В Объятиях Соблазна

Глава 20

Марко

Любовь. Чертова, безумная, неодолимая. Любовь к женщине, которая меня ненавидит. К женщине, которую сам же столкнул в грязь, безжалостно и подло. Господи, за что? Почему я не могу быть с ней так, как мечтаю — нежно, бережно, трепетно? Неужели я настолько испорчен, настолько не способен на настоящее чувство?

Тяжело вздохнув, я с трудом поднялся на ноги. Тело казалось налитым свинцом, суставы ныли. Надо возвращаться. Хватит жалеть себя, упиваться своей виной. Элизабет наверняка уже дома — зализывает раны, проклинает меня на чем свет стоит. И я должен… Что? Извиниться? Вымаливать прощение? Смешно, ей-богу. Можно подумать, этого будет достаточно.

И все же я обязан попытаться. Не знаю, как. Не представляю, что скажу. Но мысль о том, что она сейчас совсем одна, раздавленная и несчастная — невыносима. Я должен быть рядом. Утешить, поддержать. Сделать хоть что-то, чтобы облегчить ее страдания. Ведь в том, что ей сейчас больно и горько — только моя вина.

Мысленно приказав себе собраться, я решительно зашагал прочь. Коридоры дворца дожей были пустынны и гулки. Редкие гости то и дело попадались навстречу — веселые, разрумянившиеся, пьяные от вина и флирта. Они что-то кричали мне вслед, махали руками. Но я не слышал, не видел. В ушах стучала только одна мысль — скорее, скорее добраться до палаццо!

На улице было промозгло и ветрено. Неверный свет зари путался в облаках, серебрил камни мостовой. Где-то вдалеке грохотали фейерверки, вспарывая небо разноцветными сполохами. Я ежился от холода, кутался в плащ. Внутри все звенело от напряжения и странного, щемящего предчувствия. А вдруг я опоздал? Вдруг Элизабет так и не вернулась домой? Вдруг она сделала какую-нибудь глупость?

От этих мыслей бросило в жар, к горлу подступила тошнота. Я припустил бегом, расталкивая прохожих, перепрыгивая через ступеньки. Несся, как безумный, не чуя под собой ног. Расстояние до палаццо показалось бесконечным. Я задыхался, спотыкался, чертыхался сквозь зубы. Только бы успеть, только бы она была там!

Наконец знакомая громада дома выросла впереди, облитая призрачным сиянием восходящего солнца. Ворвавшись внутрь, я взлетел по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Ворвался к себе, на ходу сдирая сюртук. Дьявол, надо хоть умыться, прийти в себя! Нельзя в таком виде соваться к Элизабет.

Плеснув в лицо ледяной водой из кувшина, я тщательно вытерся и пригладил волосы. Так, вроде бы ничего. Не красавец, но сойдет. По крайней мере, не провоняю перегаром и потом, как последняя свинья.

Несколько раз глубоко вздохнув, я подошел к двери, ведущей в коридор. Прислушался, затаив дыхание. Тишина, гробовая тишина. Неужели Элизабет и впрямь нет? От дурного предчувствия екнуло сердце.

Вдруг краем глаза я уловил какое-то движение за окном. Вгляделся пристальнее — и обмер. Это была она! Элизабет, бледная как смерть, в измятом бальном платье, медленно брела через внутренний дворик к парадному входу. Шла, пошатываясь, спотыкаясь на каждом шагу, будто пьяная. Даже отсюда я видел, как дрожат ее плечи, как бессильно повисли руки. Подол платья был изодран в клочья, и длинный кусок ткани волочился за ней по земле, цепляясь за кусты и растрескавшиеся плиты.

У меня перехватило горло. Жалость, нежность, раскаяние — все смешалось в груди, затопило горечью. Господи, что я наделал… До чего довел несчастную девочку своим скотским поведением! Страшно подумать, где она пропадала всю ночь. По каким злачным притонам скиталась, от кого спасалась бегством.

Выругавшись сквозь зубы, я бросился вниз по лестнице. Нужно встретить ее, успокоить, утешить. Сказать, что я во всем виноват. Что раскаиваюсь, ненавижу себя. Что никогда больше не обижу, не оскорблю и пальцем не трону. Даже если это будет стоить мне жизни.

Перепрыгивая через ступеньки, я в два счета домчался до холла. Рванул на себя тяжелую дверь — и едва не сшиб с ног застывшую на пороге Элизабет. Охнув, она отпрянула, вскинула на меня огромные испуганные глаза. Я оторопело замер, пытаясь совладать с бешено колотящимся сердцем.

Элизабет! Слава Всевышнему, она здесь, она в порядке! На бледных щеках алел лихорадочный румянец, волосы растрепались. Бальное платье было все в грязи и разводах, несколько жемчужин отлетели. Но боже, как она была хороша! Как невыносимо желанна, даже сейчас — заплаканная, взъерошенная, похожая на безумную сомнамбулу.

Несколько долгих мгновений мы молча смотрели друг на друга, боясь пошевелиться. В огромных синих глазах Элизабет плескались гнев, боль, растерянность. Искусанные губы подрагивали, дыхание вырывалось со свистом. Я беспомощно открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба. Черт, и это все, на что ты способен, красноречивый ты наш⁈

Наконец, я откашлялся и сделал неуверенный шаг вперед. Элизабет тут же отшатнулась, вжалась в стену. Ее всю трясло, взгляд заметался по сторонам.

— Элизабет, послушай… — начал я хрипло, протягивая к ней руку. Но она лишь сжалась сильнее, обхватила себя за плечи.

— Нет! — выдохнула с какой-то обреченностью. — Даже не думай… Не смей!.. Я не желаю тебя видеть!

Голос ее сорвался, в уголках глаз блеснули слезы. У меня сжалось сердце. Проклятье, я ведь так и знал! Знал, что она возненавидит меня. И все равно пришел, все равно решил давить и настаивать. Ну не скотина ли?

— Элизабет, умоляю, дай мне сказать! — взмолился я, шагнув ближе. Губы пересохли, руки дрожали. — Я… Я просто хотел извиниться. За все, что наговорил, за то, как вел себя. Знаю, я последняя сволочь. Ты имеешь полное право презирать меня. Но пойми, я…

— Ничего не желаю понимать! — отрезала она с неожиданной яростью. Щеки вспыхнули алым, ноздри затрепетали.

— Ты… Ты унизил меня! Опозорил перед всеми! Разрушил мою репутацию, мою жизнь! Как ты мог⁈ За что⁈

Она сорвалась на крик и осеклась, закусив дрожащую губу. По впалым щекам потекли слезы. Плечи поникли, дыхание стало рваным и хриплым. В этот миг Элизабет казалась такой юной, такой ранимой. У меня защемило сердце. Невыносимо было видеть ее сломленной. И вдвойне страшнее — осознавать, что я сам довел ее до этого. Своей грубостью, страстью, неумением обуздать гнев.

— Элизабет… — прошептал я надтреснуто, качнувшись к ней. — Я не хотел… Правда, не думал, что все так обернется. Ты сводила меня с ума, я места себе не находил. Ревновал, бесился, ненавидел всех, кто смел на тебя смотреть. Вот и сорвался. Позволил злости взять верх. Господи, да я сам себя презираю! Ты… Ты заслуживаешь лучшего. Не такого подонка, как я.

Под конец голос сорвался, и я умолк, опустив голову. Щеки горели, в ушах шумела кровь. Стыд и вина жгли нестерпимо, раздирали нутро когтями. Я весь сжался, готовый к очередному удару. К гневной отповеди, потоку оскорблений. И знал — заслужил, даже не стану уворачиваться.

Но их не последовало. Вместо этого Элизабет судорожно всхлипнула и порывисто шагнула ко мне. Вскинула подбородок, посмотрела прямо в глаза. В потемневших от слез радужках читались боль пополам с какой-то мрачной решимостью.

— Марко, послушай меня, — произнесла она тихо и веско. — Я… Я понимаю. Ты не железный. И у тебя, как у любого мужчины, есть потребности. Желания, с которыми порой невозможно совладать. Возможно… возможно, я и сама отчасти виновата. Дразнила тебя, провоцировала, играла с огнем. Но пойми — это не повод срываться и вести себя как скотина! Не повод унижать женщину, ломать ее волю!

Я застыл, потрясенно глядя на нее. Господи, что она такое говорит? Неужели… неужели готова понять и простить? Отпустить мне грехи, дать второй шанс? От этой мысли сердце зашлось в бешеном ритме. На миг захотелось упасть перед ней на колени, зацеловать краешек изодранного подола.

— Элизабет, клянусь, этого больше не повторится! — горячо зашептал я, комкая в руках край рубашки. — Я… Я обещаю держать себя в руках. Уважать тебя, прислушиваться к твоим желаниям. Даже если порой будет невмоготу. Ты… Ты слишком много значишь для меня.

Последние слова дались с трудом. Словно я вывернул наизнанку само нутро, выставил на обозрение трепещущее сердце. Впервые в жизни я говорил настолько откровенно. Искренне, без ужимок и экивоков. И знал — лучше гореть со стыда, чем держать это в себе.

Элизабет смотрела на меня во все глаза. Щеки ее пылали, грудь часто вздымалась. Казалось, она вот-вот что-то скажет, или разрыдается вновь. Но вместо этого она лишь прикрыла ресницы, сглотнула ставший комок в горле. А потом…

Потом ее пальцы разжались, и на пол упал измятый носовой платок, влажный от слез, пролитых этой ночью. Едва слышно звякнули жемчужины, зашуршали многочисленные юбки. Элизабет, пошатываясь, двинулась прочь.

Прочь от меня, прочь от моих слов и обещаний. Плечи ее мелко тряслись — то ли от холода, то ли от сдерживаемых рыданий.

— Прости, Марко, — глухо донеслось напоследок. — Этого недостаточно. Ничего уже не исправить. Я… Я хочу, чтобы ты ушел. Оставь меня, прошу.

И она скрылась за поворотом, оставив меня стоять в гулкой пустоте коридора. Один на один со своей виной, раскаянием и только что отвергнутой любовью.

Горько усмехнувшись, я пнул с досады валявшийся на полу носовой платок. Белоснежный батист был весь измят, пропитан ее слезами. Последнее напоминание о случившемся кошмаре.

Покачав головой, я подобрал платок и бережно разгладил его. Поднес к лицу, вдохнул слабый аромат ее духов, смешанный с терпкой влагой слез. Сердце зашлось в приступе мучительной нежности. Даже сейчас, опозоренная и раздавленная, она оставалась для меня самым желанным и недоступным созданием на свете. Моей несбыточной мечтой, моим проклятием.

Тряхнув головой, я спрятал платок в карман. Ничего, это еще не конец. Да, я облажался, причинил Элизабет боль. Но я все исправлю. Искуплю вину, верну ее расположение. Даже если ради этого придется пойти на любые жертвы. На все унижения и испытания, какие только можно вообразить.

Решительно развернувшись, я взбежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Ворвался в кабинет, сдернул со спинки стула сюртук. Так, отлично. Первым делом нужно придумать, как загладить скандал.

Застегивая на ходу пуговицы, я спустился вниз, в гостиную. Там уже собралась небольшая кучка перешептывающихся, сонных куртизанок. Похоже, некоторые девушки уже вернулись с маскарада, но сил на сплетни у них не осталось. Устало развалившись на диванах, они лишь скользнули по мне мутными взглядами.

— Дамы, внимание! — рявкнул я, хлопнув в ладоши. — У меня для вас новости. Сегодня и завтра у всех отгул. Можете валить по домам или в гостиницу — я оплачу. Жалованье получите за месяц вперед. Заслужили, красотки.

Девицы вяло загомонили, переглядываясь с недоумением. Видно было, что щедрость хозяина застала их врасплох.

— А как же наши клиенты, синьор Марко? — сонно пробормотала рыжая Сильвия.

Я досадливо поморщился и отмахнулся:

— А клиенты потерпят. Найдут, чем еще себя развлечь. Казино и бордель закрыты на пару дней, и точка. Нечего тут рассиживаться, шевелите задницами! Быстро собрали манатки — и вон отсюда. Чтоб через час духу вашего не было!

Девчонки недовольно забубнили, но возражать не посмели. Засуетились, разбрелись по комнатам собирать пожитки. Только и мелькали в дверях пышные юбки да встрепанные кудри.

Махнув рукой на прощание, я выскочил из палаццо. Вылетел на залитую солнцем улицу, вдохнул полной грудью свежий утренний воздух. Ничего, теперь все будет иначе. Я стану другим — внимательным, чутким, нежным. Буду оберегать Элизабет, заботиться о ней. Докажу, что достоин ее любви.

В голове начал понемногу оформляться план. Для начала надо устроить ей сюрприз. Не пошлый, в духе записных ловеласов — а трогательный, милый. Чтобы она поняла — я дорожу ею искренне. Ценю не за красоту или породу — а за чистую, невинную душу.

Ворвавшись в лавку цветочницы, я заставил недовольно ворчавшую синьору Агнессу собрать все ромашки, какие у нее только нашлись. Не слушая причитаний, сгреб охапку цветов и сунул ей в руки пригоршню монет. Денег вышло раз в пять больше, чем требовалось — но мне сейчас было не до счетов.

Счастливо улыбаясь, я вывалился на улицу, прижимая к груди благоухающий ворох. Ромашки были свежими, только срезанными — еще хранили на лепестках капельки росы. Невесомые, трогательные — ну чем не символ невинности и чистоты? То, что нужно, чтобы вымолить прощение у оскорбленной девичьей гордости.

Поймав на площади мальчишку-посыльного, я сунул ему в руки букет и хрипло приказал:

— Отнеси в палаццо Контарини, синьорине Элизабет Эштон. Живо! Только смотри, не помни, охламон. А то уши надеру.

Парнишка испуганно закивал, прижимая к груди цветы. Шмыгнул носом, буркнул: «Си, синьор», и был таков. Я удовлетворенно проводил его взглядом. Ничего, теперь Элизабет поймет, что я серьезен. Что мои извинения искренни, а не просто блажь.

Что ж, с первой частью плана покончено. Теперь надо подумать, чем еще порадовать мою несравненную. Может, пригласить на прогулку? Покатать на гондоле, угостить сластями? Или, чем черт не шутит, даже в театр сводить. Говорят, сегодня в «Ла Фениче» дают новую оперу. Что-то там про несчастную любовь и всякие страсти-мордасти. В самый раз будет, для примирения-то.

Тут же мысленно одернул себя: полегче, Марко! Это ж надо додуматься — тащить оскорбленную девицу в театр, на потеху всему городу. Да еще и на любовную драму! Она ж меня пошлет к чертям собачьим после вчерашнего-то конфуза. И поделом, не будь я последний идиот.

Ладно, с развлечениями повременим. Нужно что-то более тонкое, личное. Какой-нибудь особенный подарок, знак моего искреннего раскаяния и желания все исправить. Может, украшение? Или даже лучше — что-то символическое, говорящее о глубине моих чувств.

Щелкнув пальцами, я круто свернул в сторону ювелирного квартала. Здесь, среди тесных улочек и старинных мастерских, работали лучшие умельцы Венеции. Уж они-то наверняка помогут подобрать что-нибудь достойное!

Ворвавшись в лавку знаменитого мастера Ансельмо, я в двух словах обрисовал ему суть дела. Нужно, мол, изящное колье для юной синьорины. Что-нибудь этакое, с намеком — мол, прошу прощения, каюсь, надеюсь на расположение.

Ювелир понимающе хмыкнул в усы и, кряхтя, полез в сейф. Долго там шебуршал, позвякивал ключами. Наконец извлек на свет плоскую бархатную коробочку.

— Вот, синьор, извольте взглянуть. Уникальная вещица, тонкая работа. Серебряный медальон в форме сердца, украшенный мелким жемчугом и аквамаринами. Внутри можно поместить миниатюрный портрет, локон волос — или какое другое любовное послание. Дарите с намеком на примирение — и синьорина непременно оттает, помяните мое слово!

Открыв коробочку, я придирчиво осмотрел медальон. Что ж, хорош, чертяка! Камни так и сверкают, серебро нежно мерцает. И главное — достаточно лаконично, без вычурности. То, что надо, чтобы тронуть сердце моей гордячки.

Без лишних слов отсчитав требуемую сумму, я спрятал покупку во внутренний карман сюртука. Медальон лег на сердце приятной тяжестью — будто обещанием скорых перемен.

Так, с подарком решено. Теперь нужно придумать, как его вручить. Не в лоб же совать, в самом деле! Элизабет такая царственная особа, в ней чувствуется порода. Значит, и ухаживать следует возвышенно, куртуазно. Стихами там всякими, серенадами. Ну, или, на худой конец, изысканным ужином при свечах.

Точно, ужин! Закачу-ка я пир на весь мир, закажу кучу вкусностей. Устрою романтическую обстановку, обольщу лаской и заботой. Глядишь, на сытый желудок Элизабет и смилостивится. Хоть чуточку оттает, позволит загладить вину.

Воодушевленный идеей, я поспешил в «Чикколи» — самый модный ресторан Венеции. Переговорил с хозяином, заказал деликатесов, вин, цветочных композиций. И даже умудрился выторговать лучшего повара — чтоб, значит, колдовал над ужином прямо у меня в палаццо.

Синьор Чезаре сначала упрямился, кряхтел, но звон увесистого кошеля быстро развеял его сомнения. В конце концов сговорились, ударили по рукам. Повар прибудет к назначенному часу, притащит провизию и прислугу. Сам накроет стол, расставит приборы. Мне же останется лишь спуститься к ужину с видом истинного джентльмена. Ну и, конечно, очаровать Элизабет своим раскаянием.

Окрыленный успехом, я помчался обратно в палаццо. Путь неблизкий, а до вечера еще надо успеть переодеться, побриться, надушиться. Ну и заготовить убедительную речь, куда ж без этого. Слова должны литься из самого сердца — искренне, проникновенно. Чтобы у Элизабет и мысли не возникло, будто я притворяюсь.

Ворвавшись в свои покои, я стремительно сбросил камзол и рубашку. Плеснул в лицо ледяной водой из кувшина, растер щеки докрасна. Так, теперь побриться — и можно облачаться в лучший наряд. Благо, недавно разорился на парчовый сюртук с серебряным шитьем. Уж в нем-то я точно произведу впечатление этакого галантного кавалера.

Тщательно оскоблив подбородок и надушившись бергамотом, я придирчиво осмотрел себя в зеркале. Что ж, недурен, чертяка! Бледность вроде сошла, щеки порозовели. Глаза опять же блестят — впервые за долгое время. Сразу видно мужчину, твердо решившего добиться своего. Взять измором, обаянием и напором.

Подмигнув своему отражению, я напялил сюртук и кое-как причесался. Рано, конечно, прихорашиваться — ужин-то часа через два, не раньше. Но уж больно нетерпелось поскорее узреть Элизабет. Упасть на колени, сжать ее хрупкие ладони. Заглянуть в ясные очи, излить душу без утайки. Как она отреагирует на мою покаянную тираду? Смягчится, поверит? Или язвительно хмыкнет, отвергнет с порога?

Тряхнув головой, я отогнал тревожные мысли. Ничего, прорвемся! Будем обхаживать и домогаться, пока не сдастся. В конце концов, не вечно же ей дуться? Рано или поздно сердце оттает, душа дрогнет. Вот тогда-то я и вручу ей медальон — как символ вечной любви и верности.

Окрыленный мечтами, я принялся мерить шагами комнату. Перебирал в уме заготовленные фразы, подбирал нужные интонации. Ромео хренов, тоже мне! Кто бы мог подумать, что грубый циник Марко Альвизе будет так сходить с ума по строптивой англичаночке? Вон до чего дошел — воркует и распинается, как провинциальный поэт.

Взгляд то и дело обращался к окну. За стеклом сгущались ранние сумерки, зажигались первые огни. Снизу доносились приглушенные голоса прислуги и звон посуды. Видимо, ужин был уже на подходе. От предвкушения у меня скрутило живот, в горле пересохло.

Я то и дело поглядывал на часы. Волнение нарастало с каждой минутой. Наконец, не выдержав, я дернул шнурок колокольчика, вызывая слугу.

— Доложите синьорине Элизабет, что ужин подан, — бросил я появившемуся на пороге лакею. Тот почтительно поклонился и исчез за дверью.

Я как раз завязывал шейный платок, когда в комнату ворвался запыхавшийся Лучано. Щеки его раскраснелись, на лбу выступила испарина. Но глаза озорно поблескивали, а губы то и дело расползались в ухмылке.

— Марко, дружище! Ну и новости! — воскликнул он с порога, потрясая какими-то бумагами. — Ты не поверишь, что учудила эта твоя англичаночка!

У меня екнуло сердце. В груди разлилось странное, щекочущее предчувствие. Я вскочил навстречу другу, до боли стиснул его плечи.

— Что? Что она учудила? Говори же скорее, не томи!

Лучано расплылся в ехидной ухмылке и картинно взмахнул бумагами у меня перед носом.

— Ха! Представляешь, заявилась давеча ко мне в контору и подписала отказ от наследства! В твою, между прочим, пользу. Все состояние синьоры Беатриче, все до последнего сольдо — теперь твое. Ну не чудеса ли?

У меня потемнело в глазах. Как? Элизабет отказалась от наследства? Отписала все мне? Но… Но почему?

— А… А где она сейчас? — пролепетал я, хватая друга за отвороты сюртука. — Где Элизабет? Что она сказала, уходя?

Лучано пожал плечами, скривился в ехидной усмешке:

— А я почем знаю? Свершила, что хотела, да была такова. Небось уже на корабле в свою Англию плывет. Ищи теперь ветра в поле…