости, только жалость.

— Как ты догадался ее об этом спросить? — удивился Шорер, когда спустя годы слушал запись допроса. — Объясни, как ты догадался уже тогда?

Михаэль быстро и сбивчиво начал объяснять:

— Я чувствую человека, вхожу в его внутренний мир, стараюсь думать, как он, слушать, как он говорит, — факты фактами, но я стремлюсь найти главное в нем самом.

— Можно сдохнуть от этого, — запротестовал Шорер, — нельзя вести расследование, отождествляя себя с подследственным, ведь это значит, что, когда расследуешь убийство, нужно проявлять агрессивность.

— Иначе я не могу, — оправдывался Михаэль, — только отождествляя себя с человеком, я знаю, куда повернуть. Такое сближение с людьми болезненно, во всяком случае, для меня, ведь цель сближения — заставить человека страдать, но лишь так я могу узнать то, что мне нужно.

И снова он спрашивал ее, с надоедливым упрямством: что она делала в пятницу?

Она отвечала подробно, снова вспоминая, как прибыла вовремя на заседание кафедры, потом была в библиотеке, поехала «домой», как она называла дом родителей.

— А когда вы видели Тироша в последний раз?

Она помотала головой, как Юваль, когда был младенцем и отказывался от еды.

— Попросту говоря, — сказала она глуховатым тоном, — это не ваше дело.

Она зажгла сигарету дрожащей рукой. Ее пальцы без колец были в желтых никотиновых пятнах.

— Ваши отпечатки пальцев обнаружены в его кабинете.

— Ну и что? Я была у него как-то. Я это уже слышала.

— А в пятницу вы у него были?

— Я уже говорила. — Она глядела прямо ему в глаза.

Михаэль вертел в руках коробок спичек и пытался смотреть на нее дружелюбно и доверительно.

— Я бы хотел, чтобы вы мне больше доверяли.

— Почему же? Вы что, просите меня об одолжении? — холодно произнесла она.

Михаэль натянул на себя улыбку долготерпения и многоопытности.

— Я сожалею, — он старался придать мягкость своему голосу, — о ваших ужасных страданиях, о тех унижениях, которым подверг вас Шауль Тирош.

— Что вы имеете в виду? — По ее белой коже разлился нежный румянец.

— Вы хотите, чтобы я напомнил вам?

Она молчала.

— Я имею в виду ваше замужество, развод, аборт и…

— Кто вам сказал? — Она покраснела, голос стал сдавленным. — Арье Клейн?

Михаэль нервно улыбнулся:

— Клейну не понадобилось мне этого рассказывать, мы и без него знали.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

По слезам, выступившим на ее глазах, когда она наклонила голову, он понял, что попал в точку.

— С тех пор прошло много лет, но такие унижения нелегко забыть, правда?

Молчание.

— Я понимаю ваши страдания, — Михаэль подчеркивал каждое слово, — ведь вы узнали, что у вас не будет детей.

Она подняла голову.

— Что вы можете об этом знать? — спросила она с угрозой. Губы ее сжались.

— Я пытаюсь себе представить, что вы тогда чувствовали. Боль, страдания, унижение. Вы — не единственная, кого Тирош унижал, если вам от этого станет легче.

Она не реагировала — глядела на него молча.

Он прочел в ее глазах страх и гнев. Она безотрывно смотрела на него.

— Могу вообразить себе этот разговор. Он вас унижал, как обычно, в своем стиле — сдержанно и утонченно, может, вы рассказали ему о лечении у гинеколога, и он реагировал с присущим ему цинизмом. Что он вам сказал? Что вы вообще не должны быть матерью, это не для вас? Что такое он вам сказал, после чего вы ударили его так, что он умер?

Она встала и побежала к двери, Михаэль настиг ее, когда она уже схватилась за ручку. Он с силой оторвал ее руку от двери, палец за пальцем, сжал, протащил назад к креслу и усадил.

Я не ошибся, подумал он и позволил себе на мгновение предаться радости победы…

Она сидела обмякшая, будто утратив всю свою волю, напуганная и обессиленная. Он чувствовал, что и его силы на пределе.

— Так что же он вам сказал? Отсюда бежать нет смысла, вы же знаете. Что он вам сказал, когда вы были у него в кабинете? Что он вам сказал такого, что заставило вас ударить его статуэткой и бить снова и снова?

Он задумался, можно ли ей говорить о снисхождении, если она будет содействовать расследованию, несмотря на убийство с заранее обдуманным намерением, и решил пока воздержаться.

— Это было ужасно, правда? Оставить его там, видеть, как он упал… — Он говорил так убедительно, будто при этом присутствовал.

Она посмотрела на него, потом отвела взгляд, отрицательно качнула головой, вынула из маленькой кожаной сумочки, висевшей на подлокотнике кресла, крохотный вышитый платочек и бесшумно высморкалась. Он уже много лет не видел, чтобы женщина сморкалась в кружевной платочек, как девочка из хорошей семьи.

Он собрался было повторить свой вопрос, но тут она глуховато произнесла, что не била Тироша.

— Но вы были в его кабинете.

— Да, но только в четверг.

— И вы с ним ссорились.

Она кивнула.

— По поводу чего?

— Это мое личное дело.

— Более личное, чем то, что вы не можете рожать?

Да. Так она это видит. Во всяком случае, Шаулю она об этом не говорила.

«Что же может быть более личного для нее, чем лечение у гинеколога?» — думал Михаэль. Он чувствовал, что ему нужно срочно это отгадать, как будто его жизнь от этого зависела. Он думал о ней, о ее работе на кафедре, о ее отшельническом образе жизни, о том, что она избегает ездить в автобусе, что довольствуется кефиром и фруктами, о ее однообразном гардеробе, не меняющемся в соответствии с модой, об информации Белилати о ее гинекологе, о лечении у психиатра четыре раза в неделю — так сказал Белилати, такси туда и обратно, ее одиночество, это одиночество…

Теряю ритм, думал он, надо ее почувствовать, проникнуть в ее образ мыслей. И не надо мерить своей меркой — важно, что является личным для нее, а не для меня.

Он быстрым движением вынул из ящика черную картонную папку.

— Я так понимаю, что для вас самое большое оскорбление было связано с этим, — и он протянул ей папку со стихами.

Она вцепилась в папку, не говоря ни слова.

— Выходит, из-за его критики ваших стихов вы набросились на него? Это унижение заставило вас потерять голову?

Она рыдала, не говоря ни слова. Это его растрогало. Однако она должна ответить, думал он.

Она не набрасывалась на него, повторила Яэль. Она была у него в кабинете в четверг утром. Снаружи, у дверей Тироша ожидала Рухама Шай, он может ее спросить, как она выглядела, когда вышла из кабинета. Она оставила стихи у него — не могла его больше видеть ни минуты. Чувствовала себя как замороженная. Она никогда не реагировала насилием на оскорбление, отмежевывалась от таких оскорблений, старалась не обращать внимания. Тирош никогда не обижал ее так, как тогда, когда вернул ей стихи. Он сидел за столом и старался быть вежливым, сдержанным, и даже в этом она видела для себя обиду и оскорбление. Она никому не показывала своих стихов, говорила Яэль сквозь рыдания, даже Клейну. Вообще-то она начала писать стихи лишь год тому назад, и у нее не было другого способа узнать, чего они стоят. Тирош старался вести себя обходительно, как обычно, был остроумен, но в конце сказал нетерпеливо: «У тебя нет будущего. Ты не должна писать, для этого нужны врожденные способности, их у тебя нет». Она могла бы ударить его, если бы хватило сил, но ее первым импульсом было броситься в окно с шестого этажа.

Михаэль не отводил от нее глаз. Он вслушивался в каждое ее слово и представлял себе эту сцену. Он несколько раз спрашивал себя — верит ли он ей. И уже не мог ответить. Она выглядела совершенно выжатой.

— У меня еще два вопроса.

В ее глазах снова мелькнул испуг.

— Пытался ли Тирош снова за вами ухаживать?

Да. Но она его отвергла. Он на нее сердился, но недолго.

— И второй вопрос. Как вы можете объяснить эти строки: «И не будет в тебе той малости, какую невозможно мне отдать»? Что? Объясните, что это? О чем это? — Ее длинные брови изогнулись, она смотрела на него в недоумении.

— Я не понимаю, — сказала она.

Она уже не говорит: «Что вы имеете в виду?» — думал Михаэль, теперь она искренна. Что ж, все как будто уже известно. А может, она все же неискренна, может, меня подводит интуиция?

— Знаете ли вы о завещании, которое оставил Шауль Тирош? — не без колебаний спросил он.

Она пожала плечами.

— Завещание? Какое завещание? — спросила она без страха, лишь с удивлением.

— Он когда-нибудь говорил с вами об этом?

Она ответила, что деньги, собственность ее не интересуют.

— И все-таки — такси, анализы, лечение, еда — на что вы живете? — Он вспомнил о постоянной сумме, поступавшей каждый месяц на ее счет в банке. Эта информация тоже была заслугой Белилати — он преподнес ее на заседании следственной группы.

Она работает, и ее ежемесячно поддерживают родители.

— Но, — осторожно сказал он, — насколько мне помнится, ваш отец обанкротился в тысяча девятьсот семьдесят шестом году и после последнего инфаркта не работает.

Она молчала. Он ждал. Прошло несколько минут, прежде чем он сказал:

— Вы ведь говорили вещи и более серьезные, так что можете рассказать и об этом, тем более что деньги вас не интересуют.

Он не мог скрыть нетерпения в своем голосе.

Она смущенно глотнула и растерянно сообщила, что квартира записана на нее, что отец успел перевести «до кризиса» деньги в США, «большую сумму, я не знаю точно, сколько, но я живу на проценты. Отец, правда, говорит, что опасаться нечего, но я не могу спокойно жить, зная, что нарушаю закон».

Михаэль выложил перед ней копию завещания. Она смотрела на нее вначале с недоверием, затем стала читать. Дрожащей рукой взяла документ, поднесла к глазам. Затем положила бумагу на стол, порылась в своей сумочке, вынула из нее футляр для очков, из него — очки в черной квадратной оправе, надела их и продолжила чтение. Потом отложила бумагу, но очков не сняла, и они придали ей более взрослый вид, более интеллигентный, сосредоточенный. Невозможно было не увидеть гнева в ее глазах. Ее губы снова сжались, придав лицу знакомое Михаэлю выражение.

— Вы об этом ничего не знали? — Михаэль вложил документ в коричневый конверт, не отрывая от нее взгляда.

Она кивнула.

— Но вы меня все же не удивили, — сказала она.

От слез ее очки затуманились.

— Почему вы плачете?

Она тряхнула головой:

— Вам не понять. И никто не поймет.

Михаэль вздохнул:

— Так объясните, может, я все же пойму.

— Он не захотел оставить мне даже ненависти. Он должен был сделать нечто, что выглядело бы благородно в его глазах, это так характерно для него. Он думал, разумеется, не обо мне, а лишь о себе. Несмотря на все эти слова, несмотря на его бесконечное благоговение передо мною. Кто мне поверит?

Наступило долгое молчание.

— Боюсь, — Михаэль подался вперед, — нам снова понадобится детектор лжи, может, на этот раз будут другие вопросы, мы будем точно знать, что спрашивать. Вы не должны бояться — разумеется, если говорили правду.

Она не боится. Она готова, лишь бы ей поверили.

— Мы вас известим, когда явиться. Вы должны знать — на этот раз вопросы будут болезненными: женитьба, развод, беременность, стихи, завещание. Никто не заинтересован в том, чтобы вас унижать, мы расследуем убийство, два убийства.

Она кивнула и с надеждой спросила:

— Это все? Закончили?

— На сегодня закончили.

Его руки и ноги дрожали так, будто он таскал тяжести.

Она протянула руку к картонной папке.

— Я полагаю, это пока останется здесь, — сказал он извиняющимся тоном.

— Только никому не показывайте, — сказала она со страхом.

Он направился к двери, она нерешительно последовала за ним. Несколько раз оглянулась на папку со стихами.

У двери стоял Клейн, у него был такой вид, будто он отдал свою дочь на милость врача-садиста. Он глянул на нее, на ее слезы.

— Я бы хотел поговорить с вами, — обратился Михаэль к Клейну, — если вы можете еще немного подождать.

Клейн взглянул на Яэль, как бы желая узнать, не возражает ли она.

— Мы можем ее отвезти, если в этом проблема, — сказал Михаэль.

— Я сама доеду. — Яэль сняла очки и сунула их в серую сумку, висящую на плече. Ее глаза снова превратились в тихие озера, взгляд был затуманенным.

Клейн озабоченно взглянул на нее:

— Я тебя провожу.

Михаэль Охайон вернулся в кабинет, включил магнитофон. Он был вымотан до предела, все тело болело. Но эта боль не была приятной, как после физической нагрузки.

Он с отчаянием оглядел пустую комнату. Настанет ли минута, когда он сможет лечь в постель и не слышать больше ни звука?! Было всего два часа дня.