Гайзерик был еще молод. Хотя он был способным администратором, превратившим Африку в прибыльное государство, наибольшее удовольствие он получал от войны. Создав огромный флот, он опустошал с его помощью берега Испании, Италии и Греции. Никто не мог сказать, где в следующий раз высадятся его груженные кавалерией корабли; никогда еще в истории Рима в западном Средиземноморье не было такого беспрепятственного пиратства. В конце концов император, в качестве платы за африканскую кукурузу, которой жила Равенна и Рим, заключил мир с варварским королем и даже отдал ему в жены императорскую дочь. Рим, которому вскоре предстояло быть разрушенным, продолжал смеяться и играть.
Прошло три четверти века с тех пор, как гунны, перейдя Волгу, спровоцировали нашествие варваров. Дальнейшее их продвижение на запад было медленным и напоминало не столько завоевания Алариха и Гайзериха, сколько распространение колонистов по американскому континенту. Постепенно они обосновались в Венгрии и ее окрестностях и привели под свою власть многие германские племена.
Примерно в 433 году умер гуннский царь Руа, оставив свой трон племянникам Бледе и Аттиле. Бледа был убит - по некоторым данным, Аттилой - около 444 года, и Аттила (т.е., по-готски, "Маленький отец") стал править племенами гуннов к северу от Дуная, от Дона до Рейна. Готский историк Иордан описывает его, но мы не знаем, насколько точно:
Он был человеком, рожденным в мир, чтобы сотрясать народы, бичом всех земель, который наводил ужас на все человечество слухами, ходившими о нем. Походка его была надменной, глаза метались туда-сюда, так что сила его гордого духа проявлялась в движениях его тела. Он был любителем войны, но сдержанным в действиях; могущественным в советах, милостивым к сторонникам и снисходительным к тем, кто однажды был принят под его защиту. Он был невысокого роста, с широкой грудью и большой головой; глаза у него были маленькие, борода - тонкая и покрытая сединой. У него был плоский нос и смуглый цвет лица, выдававший его происхождение.46
Он отличался от других варварских завоевателей тем, что больше полагался на хитрость, чем на силу. Он правил, используя языческие суеверия своего народа для освящения своего величия; его победы подкреплялись преувеличенными рассказами о его жестокости, которые, возможно, он сам и сочинял; наконец, даже его враги-христиане называли его "бичом Божьим" и были так напуганы его коварством, что спасти их могли только готы. Он не умел ни читать, ни писать, но это не умаляло его интеллекта. Он не был дикарем, обладал чувством чести и справедливости и часто оказывался более великодушным, чем римляне. Он жил и одевался просто, ел и пил умеренно, оставляя роскошь своим подчиненным, которые любили демонстрировать свою золотую и серебряную утварь, сбрую и мечи, а также тонкую вышивку, свидетельствующую об искусных пальцах их жен. У Аттилы было много жен, но он презирал ту смесь моногамии и разврата, которая была популярна в некоторых кругах Равенны и Рима. Его дворец представлял собой огромный бревенчатый дом с полом и стенами из строганых досок, но украшенный изящной резьбой или полированным деревом и укрепленный коврами и шкурами, чтобы уберечься от холода. Его столицей была большая деревня, вероятно, на месте нынешней Буды - города, который до нашего века некоторые венгры называли Этцельнбург, город Аттилы.
Теперь (444 г.) он был самым могущественным человеком в Европе. И Феодосий II из Восточной империи, и Валентиниан из Западной платили ему дань в качестве взятки за мир, маскируя ее среди своих народов как плату за услуги, оказанные королем-клиентом. Способный вывести на поле боя армию в 500 000 человек, Аттила не видел причин, почему бы ему не стать хозяином всей Европы и Ближнего Востока. В 441 году его полководцы и войска перешли Дунай, захватили Сирмиум, Сингидунум (Белград), Найсус (Ниш) и Сардику (София) и угрожали самому Константинополю. Феодосий II послал против них войско, но оно было разбито, и Восточная империя добилась мира, лишь повысив ежегодную дань с 700 до 2100 фунтов золота. В 447 году гунны вошли во Фракию, Фессалию и Скифию (южная Россия), разграбили семьдесят городов и увели тысячи людей в рабство. Захваченные женщины добавлялись к женам похитителей, и так началось смешение кровей, оставившее следы монгольских черт вплоть до Баварии. Эти набеги гуннов разоряли Балканы в течение четырех столетий. Дунай надолго перестал быть главной торговой артерией между Востоком и Западом, а города на его берегах пришли в упадок.
Окропив Восток по полной программе, Аттила обратился к Западу и нашел необычный повод для войны. Гонория, сестра Валентиниана III, будучи соблазненной одним из своих камергеров, была изгнана в Константинополь. Ухватившись за любой план побега, она отправила свой перстень Аттиле с призывом о помощи. Хитрый король, обладавший собственным юмором, решил истолковать кольцо как предложение руки и сердца; он тут же предъявил претензии на Онорию и половину Западной империи в качестве ее приданого. Министры Валентиниана запротестовали, и Аттила объявил войну. Его истинной причиной было то, что Маркиан, новый император Востока, отказался продолжать выплату дани, и Валентиниан последовал его примеру.
В 451 году Аттила с полумиллионом воинов дошел до Рейна, разграбил и сжег Трир и Мец, а их жителей истребил. Вся Галлия была в ужасе: это был не цивилизованный воин, как Цезарь, не христианский, пусть и арианский, захватчик, как Аларих и Гайзерих; это был ужасный и отвратительный гунн, флагеллум деи, пришедший наказать и христиан, и язычников за огромное расстояние между их профессиями и их жизнью. В этот кризис Теодорих I, престарелый король вестготов, пришел на помощь империи; он присоединился к римлянам под командованием Аэция, и огромные армии встретились на Каталаунских полях, недалеко от Труа, в одной из самых кровавых битв в истории: 162 000 человек, включая героического готского короля, погибли там. Победа Запада была нерешительной; Аттила отступил в полном порядке, а победители были слишком истощены или слишком разделены в политике, чтобы преследовать его. В следующем году он вторгся в Италию.
Первым городом, павшим на его пути, стала Аквилея; гунны разрушили ее настолько, что она больше никогда не поднималась. К Вероне и Виченце отнеслись более мягко; Павия и Милан откупились от завоевателя, отдав ему свое движимое имущество. Теперь дорога на Рим была открыта для Аттилы; у Аэция была слишком маленькая армия, чтобы оказать существенное сопротивление, но Аттила задержался в По. Валентиниан III бежал в Рим, а оттуда отправил к гуннскому царю делегацию в составе папы Льва I и двух сенаторов. Никто не знает, что произошло на последующей конференции. Лев был внушительной фигурой, и ему принадлежит большая заслуга в бескровной победе. История лишь сообщает, что Аттила отступил. В его армии свирепствовала чума, продовольствие было на исходе, а Маркиан присылал подкрепления с Востока (452 г.).
Аттила отправил свою орду обратно через Альпы в свою венгерскую столицу, угрожая вернуться в Италию следующей весной, если Хонория не будет прислана ему в качестве невесты. Тем временем он утешил себя тем, что добавил в свой гарем девушку по имени Ильдико, хрупкую историческую основу Кримхильды из "Нибелунгов". Он отпраздновал свадьбу, проявив необычайную снисходительность к еде и напиткам. На следующий день его нашли мертвым в постели рядом с молодой женой; у него лопнул кровеносный сосуд, и кровь, попавшая в горло, задушила его (453).47 Его царство было разделено между сыновьями, которые оказались неспособны сохранить его. Между ними вспыхнула ревность, подвластные племена отказались от верности беспорядочному руководству, и в течение нескольких лет империя, грозившая покорить греков и римлян, германцев и галлов, наложить печать Азии на лицо и душу Европы, распалась на части и растаяла.
V. ПАДЕНИЕ РИМА
Плацидия умерла в 450 году, и Валентиниан III мог свободно ошибаться от первого лица. Как Олимпий уговорил Гонория убить Стилихона, остановившего Алариха при Поллентии, так теперь Петроний Максим уговаривал Валентиниана убить Аэция, остановившего Аттилу при Трое У Валентиниана не было сына, и его возмутило желание Аэция женить своего сына на дочери Валентиниана Евдокии. В безумном припадке тревоги император послал за Аэцием и убил его собственной рукой (454). "Сир, - сказал один из его придворных, - ты отрубил правую руку левой". Несколько месяцев спустя Петроний подговорил двух последователей Аэция убить Валентиниана. Никто не потрудился наказать убийц; убийство уже давно стало общепринятой заменой выборам. Петроний избрал себя на трон, заставил Евдоксию, вдову Валентиниана, выйти за него замуж и принудил Евдокию взять в мужья его сына Палладия. Если верить Прокопию,48 Евдокия обратилась к Гайзерику, как Гонория к Аттиле. У Гайзериха были причины откликнуться: Рим снова богател, несмотря на Алариха, а римская армия была не в состоянии защитить Италию. Король вандалов отплыл с непобедимой армадой (455 г.). Только безоружный папа в сопровождении местного духовенства преградил ему путь между Остией и Римом. На этот раз Льву не удалось переубедить завоевателя, но он взял с него обещание не устраивать резню, пытки и пожары. На четыре дня город был отдан на разграбление; христианские церкви были пощажены, но все уцелевшие сокровища храмов были унесены на вандальские галеры; в число этих трофеев попали золотые столы, семисвечники и другие священные сосуды из храма Соломона, привезенные в Рим Титом за четыре века до этого. Все драгоценные металлы, украшения и мебель в императорском дворце были вывезены, а все, что осталось ценного в домах богачей. Тысячи пленников были обращены в рабство; мужей разлучили с женами, родителей - с детьми. Гайзерик увез императрицу Евдоксию и двух ее дочерей с собой в Карфаген, выдал Евдокию замуж за своего сына Гунерика, а императрицу и Плацидию (младшую) отправил в Константинополь по просьбе императора Льва I. В целом это разграбление Рима не было беспорядочным вандализмом, а вполне соответствовало древним законам войны. Карфаген мягко отомстил за безжалостность римлян в 146 году до нашей эры.
Хаос в Италии теперь был полным. Полвека нашествий, голода и моровой язвы привели к тому, что тысячи ферм были разрушены, тысячи акров земли остались необработанными, но не из-за истощения почвы, а из-за истощения человека. Святой Амвросий (ок. 420 г.) оплакивал опустошение и обезлюдение Болоньи, Модены, Пьяченцы; папа Геласий (ок. 480 г.) описывал большие области Северной Италии как почти лишенные человеческого рода; сам Рим за одно столетие сократился с 1 500 000 душ до примерно 300 000;49 Все великие города империи теперь находились на Востоке. Кампанья вокруг Рима, некогда богатая виллами и плодородными фермами, была заброшена ради безопасности обнесенных стенами городов; сами города были сжаты до сорока акров, чтобы экономически выгодно обнести их стенами для обороны; во многих случаях стены были импровизированы из обломков театров, базилик и храмов, которые когда-то украшали муниципальное великолепие Италии. В Риме еще сохранялось некоторое богатство даже после Гайзериха, и Рим и другие итальянские города восстановятся при Теодорихе и лангобардах; но в 470 году общее обнищание полей и городов, сенаторов и пролетариев, подавило дух некогда великой расы до эпикурейского цинизма, сомневающегося во всех богах, кроме Приапа, робкой бездетности, избегающей ответственности за жизнь, и злобной трусости, осуждающей каждую капитуляцию и уклоняющейся от выполнения боевых задач. За экономическим и биологическим упадком последовал политический: аристократы, которые могли управлять, но не могли править; бизнесмены, слишком поглощенные личной выгодой, чтобы спасти полуостров; генералы, которые выигрывали с помощью взяток больше, чем с помощью оружия; бюрократия, непомерно дорогая и непоправимо коррумпированная. Величественное дерево подгнило в стволе и созрело для падения.
Последние годы были калейдоскопом императорских посредственностей. Галльские готы провозгласили одного из своих генералов, Авита, императором (455 г.); сенат отказался утвердить его, и он был преобразован в епископа. Майориан (456-61 гг.) храбро трудился над восстановлением порядка, но был свергнут своим патрицием или премьер-министром, вестготом Рицимером. Северас (461-5) был неэффективным инструментом Рицимера. Антемий (467-72) был полуязыческим философом, неприемлемым для христианского Запада; Рицимер осадил его, взял в плен и приказал убить. Олибрий, по милости Рицимера, правил два месяца (472) и удивил сам себя, умерев естественной смертью. Гликерий (473) вскоре был свергнут, и в течение двух лет Римом правил Юлий Непот. В это время в Италию хлынул новый конгломерат варваров - герулов, сциров, ругиев и других племен, которые когда-то признали власть Аттилы. В это же время паннонский полководец Орест сверг Непоса и посадил на трон его сына Ромула (по прозвищу Августул) (475 г.). Новые захватчики потребовали от Ореста треть Италии; когда он отказался, они убили его и заменили Ромула своим полководцем Одоацером (476 г.). Этот сын министра Аттилы Эдекона был не лишен способностей; он созвал трусливый сенат и через него предложил Зенону, новому императору Востока , суверенитет над всей империей при условии, что Одоакр в качестве своего патриция будет управлять Италией. Зенон согласился, и череда западных императоров завершилась.
Никто, похоже, не видел в этом событии "падения Рима"; напротив, оно казалось благословенным объединением империи, как раньше при Константине. Римский сенат воспринял это событие именно так и воздвиг в Риме статую Зенона. Германизация итальянской армии, правительства и крестьянства, а также естественное размножение германцев в Италии продолжались так долго, что политические последствия казались незначительными сдвигами на поверхности национальной сцены. Однако на самом деле Одоакер правил Италией как король, не обращая особого внимания на Зенона. В сущности, германцы завоевали Италию, как Гайзерик завоевал Африку, как вестготы завоевали Испанию, как англы и саксы завоевывали Британию, как франки завоевывали Галлию. На Западе великой империи больше не было.
Результаты завоевания варваров были бесконечны. В экономическом плане оно означало реорганизацию. Варвары жили земледелием, скотоводством, охотой и войной и еще не научились торговым сложностям, благодаря которым процветали города; с их победой муниципальный характер западной цивилизации прекратился на семь столетий. В этническом плане миграции принесли новое смешение расовых элементов - значительное вливание германской крови в Италию, Галлию и Испанию и азиатской крови в Россию, Балканы и Венгрию. Это смешение не привело к мистическому оживлению итальянского или галльского населения. Произошло уничтожение слабых индивидов и отрядов путем войны и других форм конкуренции; принуждение каждого к развитию силы, выносливости, мужества и мужских качеств, которые долгое время подавлялись безопасностью; возрождение в бедности более здоровых и простых привычек жизни, чем те, которые порождались роскошью и богатством городов. В политическом плане завоевание заменило высшую форму монархии на низшую; оно увеличило власть людей и уменьшило силу и защиту законов; индивидуализм и насилие усилились. В историческом плане завоевание разрушило внешнюю форму того, что уже разлагалось внутри; оно с прискорбной жестокостью и тщательностью очистило систему жизни, которая, со всеми ее дарами порядка, культуры и закона, износилась до старческой дряхлости и утратила способность к возрождению и росту. Теперь можно было начинать все сначала: империя на Западе угасла, но родились государства современной Европы. За тысячу лет до Рождества Христова северные захватчики вошли в Италию, покорили ее жителей, смешались с ними, позаимствовали у них цивилизацию и вместе с ними на протяжении восьми веков строили новую цивилизацию. Через четыреста лет после Христа процесс повторился; колесо истории совершило полный оборот; начало и конец были одинаковыми. Но конец всегда был началом.
ГЛАВА III. Прогресс христианства 364-451
Приемной матерью новой цивилизации стала Церковь. По мере того как старый порядок угасал в коррупции, трусости и пренебрежении, поднималась уникальная армия церковников, чтобы энергично и умело защищать возрожденную стабильность и порядочность жизни. Историческая функция христианства заключалась в том, чтобы восстановить нравственные основы характера и общества, обеспечив сверхъестественные санкции и поддержку для неприемлемых заповедей социального порядка; привить грубым варварам более мягкие идеалы поведения через вероучение, спонтанно состоящее из мифа и чуда, страха, надежды и любви. Есть эпическое величие, запятнанное суеверием и жестокостью, в борьбе новой религии за то, чтобы захватить, приручить и вдохновить умы грубых или упадочных людей, создать объединяющую империю веры, которая снова будет держать людей вместе, как когда-то их держала магия Греции или величие Рима. Институты и верования - порождение человеческих потребностей, и понимать их нужно с точки зрения этих потребностей.
I. ОРГАНИЗАЦИЯ ЦЕРКВИ
Если искусство - это организация материалов, то Римско-католическая церковь - один из самых грандиозных шедевров истории. На протяжении девятнадцати веков, каждый из которых был тяжелым и кризисным, она удерживала своих верующих вместе, следуя за ними со своими служениями на край земли, формируя их умы, формируя их мораль, поощряя их плодовитость, торжествуя их браки, утешая их утраты, возводя их сиюминутные жизни в вечную драму, собирая их дары, переживая каждую ересь и бунт и терпеливо возводя вновь все разрушенные опоры своей власти. Как развивалось это величественное учреждение?
Он начался с духовного голода мужчин и женщин, измученных бедностью, усталых от конфликтов, потрясенных тайной или боящихся смерти. Миллионам душ Церковь принесла веру и надежду, которые вдохновляли и отменяли смерть. Эта вера стала их самым ценным достоянием, за которое они готовы были умереть или убить; и на этой скале надежды была построена Церковь. Сначала это было простое объединение верующих, экклесия или собрание. Каждая экклесия или церковь выбирала одного или нескольких пресвитеров, священников, чтобы руководить ими, и одного или нескольких чтецов, аколитов, иподиаконов и дьяконов, чтобы помогать священнику. По мере роста числа верующих и усложнения их дел общины выбирали в каждом городе священника или мирянина на должность episcopos - надзирателя, епископа, который координировал их работу. По мере роста числа епископов они, в свою очередь, нуждались в надзоре и координации; в IV веке мы слышим об архиепископах, митрополитах или примасах, управляющих епископами и церквями провинции. Над всеми этими категориями духовенства властвовали патриархи в Константинополе, Антиохии, Иерусалиме, Александрии и Риме. По призыву патриарха или императора епископы и архиепископы собирались на синоды или соборы. Если собор представлял только провинцию, он назывался провинциальным; если он представлял только Восток или Запад, он назывался пленарным; если и то и другое, он был общим; если его постановления принимались как обязательные для всех христиан, он был экуменическим, то есть распространялся на ойкумену, или (весь христианский) населенный мир. Возникающее время от времени единство дало Церкви название католической, или вселенской.
Эта организация, чья власть опиралась, наконец, на веру и престиж, требовала определенного регулирования церковной жизни. В первые три века христианства безбрачие не требовалось от священника. Он мог держать жену, на которой женился до рукоположения, но не должен был жениться после принятия священного сана; и не мог быть рукоположен человек, женившийся на двух женах, вдовах, разведенных или наложницах. Как и большинство обществ, церковь подвергалась нападкам экстремистов. Реагируя против сексуальной распущенности языческих нравов, некоторые христианские энтузиасты сделали вывод из отрывка из послания святого Павла1 что любая торговля между полами греховна; они осуждали любой брак и содрогались от мерзости женатого священника. Провинциальный собор в Генгре (ок. 362 г.) осудил эти взгляды как еретические, но Церковь все чаще требовала безбрачия от своих священников. Отдельным церквям все чаще оставляли имущество; время от времени женатый священник переписывал завещание на свое имя и передавал его своим детям. Брак священника иногда приводил к прелюбодеянию или другому скандалу и снижал уважение народа к священнику. Римский синод 386 года посоветовал духовенству хранить полную непорочность, а годом позже папа Сириций приказал снять с должности любого священника, который женился или продолжал жить с женой. Иероним, Амвросий и Августин поддержали этот указ с утроенной силой, и после целого поколения спорадического сопротивления он с переменным успехом был введен в действие на Западе.
Самой серьезной проблемой Церкви, наряду с примирением ее идеалов с ее продолжением, было найти способ сосуществования с государством. Возникновение церковной организации бок о бок с государственными чиновниками породило борьбу за власть, в которой признанное подчинение одной другой было необходимым условием мира. На Востоке церковь подчинялась государству, на Западе она боролась за независимость, а затем за господство. В любом случае союз Церкви и государства влек за собой глубокую модификацию христианской этики. Тертуллиан, Ориген и Лактанций учили, что война всегда незаконна; теперь Церковь, находясь под защитой государства, смирилась с тем, что ей придется вести те войны, которые она сочтет необходимыми для защиты государства или Церкви. Она не имела в своем распоряжении силовых средств; но когда сила казалась ей необходимой, она могла обратиться к "светской руке" для осуществления своей воли. Она получала от государства и от частных лиц великолепные дары в виде денег, храмов или земель; она богатела и нуждалась в том, чтобы государство защищало ее во всех правах собственности. Даже когда государство пало, она сохранила свои богатства; варвары-завоеватели, какими бы еретиками они ни были, редко грабили Церковь. Авторитет слова очень скоро сравнялся с силой меча.
II. ГЕРЕТИКА
Самой неприятной задачей церковной организации было предотвратить раздробление Церкви через умножение ересей - то есть учений, противоречащих концилиарным определениям христианского вероучения. Одержав победу, Церковь перестала проповедовать веротерпимость; она смотрела на индивидуализм в вере так же враждебно, как государство на сецессию или бунт. Ни Церковь, ни еретики не рассматривали ересь в чисто теологических терминах. Во многих случаях ересь была идеологическим флагом мятежной местности, стремящейся освободиться от императорской власти; так, монофизиты хотели освободить Сирию и Египет от Константинополя, донатисты - Африку от Рима; а поскольку церковь и государство теперь были едины, восстание было направлено против обоих. Православие выступало против национализма, ересь защищала его; церковь стремилась к централизации и единству, еретики - к местной независимости и свободе.
Арианство, побежденное внутри империи, одержало своеобразную победу среди варваров. Христианство в тевтонские племена впервые принесли римские пленники, захваченные во время готского нашествия на Малую Азию в III веке. "Апостол" Ульфилас (311?-81) был не совсем апостолом. Он был потомком христианского пленника из Каппадокии, родился и вырос среди готов, живших к северу от Дуная. Около 341 года он был посвящен в епископы Евсевием, арианским прелатом из Никомидии. Когда готский вождь Атанарик стал преследовать христиан в своих владениях, Ульфилас получил разрешение от арианина Констанция перевести небольшую общину готских христиан через Дунай во Фракию. Чтобы наставить и приумножить своих новообращенных, он терпеливо перевел с греческого на готский язык всю Библию, кроме Книг Царств, которые он опустил как опасные в военном отношении; а так как у готов еще не было письменности, он составил готский алфавит на основе греческого. Его Библия стала первым литературным произведением на тевтонском языке. Самоотверженная и добродетельная жизнь Ульфиласа породила среди готов такое доверие к его мудрости и честности, что его арианское христианство было принято ими без вопросов. Поскольку другие варвары приняли христианство в IV и V веках от готов, почти все завоеватели Империи были арианами, а новые королевства, основанные ими на Балканах, в Галлии, Испании, Италии и Африке, официально были арианскими. Завоеватели и завоеванные различались в вере лишь на йоту: ортодоксы считали Христа тождественным по существу (homoousios), ариане - лишь сходным по существу (homoiousios) с Богом-Отцом; но это различие стало жизненно важным в политике пятого и шестого веков. Благодаря такому случайному стечению обстоятельств арианство удерживало свои позиции до тех пор, пока ортодоксальные франки не свергли вестготов в Галлии, Белисарий не завоевал вандальскую Африку и готскую Италию, а Рекаред (589 г.) не изменил веру вестготов в Испании.
Мы не можем сегодня интересоваться многочисленными ветрами учений, которые будоражили Церковь в этот период - евномианами, аномеями, аполлинарианами, македонианами, сабеллианами, массалианами, новацианами, прискиллианистами; мы можем лишь скорбеть о нелепостях, за которые умирали и будут умирать люди. Манихейство было не столько христианской ересью, сколько персидским дуализмом Бога и Сатаны, Добра и Зла, Света и Тьмы; оно пыталось примирить христианство и зороастризм и подверглось горьким нападкам со стороны обоих. Он с необычной откровенностью столкнулся с проблемой зла, странным обилием, казалось бы, незаслуженных страданий в мире, управляемом провидением, и был вынужден постулировать Злой Дух, сопутствующий Добру. В течение четвертого века манихейство приобрело множество обращений на Востоке и Западе. Несколько императоров применяли против него беспощадные меры; Юстиниан объявил его смертным преступлением; постепенно оно угасло, но оставило свое влияние на таких поздних еретиков, как пауликанцы, богомилы и альбигойцы. В 385 году испанского епископа Присциллиана обвинили в проповеди манихейства и всеобщего безбрачия; он отверг обвинения; его судили перед узурпировавшим императором Максимом в Трире, два епископа были его обвинителями; его осудили, и по протестам святого Амвросия и святого Мартина его и нескольких его спутников сожгли до смерти (385).
Встречая всех этих нападавших, Церковь оказалась почти побежденной донатистской ересью в Африке. Донат, епископ Карфагена (315 г.), отрицал действенность таинств, совершаемых священниками в состоянии греха; Церковь, не желая так рисковать добродетелями духовенства, благоразумно отвергла эту идею. Тем не менее ересь быстро распространилась в Северной Африке; она привлекла энтузиазм бедняков, и теологическое отклонение переросло в социальный бунт. Императоры выступали против движения; за упорство в нем назначались большие штрафы и конфискации; донатистам было отказано в праве покупать, продавать или завещать имущество; их изгоняли из церквей имперские солдаты, а церкви передавали ортодоксальным священникам. Группы революционеров, одновременно христианских и коммунистических, сформировались под названием Circumcelliones, или бродяги; они осуждали бедность и рабство, списывали долги и освобождали рабов, предлагали восстановить мифическое равенство первобытного человека. Встретив повозку, запряженную рабами, они сажали рабов в повозку и заставляли хозяина тянуть ее за собой. Обычно они довольствовались грабежом, но иногда, раздраженные сопротивлением, они ослепляли ортодоксов или богачей, втирая им в глаза известь, или забивали их до смерти дубинками; так рассказывают их враги. Если же они сами встречали смерть, то радовались, уверенные в том, что попадут в рай. В конце концов фанатизм захватил их полностью; они выдавали себя за еретиков и просили мученичества; они останавливали путников и просили убить их; и когда даже их враги уставали подчиняться, они прыгали в огонь, или прыгали с обрывов, или шли в море.2 Августин всеми силами боролся с донатизмом и на какое-то время, казалось, победил его; но когда в Африку пришли вандалы, донатисты снова появились в большом количестве и радовались изгнанию ортодоксальных священников. Традиция яростной сектантской ненависти передавалась с благочестивым упорством и не оставила единого противостояния, когда (670) пришли арабы.
Тем временем Пелагий будоражил три континента своей атакой на доктрину первородного греха, а Несторий навлекал на себя мученическую смерть сомнениями относительно Богоматери. Несторий был учеником Феодора Мопсуестийского (350?-?428), который почти изобрел высшую критику Библии. Книга Иова, по словам Феодора, была поэмой, адаптированной из языческих источников; Песнь Песней - эпифаламией, имеющей откровенно чувственное значение; многие ветхозаветные пророчества, якобы относящиеся к Иисусу, относились лишь к дохристианским событиям; а Мария была Матерью не Бога, а лишь человеческой природы в Иисусе.3 Несторий возвел себя на епископский престол в Константинополе (428 г.), привлек толпы людей своим красноречием, нажил врагов своим суровым догматизмом и дал им возможность, приняв нелестное мнение Феодора о Марии. Если Христос был Богом, то, по мнению большинства христиан, Мария была Богородицей, богородицей, Матерью Божьей. Несторий считал этот термин слишком сильным; Мария, по его мнению, была матерью только человеческой, а не божественной природы Христа. Лучше было бы, по его мнению, называть ее Матерью Христа.
Кирилл, архиепископ Александрии, произнес на Пасху 429 года проповедь, возвещающую православное учение о том, что Мария - истинная мать не самого Божества, а воплощенного Логоса, или Слова Божьего, содержащего в себе и божественную, и человеческую природу Христа.4 Папа Целестин I, взволнованный письмом Кирилла, созвал собор в Риме (430 г.), который потребовал, чтобы Несторий был низложен или отрекся. Когда Несторий отказался, экуменический собор в Эфесе (431 г.) не только низложил его, но и отлучил от церкви. Многие епископы протестовали, но народ Эфеса разразился демонстрациями радости, которые, должно быть, пробудили воспоминания о Диане-Артемиде. Несторию разрешили удалиться в Антиохию, но поскольку он продолжал защищать себя и требовать восстановления, император Феодосий II сослал его в оазис в Ливийской пустыне. Он прожил много лет; наконец византийский двор сжалился над ним и послал ему императорское прощение. Гонец нашел его умирающим (ок. 451 г.). Его последователи удалились в восточную Сирию, построили церкви, основали школу обучения в Эдессе, перевели Библию, Аристотеля и Галена на сирийский язык и сыграли важную роль в ознакомлении мусульман с греческой наукой, медициной и философией. Преследуемые императором Зеноном, они перешли в Персию, открыли влиятельную школу в Нисибисе, процветали в условиях персидской веротерпимости и основали общины в Балхе и Самарканде, в Индии и Китае. Рассеянные по Азии, они существуют и по сей день, продолжая осуждать мариолатство.
Последнюю великую ересь этого бурного периода и самую судьбоносную по своим последствиям провозгласил Евтихий, глава одного из монастырей близ Константинополя. В Христе, говорил Евтихий, не было двух природ, человеческой и божественной; была только божественная. Константинопольский патриарх Флавиан созвал поместный синод, который осудил эту "монофизитскую" ересь и отлучил Евтихия от церкви. Монах обратился к епископам Александрии и Рима; Диоскорас, сменивший Кирилла, убедил императора Феодосия созвать новый собор в Эфесе (449). Религия была подчинена политике; Александрийский собор продолжил войну с Константинопольским собором; Евтихий был оправдан, а Флавиан подвергся таким ораторским нападкам, что умер.5 Собор издал анафемы против любого человека, который бы придерживался мнения о двух природах Христа. Папа Лев I не присутствовал на соборе, но отправил ему несколько писем ("том Льва") в поддержку Флавиана. Потрясенный докладом своих делегатов, Лев заклеймил собор как "разбойничий синод" и отказался признать его постановления. Позднейший собор, состоявшийся в Халкидоне в 451 году, одобрил письма Льва, осудил Евтихия и подтвердил двойную природу Христа. Но двадцать восьмой канон этого собора утверждал равную власть Константинопольского епископа с Римским. Лев, боровшийся за верховенство своего сана как необходимого для единства и авторитета Церкви, отверг этот канон, и началась долгая борьба между соперничающими соборами.
В довершение смуты большинство христиан Сирии и Египта отказались принять доктрину о двух природах в одной личности Христа. Монахи Сирии продолжали учить монофизитской ереси, а когда на Александрийский престол был назначен православный епископ, его разорвали на куски в его церкви в Страстную пятницу.6 После этого монофизитство стало национальной религией христианского Египта и Абиссинии, а к VI веку преобладало в западной Сирии и Армении, в то время как несторианство усилилось в Месопотамии и восточной Сирии. Успех религиозного восстания усилил политический бунт; и когда в седьмом веке арабы-завоеватели хлынули в Египет и на Ближний Восток, половина населения встретила их как освободителей от теологической, политической и финансовой тирании византийской столицы.
III. ХРИСТИАНСКИЙ ЗАПАД
1. Рим
Епископы Рима в четвертом веке показали Церковь не с лучшей стороны. Сильвестр (314-35) заслужил похвалу за обращение Константина; благочестивая вера представляла его как получившего от императора в "Дарственной Константина" почти всю Западную Европу; но он не вел себя так, словно ему принадлежала половина мира белых людей. Юлий I (337-52) решительно утвердил верховную власть римского собора, но Либерий (352-66) по слабости или по возрасту подчинился арианским велениям Констанция. После его смерти Дамас и Урсин оспаривали папство; противоборствующие толпы поддерживали их в самых энергичных традициях римской демократии; в один день и в одной церкви в ходе спора было убито 137 человек.7 Претекстат, тогдашний языческий префект Рима, изгнал Уйсинуса, и Дамасус правил восемнадцать лет с удовольствием и умением. Он был археологом и украсил гробницы римских мучеников красивыми надписями; он был также, говорят непочтительные, auriscalpius matronarum, чесальщиком дамских ушей - то есть специалистом по выбиванию подарков для Церкви у богатых матрон Рима.8
Лев I, прозванный Великим, занимал трон Петра на протяжении целого поколения кризисов (440-61 гг.) и благодаря мужеству и государственной мудрости вознес Апостольский престол на новые высоты власти и достоинства. Когда Иларий Пуатье отказался принять его решение в споре с другим галльским епископом, Лев направил ему императивные приказы; а император Валентиниан III подкрепил их эпохальным эдиктом, императивно подтверждающим власть римского епископа над всеми христианскими церквями. Епископы Запада в целом признали это главенство, епископы Востока сопротивлялись. Константинопольский, Антиохийский, Иерусалимский и Александрийский патриархи претендовали на равную с Римским власть, и яростные споры Восточной церкви проходили при скудном послушании Римского епископа. Трудности в общении и путешествиях в сочетании с разнообразием языков привели к отчуждению Западной церкви от Восточной. Однако на Западе папы все чаще играли ведущую роль даже в светских делах. В нерелигиозных вопросах они подчинялись римскому государству и префекту, а до седьмого века добивались подтверждения своего избрания от императора. Но удаленность восточных и слабость западных правителей оставляли пап главенствующими в Риме; и когда перед лицом вторжения и сенат, и император бежали, и гражданское правительство рухнуло, а папы остались стоять на своих постах, их престиж быстро возрос. Обращение западных варваров значительно расширило власть и влияние римской церкви.
По мере того как богатые и аристократические семьи отказывались от язычества в пользу христианства, Римская церковь все больше и больше участвовала в богатстве, которое приходило в западную столицу; и Аммиан с удивлением обнаружил, что епископ Рима живет как принц в Латеранском дворце и передвигается по городу с пышностью императора.9 Великолепные церкви теперь (400) украшали город. Возникло блестящее общество, в котором элегантные прелаты счастливо общались с нарядными женщинами и помогали им составлять завещания.
В то время как христианское население присоединилось к оставшимся в живых язычникам в театре, на скачках и играх, меньшинство христиан стремилось жить в согласии с Евангелием. Афанасий привез в Рим двух египетских монахов; он написал житие Антония, а Руфинус опубликовал для Запада историю монашества на Востоке. Благочестивые умы находились под влиянием сообщений о святости Антония, Шнуди и Пахомия; Сикст III (432-440) и Лев I основали в Риме монастыри, а несколько семей, еще живя в своих домах, приняли монашеское правило целомудрия и бедности. Состоятельные римские дамы, такие как Марцелла, Паула и три поколения Меланий, отдавали большую часть своих средств на благотворительность, основывали больницы и монастыри, совершали паломничества к монахам Востока и придерживались столь аскетичного режима, что некоторые из них умерли от самоотречения. Языческие круги Рима жаловались, что такое христианство враждебно семейной жизни, институту брака и бодрости государства, и полемика обрушилась на голову главного защитника аскетизма - одного из величайших ученых и самых блестящих писателей, когда-либо созданных христианской церковью.
2. Святой Иероним
Он родился около 340 года в Стридо, недалеко от Аквилеи, вероятно, из далматинского рода, и получил многообещающее имя Евсевий Иероним Софроний - "преподобный, святой по имени мудрец". Он получил хорошее образование в Трире и Риме, хорошо изучил латинскую классику и полюбил ее, как он считал, до греха. Тем не менее он был убежденным и страстным христианином; вместе с Руфином и другими друзьями он основал аскетическое братство в Аквилее и проповедовал такие советы совершенства, что епископ упрекнул его в излишнем нетерпении к естественным слабостям человека. В ответ он назвал епископа невежественным, жестоким, нечестивым, соответствующим мирской пастве, которую он возглавлял, неумелым пилотом сумасшедшего барка.10 Оставив Аквилею с ее грехами, Иероним с несколькими подвижниками отправился на Ближний Восток и поселился в монастыре в пустыне Халкис близ Антиохии (374 г.). Нездоровый климат оказался слишком тяжелым для них; двое умерли, а сам Иероним некоторое время находился на грани смерти. Не выдержав, он покинул монастырь и стал жить как анкорит в пустынном скиту, время от времени погружаясь в Вергилия и Цицерона. Он взял с собой библиотеку и не мог оторваться от стихов и прозы, красота которых манила его, как девичья прелесть. Его рассказ об этом свидетельствует о средневековом настроении. Ему приснилось, что он умер и был
меня приволокли на судейское место. Меня попросили изложить свое состояние, и я ответил, что я христианин. Но Председательствующий сказал: "Ты лжешь; ты цицеронец, а не христианин. Ибо где сокровище твое, там и сердце твое". Тут же я онемел, и [тогда я почувствовал] удары бича, ибо Он приказал бичевать меня..... В конце концов сторонние наблюдатели пали на колени перед Председателем и молили Его помиловать мою молодость и дать мне возможность раскаяться в своей ошибке с условием, что крайние пытки будут применены ко мне, если я еще хоть раз прочитаю книги языческих авторов. ... Этот опыт не был сладким или праздным сном. ... Я признаюсь, что мои плечи были черными и синими, и что я чувствовал синяки еще долго после того, как проснулся. ...Отныне я читал книги Божьи с большим усердием, чем когда-либо прежде читал книги человеческие".11
В 379 году он вернулся в Антиохию и был рукоположен в священники. В 382 году мы находим его в Риме в качестве секретаря папы Дамаса, которому он поручил сделать улучшенный латинский перевод Нового Завета. Он продолжал носить коричневое одеяние и тунику анкорита и вел аскетическую жизнь среди роскошного папского двора. Благочестивые Марцелла и Паула принимали его в своих аристократических домах в качестве духовного наставника, а его языческие критики считали, что он больше наслаждается обществом женщин, чем становится столь страстным восхвалителем безбрачия и девственности. В ответ он сатирически описал римское общество той эпохи в нестареющих выражениях:
Те женщины, которые красят щеки румянами, а глаза белладонной, чьи лица покрыты пудрой... которых никакие годы не могут убедить в том, что они стары; которые укладывают свои головы в одолженные локоны... и ведут себя перед внуками как трепетные школьницы. ... Вдовы язычников щеголяют шелковыми платьями, украшают себя сверкающими драгоценностями и благоухают мускусом. ... Другие женщины надевают мужскую одежду, коротко стригут волосы... краснеют, что они женщины, и предпочитают выглядеть как евнухи.... Некоторые незамужние женщины предотвращают зачатие с помощью снадобий, убивая человеческие существа еще до их зачатия; другие, когда обнаруживают, что у них есть ребенок в результате греха, делают аборт с помощью наркотиков..... А есть женщины, которые говорят: "Для чистого все чисто..... Почему я должна воздерживаться от пищи, которую Бог создал для моего удовольствия?"12
Он ругает римскую даму в выражениях, которые наводят на мысль о благодарном взгляде:
Ваш жилет специально разрезан. ...Груди твои закованы в полоски льна, грудь твоя заключена в тугой пояс... шаль твоя иногда опускается так, что обнажает твои белые плечи; и тогда она поспешно скрывает то, что нарочно открыла.13
К предвзятости моралиста Джером добавляет преувеличения литературного художника, лепящего эпоху, и адвоката, раздувающего бриф. Его сатиры напоминают сатиры Ювенала или нашего времени; приятно осознавать, что женщины всегда были столь же очаровательны, как и сейчас. Как и Ювенал, Иероним обличает беспристрастно, бесстрашно и экуменически. Он шокирован тем, что даже среди христиан встречаются наложницы, и еще более шокирован тем, что они прикрываются притворством, будто бы они упорно практикуют целомудрие. "Из какого источника эта чума "дорогих любимых сестер" проникла в церковь? Откуда взялись эти незамужние жены? Эти романтические наложницы, эти блудницы-однолюбки? Они живут в одном доме со своими друзьями-мужчинами; они занимают одну комнату, часто одну кровать; и при этом они называют нас подозрительными, если мы думаем, что что-то не так".14 Он нападает на римское духовенство, чья поддержка могла бы возвести его на папский престол. Он высмеивает завитых и надушенных церковников, которые часто посещают модное общество, и священника, охотящегося за наследством, который встает перед рассветом, чтобы навестить женщин, еще не успевших встать с постели.15 Он осуждает женитьбу священников и их сексуальные отступления и убедительно доказывает безбрачие священников; только монахи, по его мнению, являются истинными христианами, свободными от собственности, похоти и гордыни. С красноречием, которое могло бы привлечь Казанову, Иероним призывает людей отказаться от всего и следовать за Христом, просит христианских матрон посвятить своих первенцев Господу в качестве подношений, причитающихся по Закону,16 и советует своим подругам, если они не могут поступить в монастырь, по крайней мере, жить девственницами в своих домах. Он близок к тому, чтобы оценить брак как грех. "Я хвалю брак, но только за то, что он производит мне девственниц";17 он предлагает "срубить топором девственности дерево брака".18 и превозносит безбрачного апостола Иоанна над Петром, у которого была жена.19 Самое интересное его письмо (384) - к девушке Евстохии об удовольствиях девственности. Он не против брака, но те, кто избегает его, спасаются от Содома, и болезненных беременностей, и плачущих младенцев, и домашних забот, и мук ревности. Он признает, что путь чистоты также труден и что вечная бдительность - цена девственности.
Девственность можно потерять даже от одной мысли.... Пусть вашими спутниками будут те, кто бледен лицом и худ от поста.... Пусть ваши посты будут ежедневными. Омывайте слезами свою постель и поливайте слезами свое ложе по ночам. ...Да охраняет тебя уединение покоев твоих; да занимается с тобою Жених внутри.... Когда наступит на тебя сон, Он придет за стену, и просунет руку Свою в дверь, и коснется живота твоего (ventrem). И ты проснешься, и встанешь, и воскликнешь: "Я болен любовью". И услышишь, как Он отвечает: "Сад закрытый - сестра моя, супруг мой; источник затворенный, фонтан запертый".20
Публикация этого письма, по словам Иеронима, "была встречена ливнем камней"; возможно, некоторые читатели почувствовали нездоровый интерес к этим странным советам человека, очевидно, еще не освободившегося от жара желания. Когда через несколько месяцев (384 г.) умерла молодая аскетичная Блезилла, многие обвиняли ее в аскезе, которой ее научил Иероним; некоторые язычники предлагали бросить его в Тибр вместе со всеми монахами Рима. Не раскаявшись, он обратился к истерически скорбящей матери с письмом, в котором утешал и обличал ее. В том же году скончался папа Дамасий, а его преемник не возобновил назначение Иеронима папским секретарем. В 385 году он навсегда покинул Рим, взяв с собой мать Блезиллы Паулу и ее сестру Евстохию. В Вифлееме он построил монастырь, главой которого стал сам, женский монастырь, в котором сначала Паула, а затем Евстохия председательствовали, церковь для общего богослужения монахов и монахинь и богадельню для паломников в Святую землю.
Он устроил себе келью в пещере, собрал там свои книги и бумаги, отдался учебе, сочинению и управлению и прожил там оставшиеся тридцать четыре года своей жизни. Он спорил на острие пера с Хризостомом, Амвросием, Пелагием и Августином. Он написал с догматической силой полсотни работ по вопросам казуистики и библейского толкования, и его труды охотно читали даже его враги. Он открыл школу в Вифлееме, где смиренно и свободно обучал детей самым разным предметам, включая латынь и греческий; теперь, став святым, он почувствовал, что может снова читать классических авторов, от которых он отрекся в юности. Он возобновил изучение иврита, которое начал еще во время своего первого пребывания на Востоке, и за восемнадцать лет терпеливой учености добился того великолепного и звучного перевода Библии на латынь, который известен нам как Вульгата и остается величайшим и самым влиятельным литературным достижением четвертого века. В переводе, как и в любой другой столь масштабной работе, были ошибки, а некоторые "варваризмы" просторечия оскорбляли пуристов; но его латынь стала языком богословия и письма на протяжении всего Средневековья, влила в латинские формы гебраистские эмоции и образы и подарила литературе тысячи благородных фраз, отличающихся компактным красноречием и силой.* Латинский мир познакомился с Библией так, как никогда прежде.
Иероним был святым только в том смысле, что вел аскетическую жизнь, посвященную Церкви; вряд ли его можно назвать святым по характеру или речи. Печально обнаружить в столь великом человеке столько яростных вспышек ненависти, искажений и противоречивой свирепости. Он называет Иоанна, патриарха Иерусалимского, Иудой, сатаной, для которого ад никогда не сможет обеспечить адекватного наказания;21 величественного Амвросия он называет "деформированной вороной";22 и, чтобы доставить неприятности своему старому другу Руфину , он преследует мертвого Оригена с такой яростью охотника за ересью, что вынуждает папу Анастасия осудить Оригена (400 г.). Мы скорее могли бы простить некоторые грехи плоти, чем эти душевные терзания.
Критики наказывали его без промедления. Когда он преподавал греческую и латинскую классику, его осуждали как язычника; когда он изучал иврит с евреем, его обвиняли в обращении в иудаизм; когда он посвящал свои работы женщинам, его мотивы называли финансовыми или еще хуже.23 Его старость не была счастливой. Варвары пришли на Ближний Восток и захватили Сирию и Палестину (395 г.); "сколько монастырей они захватили, сколько рек покраснело от крови!" "Римский мир", - печально заключил он, - "падает".24 Пока он жил, умерли его возлюбленные Паула, Марцелла и Евстохий. Почти лишившись голоса, потеряв плоть от аскезы и согнувшись от старости, он день за днем трудился над работой за работой; он писал комментарий на Иеремию, когда пришла смерть. Он был скорее великим, чем хорошим человеком; сатириком, пронзительным, как Ювенал, автором писем, красноречивым, как Сенека, героическим тружеником в области науки и богословия.
3. Христианские солдаты
Иероним и Августин были лишь величайшей парой в замечательную эпоху. Среди своих "отцов" раннесредневековая Церковь выделила восемь "докторов Церкви": на Востоке - Афанасия, Василия, Григория Назианзена, Иоанна Златоуста и Иоанна Дамаскина; на Западе - Амвросия, Иеронима, Августина и Григория Великого.
Карьера Амвросия (340?-398) иллюстрирует способность христианства привлекать к себе на службу первоклассных людей, которые поколением раньше служили бы государству. Родившийся в Трире, сын префекта Галлии, он, по всем прецедентам, был предназначен к политической карьере, и мы не удивляемся, когда слышим о нем как о провинциальном губернаторе Северной Италии. Проживая в Милане, он тесно общался с императором Запада, который нашел в нем старые римские качества - твердость суждений, исполнительность и спокойное мужество. Узнав, что в соборе собрались соперничающие группировки, чтобы выбрать епископа, он поспешил на место событий и своим присутствием и словами подавил зарождающиеся беспорядки. Когда фракции не смогли договориться о кандидате, кто-то предложил Амвросия; его имя привело народ к восторженному единодушию, и правитель, протестующий и все еще некрещеный, был поспешно крещен, рукоположен в диаконы, затем в священство, затем в епископы, и все это за одну неделю (374).25
Он занимал свой новый пост с достоинством и мастерством государственного деятеля. Он отказался от атрибутов политического положения и жил в образцовой простоте. Свои деньги и имущество он раздал бедным, а освященную плиту своей церкви продал для выкупа военнопленных.26 Он был богословом, который мощно защищал Никейский Символ веры, оратором, чьи проповеди помогли обратить Августина, поэтом, сочинившим несколько самых ранних и благородных церковных гимнов, судьей, чья образованность и честность позорили развращенность светских судов, дипломатом, которому Церковь и государство поручали трудные миссии, добрым дисциплинаром, поддерживавшим, но затмевавшим папу, экклезиастом, который привел великого Феодосия к покаянию и доминировал в политике Валентиниана III. Мать молодого императора, Юстина, была арианкой и пыталась отвоевать церковь в Милане для священника-арианина. Прихожане Амвросия денно и нощно оставались в осажденной церкви, проводя святую "сидячую забастовку" против приказа императрицы сдать здание. "Тогда, - говорит Августин, - возник обычай петь гимны и песни, как это принято в восточных провинциях, чтобы спасти людей от полного изнеможения долгими и скорбными бдениями".27 Амвросий вел знаменитую борьбу с императрицей и одержал убедительную победу над нетерпимостью.
Паулин (353-431) из Нолы на юге Италии являет собой пример более мягкого типа христианского святого. Родившись в старинной богатой семье из Бордо и женившись на даме из такого же высокого рода, он учился у поэта Авсония, занялся политикой и быстро продвигался по службе. Внезапно к нему пришло "обращение" в полном смысле слова - отказ от мира: он продал свое имущество и раздал все бедным, кроме того, что хватало на самое необходимое; а его жена Ферасия согласилась жить с ним как целомудренная "сестра во Христе". Монашеская жизнь еще не утвердилась на Западе, они сделали свой скромный дом в Ноле частным монастырем и прожили в нем тридцать пять лет, воздерживаясь от мяса и вина, постясь много дней в каждом месяце и радуясь освобождению от сложностей богатства. Друзья-язычники его юности, прежде всего его старый учитель Авсоний, протестовали против того, что казалось им уходом от обязательств гражданской жизни; в ответ он приглашал их прийти и разделить его блаженство. В век ненависти и насилия он до конца сохранил дух веротерпимости. Язычники и иудеи присоединились к христианам на его похоронах.
Паулинус писал очаровательные стихи, но только вскользь. Поэтом, который лучше всего выразил христианские взгляды в эту эпоху, был испанец Аврелий Пруденций Клеменс (ок. 348-410). В то время как Клавдиан и Авсоний загромождали свои сочинения мертвыми богами, Пруденций воспевал в древних метрах новые и живые темы: истории мучеников (Peri stephanon, или Book of Crowns), гимны на каждый час дня и ответ в стихах на мольбу Симмаха о статуе Победы. Именно в последней поэме он обратился к Гонорию с памятным призывом подавить гладиаторские бои. Он не испытывал ненависти к язычникам, у него были добрые слова для Симмаха и даже для Юлиана, и он умолял своих собратьев-христиан не уничтожать языческие произведения искусства. Он разделял восхищение Клавдиана Римом и радовался, что можно пройти через большую часть мира белого человека и везде быть под теми же законами, везде в безопасности; "где бы мы ни были, мы живем как сограждане".28 В этом христианском поэте мы улавливаем последний отголосок достижений и мастерства Рима.
То, что Галлия достигла столь высокого уровня цивилизации, не было ни малейшей славой Рима. В литературе Авсонию и Сидонию соответствовали великие епископы Галлии IV века: Иларий Пуатье, Реми Реймсский, Евфроний Аутунский, Мартин Турский. Иларий (ум. ок. 367 г.) был одним из самых активных защитников Никейского Символа веры и написал трактат в двенадцати "книгах", пытаясь объяснить Троицу. Однако в его скромной резиденции в Пуатье мы видим, как он живет хорошей жизнью преданного служителя церкви: рано встает, принимает всех желающих, выслушивает жалобы, разбирает споры, совершает мессу, проповедует, учит, диктует книги и письма, слушает благочестивые чтения за трапезой и каждый день выполняет какую-нибудь работу, например, возделывает поля или ткет одежду для бедных.29 Таков был экклезиаст в его лучшем виде.
Святой Мартин оставил больше имени; сегодня его носят 3675 церквей и 425 деревень во Франции. Он родился в Паннонии около 316 года; в двенадцать лет он захотел стать монахом, но в пятнадцать отец заставил его вступить в армию. Он был необычным солдатом - отдавал свое жалованье бедным, помогал страждущим, практиковал смирение и терпение, словно собирался сделать из армейского лагеря монастырь. После пяти лет военной службы Мартин реализовал свои амбиции и отправился жить монахом в келье, сначала в Италии, затем в Пуатье рядом с любимым им Иларием. В 371 году жители Тура просили его стать их епископом, несмотря на его поношенную одежду и грубые волосы. Он согласился, но настаивал на том, чтобы продолжать жить как монах. В двух милях от города, в Мармутье, он построил монастырь, собрал восемьдесят монахов и вел с ними жизнь непритязательного аскетизма. В его представлении епископ - это человек, который не только совершает мессу, проповедует, совершает таинства и собирает средства, но и кормит голодных, одевает нагих, посещает больных и помогает несчастным. Галлия любила его так, что во всех ее частях рассказывали истории о его чудесах, даже о том, что он воскресил из мертвых трех человек.30 Франция сделала его одним из своих святых покровителей.
Монастырь, основанный Мартином в Пуатье (362 г.), стал первым из многих, появившихся в Галлии. Поскольку идея монашества пришла в Рим благодаря "Жизни Антония" Афанасия и мощному призыву Иеронима к анхоритской жизни, Запад сначала принял самые тяжелые и одинокие формы монашества и попытался практиковать в менее благоприятном климате суровые условия жизни монахов под египетским солнцем. Монах Вульфилаич годами жил с голыми ногами и ступнями на колонне в Трире; зимой у него выпадали ногти из пальцев, а с бороды свисали сосульки. Святой Сенох, близ Тура, так тесно заключил себя в четырех стенах, что нижняя половина его тела не могла двигаться; в таком положении он прожил много лет, став объектом почитания жителей.31 Святой Иоанн Кассиан привнес идеи Пахомия, чтобы уравновесить экстаз Антония; вдохновленный некоторыми проповедями Златоуста, он основал монастырь в Марселе (415) и написал для него первый западный устав монашеской жизни; перед его смертью (435) около 5000 монахов в Провансе жили по его правилам. Вскоре после 400 года святой Гонорат и святой Капрасий построили монастырь на острове Леринс, напротив Канн. Эти учреждения готовили людей к совместному труду, учебе и науке, а не к уединенному посвящению; они стали школами богословия и оказали существенное влияние на мысль Запада. Когда в следующем веке в Галлии появилось правило святого Бенедикта, оно создало на основе традиций Кассиана один из самых благодетельных религиозных орденов в истории.
IV. ХРИСТИАНСКИЙ ВОСТОК
1. Монахи Востока
По мере того как Церковь переставала быть группой верующих и становилась институтом, управляющим миллионами людей, она склонялась к более снисходительному отношению к человеческим слабостям и терпимости, а иногда и к удовольствиям этого мира. Меньшинство христиан считало такую снисходительность изменой Христу; они решили добиться рая бедностью, целомудрием и молитвами и полностью удалились от мира. Возможно, миссионеры Ашоки (ок. 250 г. до н. э.) принесли на Ближний Восток монашеские формы, а также теорию и этику буддизма; а дохристианские анхориты, такие как Серапис в Египте или общины эсенов в Иудее, могли передать Антонию и Пахомию идеалы и методы строго религиозной жизни. Монашество было для многих душ убежищем от хаоса и войн варварских нашествий; в монастыре или пустынной келье не было налогов, военной службы, супружеских распрей, изнурительного труда; рукоположение в священники не требовалось от монаха, и после нескольких лет мира наступало вечное блаженство.
Египет, чей климат почти приглашал к монашеству, изобиловал монахами-анхоритами и кенобитами, следовавшими уединенной жизни Антония или общинной жизни, которую Пахомий установил в Табенне. Нил был усыпан монастырями и обителями, в некоторых из них насчитывалось до 3000 монахов и монахинь. Из анхоритов Антоний (ок. 251-356 гг.) был, безусловно, самым известным. После скитаний от уединения к уединению он основал свою келью на горе Колзим, недалеко от Красного моря. Поклонники узнали его, подражали его набожности и строили свои кельи так близко к его келье, как он позволял; перед его смертью пустыня была заселена его духовным потомством. Он редко мылся и дожил до 105 лет. Он отклонил приглашение Константина, но в возрасте девяноста лет отправился в Александрию, чтобы поддержать Афанасия против ариан. Не менее знаменит был Пахомий, который (325 г.) основал девять монастырей и один женский; иногда 7000 монахов, следовавших его правилу, собирались, чтобы отпраздновать какой-нибудь святой день. Эти кенобиты не только работали, но и молились; периодически они отправлялись по Нилу в Александрию, чтобы продать свои товары, купить необходимые вещи и принять участие в церковно-политической борьбе.
Среди анкоритов возникло острое соперничество за первенство в аскетизме. Макарий Александрийский, по словам аббата Дюшена, "никогда не мог услышать о каком-либо подвиге аскетизма, не пытаясь сразу же превзойти его". Если другие монахи не ели вареной пищи в Великий пост, Макарий не ел ее в течение семи лет; если некоторые наказывали себя бессонницей, Макария можно было видеть "неистово старающимся в течение двадцати ночей подряд не заснуть". В течение одного поста он стоял прямо днем и ночью и не ел ничего, кроме нескольких капустных листьев раз в неделю; и все это время он продолжал заниматься своим ремеслом - плетением корзин .32 В течение шести месяцев он спал на болоте, подвергая свое обнаженное тело воздействию ядовитых мух.33 Некоторые монахи преуспели в подвиге уединения; так, Серапион поселился в пещере на дне пропасти, в которую немногие паломники имели смелость спуститься; когда Иероним и Павла достигли его логова, они нашли человека, почти состоящего из костей, одетого только в набедренную повязку, лицо и плечи покрывали нестриженые волосы; его келья была едва достаточна для постели из листьев и досок; однако этот человек жил среди аристократии Рима.34 Некоторые, как Бессарион в течение сорока, а Пахомий в течение пятидесяти лет, никогда не ложились спать;35 Некоторые специализировались в молчании и проходили долгие годы, не произнося ни слова; другие носили тяжести, куда бы они ни шли, или связывали свои конечности железными браслетами, поножами или цепями. Многие с гордостью записывали, сколько лет они не видели женского лица.36 Почти все анхориты жили - некоторые до глубокой старости - на узком ассортименте пищи. Иероним рассказывает о монахах, которые питались исключительно фигами или ячменным хлебом. Когда Макарий был болен, кто-то принес ему виноград; не желая побаловать себя, он послал его другому отшельнику, который послал его другому; и так они обошли всю пустыню (уверяет Руфин), пока не вернулись к Макарию в целости и сохранности.37 Паломники, стекавшиеся со всех концов христианского мира, чтобы увидеть монахов Востока, приписывали им чудеса, не уступающие чудесам Христа. Они могли исцелять болезни или отгонять демонов прикосновением или словом, укрощать змей и львов взглядом или молитвой, пересекать Нил на спине крокодила. Мощи анхоритов стали самым ценным достоянием христианских церквей и хранятся в них по сей день.
В монастырях настоятели требовали абсолютного послушания и испытывали послушников невыполнимыми приказами. Один аббат (как гласит история) приказал послушнику прыгнуть в бушующую печь; послушник послушался, и пламя, как нам сообщили, расступилось, чтобы пропустить его. Другому монаху было велено посадить трость настоятеля в землю и поливать ее, пока она не зацветет; в течение нескольких лет он ежедневно ходил к Нилу, расположенному в двух милях, чтобы набрать воды и полить на трость; на третий год Бог сжалился над ним, и трость зацвела.38 Монахам предписывался труд, говорит Иероним,39 "чтобы их не сбивали с пути опасные фантазии". Некоторые обрабатывали поля, другие ухаживали за садами, плели циновки или корзины, вырезали деревянную обувь или переписывали манускрипты; многие древние классики были сохранены их пером. Однако большинство египетских монахов не имели никакого отношения к письму и презирали светские знания как бесполезное тщеславие.40 Многие из них считали чистоту враждебной благочестию; дева Сильвия отказывалась мыть любую часть своего тела, кроме пальцев; в монастыре из 130 монахинь никто никогда не мылся и не мыл ног. К концу четвертого века, однако, монахи смирились с водой, и аббат Александр, презирая этот упадок, с тоской вспоминал времена, когда монахи "никогда не мыли лица".41
Ближний Восток соперничал с Египтом в количестве и чудесах своих монахов и монахинь. Иерусалим и Антиохия были усеяны монашескими общинами или кельями . Сирийская пустыня была заселена анхоритами; некоторые из них, подобно индусским факирам, привязывали себя цепями к неподвижным скалам, другие пренебрегали столь оседлым образом жизни и бродили по горам, питаясь травой.42 Симеон Стилитов (390?-459), как нам рассказывают, имел обыкновение обходиться без пищи в течение сорока дней Великого поста; во время одного поста его, по его собственному настоянию, замуровали в ограде с небольшим количеством хлеба и воды; на Пасху его не замуровали, а хлеб и вода были найдены нетронутыми. В Калат-Семане, в северной Сирии, около 422 года Симеон построил себе колонну высотой в шесть футов и жил на ней. Стыдясь своей умеренности, он строил и жил на все более высоких колоннах, пока не устроил свое постоянное жилище на столбе высотой в шестьдесят футов. Его окружность в верхней части была чуть больше трех футов; перила не давали святому упасть на землю во сне. На этом столбе Симеон прожил тридцать лет, подвергаясь воздействию дождя, солнца и холода. Лестница позволяла ученикам приносить ему пищу и убирать отходы. Он привязал себя к столбу веревкой; веревка впилась в его плоть, которая вокруг него гнила, воняла и кишела червями; Симеон подбирал червей, которые выпадали из его язв, и клал их туда, говоря им: "Ешьте, что Бог дал вам". Со своей высокой кафедры он читал проповеди толпам людей, приходивших посмотреть на него, обращал варваров, совершал чудесные исцеления, играл в церковную политику и пристыдил ростовщиков, заставив их снизить процентную ставку с двенадцати до шести процентов.43 Его возвышенное благочестие породило моду на отшельников-столпников, которая продержалась двенадцать веков и, в тщательно секуляризованной форме, сохранилась до наших дней.
Церковь не одобряла таких излишеств; возможно, она чувствовала яростную гордость в этих унижениях, духовную жадность в этом самоотречении, тайную чувственность в этом бегстве от женщин и мира. Записи этих аскетов изобилуют сексуальными видениями и снами; в их кельях раздавались их стоны, когда они боролись с воображаемыми искушениями и эротическими мыслями; они верили, что воздух вокруг них полон демонов, атакующих их; монахам, похоже, было труднее быть добродетельными в уединении, чем если бы они жили среди всех возможностей города. Нередко анхориты сходили с ума. Руфинус рассказывает о молодом монахе, в келью которого вошла красивая женщина; он поддался ее чарам, после чего она исчезла, как ему показалось, в воздухе; монах с диким криком побежал в ближайшую деревню и прыгнул в печь общественной бани, чтобы охладить свой огонь. В другом случае молодая женщина умоляла пустить ее в келью монаха, ссылаясь на то, что ее преследуют дикие звери; он согласился принять ее на короткое время, но в этот час она случайно прикоснулась к нему, и пламя желания вспыхнуло в нем, как будто все годы аскетизма оставили его неугашенным. Он попытался схватить ее, но она исчезла из его рук и из его поля зрения, а хор демонов, как нам говорят, громко смеялся над его падением. Этот монах, говорит Руфинус, не мог больше выносить монашеской жизни; подобно Пафнуцию из "Таис" Анатоля Франса, он не мог изгнать видение красоты, которое ему привиделось или привиделось; он покинул свою келью, погрузился в городскую жизнь и последовал за этим видением, наконец, в ад.44
Поначалу организованная церковь не могла контролировать монахов, которые редко принимали священные ордена; однако она чувствовала ответственность за их излишества, поскольку разделяла славу их деяний. Она не могла позволить себе полностью согласиться с монашескими идеалами; она восхваляла безбрачие, девственность и бедность, но не могла осудить брак, родительство или собственность как грехи; теперь она была заинтересована в продолжении рода. Некоторые монахи по собственному желанию покидали свои кельи или монастыри и беспокоили население своими попрошайками; другие ходили из города в город, проповедуя аскетизм, продавая настоящие или фальшивые реликвии, терроризируя синоды и побуждая впечатлительных людей разрушать языческие храмы или статуи, а то и убивать Гипатию. Церковь не могла мириться с такими самостоятельными действиями. Халкидонский собор (451 г.) постановил, что при принятии монашеских обетов следует проявлять большую осмотрительность; что такие обеты должны быть бесповоротными; и что никто не должен организовывать монастырь или покидать его без разрешения епископа епархии.
2. Восточные епископы
Христианство теперь (400 г.) почти полностью восторжествовало на Востоке. В Египте коренные христиане, или копты,* составляли уже большинство населения, поддерживая сотни церквей и монастырей. Девяносто египетских епископов признавали власть патриарха в Александрии, который почти соперничал с властью фараонов и Птолемеев. Некоторые из этих патриархов были церковными политиками не самого приятного типа, как, например, Феофил, который сжег дотла языческий храм и библиотеку Сераписа (389 г.). Более приятен скромный епископ Птолемаиса Синезий. Он родился в Киринее (ок. 365 г.), изучал математику и философию в Александрии у Гипатии; до конца жизни он оставался ее преданным другом, называя ее "истинной выразительницей истинной философии". Он посетил Афины и утвердился там в своем язычестве; но в 403 году он женился на христианке и галантно принял христианство; ему показалось простой любезностью превратить свое неоплатоническое триединство Единого, Нуса и Души в Отца, Духа и Сына.45 Он написал множество восхитительных писем и несколько незначительных философских работ, из которых сегодня ни одна не представляет ценности, кроме эссе "В похвалу лысине". В 410 году Феофил предложил ему епископство Птолемаиса. Теперь он был деревенским джентльменом, у которого было больше денег, чем амбиций; он протестовал, что не годится, что он не верит в воскресение тела (как того требовал Никейский Символ веры), что он женат и не намерен бросать свою жену. Феофил, для которого догмы были инструментом, подмигнул на эти ошибки и преобразовал Синезия в епископа прежде, чем философ смог принять решение. Характерно, что его последнее письмо было адресовано Ипатии, а последняя молитва - Христу.46
В Сирии от языческих храмов избавились по примеру Феофила. Императорские эдикты предписывали их закрыть; оставшиеся в живых язычники сопротивлялись, но смирились с поражением, заметив, с каким безразличием их боги приняли уничтожение. У азиатского христианства были более здравомыслящие лидеры, чем египетские.* За короткую пятидесятилетнюю жизнь (329?-379) великий Василий учился риторике у Либания в Константинополе, изучал философию в Афинах, посещал анхоритов Египта и Сирии и отверг их интровертный аскетизм; стал епископом Кесарии Каппадокийской, организовал христианство в своей стране, пересмотрел его ритуалы, ввел самообеспечивающееся ценобитное монашество и составил монашеские правила, которыми до сих пор руководствуются монастыри греко-славянского мира. Он советовал своим последователям избегать театральной суровости египетских анхоритов, а служить Богу, здоровью и здравомыслию полезным трудом; возделывание полей, по его мнению, было прекрасной молитвой. И по сей день христианский Восток признает его выдающееся влияние.
В Константинополе почти не осталось следов языческого культа. Однако само христианство было раздираемо конфликтами; арианство все еще было могущественным, постоянно возникали новые ереси, и у каждого человека было свое собственное богословие. "Этот город, - писал брат Василия, Григорий Ньясский, около 380 года, - полон механиков и рабов, которые все являются глубокими богословами и проповедуют в лавках и на улицах. Если вы попросите человека поменять кусок серебра, он скажет вам, чем Сын отличается от Отца; если вы спросите цену буханки, вам ответят, что Сын ниже Отца; а если вы спросите, готова ли ванна, вам ответят, что Сын был создан из ничего".47 В царствование Феодосия I сириец Исаак основал первый монастырь в новой столице; подобные учреждения быстро множились, и к 400 году монахи стали силой и ужасом в городе, играя шумную роль в конфликтах патриарха с патриархом и патриарха с императором.
Григорий Назианзен познал горечь сектантской ненависти, когда принял призыв ортодоксальных христиан Константинополя стать их епископом (379 г.). Валенса только что умер, но ариане, поставленные императором, все еще находились под церковным контролем и проводили свои службы в Святой Софии. Григорию пришлось разместить свой алтарь и прихожан в доме друга, но он назвал свою скромную церковь обнадеживающим именем - Анастасия (Воскресение). Он был человеком в равной степени благочестивым и образованным; он учился в Афинах вместе со своим соотечественником Василием, и только его второй преемник мог соперничать с ним в красноречии. Его паства росла и росла, пока не стала больше, чем в официальных базиликах. Накануне Пасхи 379 года толпа ариан атаковала часовню Анастасия залпом камней. Восемнадцать месяцев спустя православный император Феодосий с пышностью и триумфом возвел Григория на подобающий ему трон в Святой Софии. Но церковная политика вскоре положила конец его спокойствию; ревнивые епископы объявили его назначение недействительным и приказали ему защищаться перед собором. Слишком гордый, чтобы бороться за свою кафедру, Григорий подал в отставку (381 г.) и вернулся в каппадокийский Назианз, чтобы провести оставшиеся восемь лет своей жизни в безвестности и покое.
Когда умер его равнодушный преемник, императорский двор пригласил в Святую Софию священника из Антиохии, известного в истории как святой Иоанн Златоуст из Золотых Уст. Родившийся (345?) в знатной семье, он учился риторике у Либания, знакомился с языческой литературой и философией; вообще восточные прелаты были более учеными и спорщиками, чем западные. Иоанн был человеком острого ума и резкого нрава. Он беспокоил свою новую паству тем, что серьезно относился к христианству, осуждая в ясных выражениях несправедливость и безнравственность эпохи.48 Он осуждал театр как выставку развратных женщин, как школу сквернословия, соблазнения и интриг. Он спрашивал столичных богатых христиан, почему они тратят так много своего богатства на разгульную жизнь, вместо того чтобы отдать большую часть бедным, как заповедал Христос. Он удивлялся, почему у некоторых людей двадцать особняков, двадцать бань, тысяча рабов, двери из слоновой кости, полы из мозаики, стены из мрамора, потолки из золота; и грозил богачам адом за то, что они развлекают своих гостей восточными танцовщицами.49 Он ругал своих священнослужителей за их ленивую и роскошную жизнь,50 и подозрительное использование женщин для служения им в приходах; он низложил тринадцать епископов, находившихся под его юрисдикцией, за разнузданность или симонию; он упрекал константинопольских монахов за то, что они чаще бывают на улицах, чем в своих кельях. Он практиковал то, что проповедовал: доходы его церкви тратились не на показуху, которой обычно отличались восточные епископства, а на создание больниц и помощь бедным. Никогда еще Константинополь не слышал столь мощных, блестящих и откровенных проповедей. Это были не благочестивые абстракции, а христианские заповеди, применяемые настолько конкретно, что причиняли боль.
Кто может быть более деспотичным, чем домовладельцы? Если вы посмотрите, как они обращаются со своими несчастными арендаторами, то увидите, что они более дикие, чем варвары. Они налагают невыносимые и постоянные поборы на людей, которые ослаблены голодом и трудом на протяжении всей своей жизни, и взваливают на них бремя непосильных услуг. ... Они заставляют их работать всю зиму в холод и дождь, лишают их сна и отправляют домой с пустыми руками.....
Пытки и избиения, поборы и безжалостные требования услуг, от которых такие люди страдают от агентов, хуже голода. Кто может перечислить, как эти агенты используют их в корыстных целях, а затем обманывают? Их труд вращает оливковый пресс агента; но они не получают ни крупицы продукции, которую их незаконно заставляют разливать по бутылкам для агентов, и получают лишь ничтожную сумму за свою работу.51
Общины любят, когда их ругают, но не исправляют. Женщины продолжали пользоваться духами, богачи - банкетами, духовенство - прислугой, театры - откровениями, и вскоре все группы населения города, кроме бесправных бедняков, выступили против человека с золотыми устами. Императрица Евдоксия, жена Аркадия, вела роскошную жизнь среди столичных геев. Она истолковала одну из проповедей Иоанна как намек на нее и потребовала от своего слабовольного мужа созвать синод для суда над патриархом. В 403 году в Халкидоне собрался собор восточных епископов. Иоанн отказался явиться, сославшись на то, что не должен предстать перед судом своих врагов. Собор низложил его, и он спокойно отправился в изгнание; но в народе поднялся такой шум протеста, что испуганный император отозвал его в свою резиденцию. Через несколько месяцев он снова стал обличать высшие классы и сделал несколько критических замечаний по поводу статуи императрицы. Евдоксия снова потребовала его изгнания, а Феофил Александрийский, всегда готовый ослабить соперника, напомнил Аркадию, что Халкидонский декрет о низложении все еще в силе и может быть приведен в исполнение. Были посланы солдаты, чтобы схватить Хризостома; его перевезли через Босфор и сослали в деревню в Армении (404). Когда его верные последователи узнали об этом, они подняли дикий мятеж; в ходе беспорядков были подожжены Святая София и близлежащий дом сената. Из своего изгнания Хризостом отправил письма с воззваниями к Гонорию и епископу Рима. Аркадий приказал удалить его в отдаленную пустыню Питиус в Понте. По дороге измученный прелат умер в Комане на шестьдесят втором году своей жизни (407). С того времени и по сей день, с небольшими перерывами, Восточная церковь остается слугой государства.
V. СВ. АВГУСТИН (354-430)
1. Грешник
Северная Африка, в которой родился Августин, представляла собой пеструю смесь пород и вероисповеданий. Пуническая и нумидийская кровь смешалась с римской в населении и, возможно, в Августине; так много людей говорило на пуническом - старом финикийском языке Карфагена, - что Августин как епископ назначал только священников, которые могли говорить на нем. Донатизм бросал вызов ортодоксии, манихейство - обоим, и, очевидно, большинство людей все еще оставались язычниками.52 Местом рождения Августина был Тагаст в Нумидии. Его мать, святая Моника, была преданной христианкой, чья жизнь была практически поглощена заботой и молитвами о своем непутевом сыне. Его отец был человеком с узким достатком и широкими принципами, чьи неверности Моника терпеливо принимала, твердо веря, что они не могут продолжаться вечно.
В двенадцать лет мальчика отправили в школу в Мадауру, а в семнадцать - на учебу в Карфаген. Вскоре Сальвиан назовет Африку "выгребной ямой мира", а Карфаген - "выгребной ямой Африки";53 Отсюда и прощальный совет Моники своему сыну:
Она повелела мне и со всей серьезностью предупредила меня, чтобы я не совершал блуда и особенно не осквернял жену любого мужчины. Это показалось мне не лучше женских советов, следовать которым было бы постыдно. ...Я устремился вперед с такой слепотой, что среди равных мне было стыдно быть виновным в меньшей дерзости, чем они, от которых я слышал, как они хвастались своим озорством; да, и тем более хвастались тем, насколько они были более зверскими; и я с удовольствием делал это, не только ради удовольствия от самого поступка, но и ради его похвалы; ... и когда у меня не было возможности совершить злодеяние, которое сделало бы меня таким же плохим, как и погибшие, я притворялся, что сделал то, чего никогда не делал".54
Он оказался способным учеником и в латыни, и в риторике, и в математике, и в музыке, и в философии; "мой неспокойный ум был полностью настроен на поиск знаний".55 Он не любил греческий язык, так и не овладел им и не изучил его литературу; но он был так очарован Платоном, что называл его "полубогом".56 и не перестал быть платоником, когда стал христианином. Его языческая подготовка в области логики и философии подготовила его к тому, чтобы стать самым тонким богословом Церкви.
Окончив университет, он преподавал грамматику в Тагасте, а затем риторику в Карфагене. Поскольку ему уже исполнилось шестнадцать лет, "было много хлопот, чтобы найти мне жену"; однако он предпочел наложницу - удобство, одобренное языческой моралью и римским законом; все еще некрещеный, Августин мог вести свою мораль, куда ему заблагорассудится. Наложничество было для него моральным прогрессом; он отказался от беспорядочных половых связей и, похоже, был верен своей наложнице до их расставания в 385 году. В 382 году, будучи еще восемнадцатилетним юношей, он поневоле стал отцом сына, которого одно время называл "сыном моего греха", но чаще - Адеодат - дар Божий. Он нежно полюбил мальчика и никогда не отпускал его далеко от себя.
В двадцать девять лет он покинул Карфаген и отправился в большой мир Рима. Его мать, опасаясь, что он умрет некрещеным, умоляла его не ехать, а когда он стал настаивать, попросила взять ее с собой. Он притворился, что согласен, но на пристани оставил ее на молитве в часовне и отплыл без нее.57 В Риме он год преподавал риторику, но ученики обманом лишили его платы, и он подал прошение о получении профессорского звания в Милане. Симмах осмотрел его, одобрил и отправил в Милан государственной почтой. Там его догнала храбрая мать, и уговорила его послушать вместе с ней проповеди Амвросия. Он был тронут ими, но еще больше его тронули гимны, которые пели прихожане. В то же время Моника склонила его к мысли о браке и фактически обручила его, тридцатидвухлетнего, с девушкой, у которой денег было больше, чем лет. Августин согласился подождать два года, пока ей не исполнится двенадцать. В качестве предварительного условия он отослал свою любовницу обратно в Африку, где она похоронила свое горе в женском монастыре. Несколько недель непрерывной жизни не дали ему покоя, и вместо женитьбы он взял другую наложницу. "Даруй мне целомудрие, - молил он, - но не сейчас!"58
Среди этих развлечений он находил время для богословия. Он начал с простой веры своей матери, но в школе гордо отбросил ее. В течение девяти лет (374-83 гг.) он принимал манихейский дуализм как наиболее удовлетворительное объяснение мира, столь безразлично состоящего из зла и добра. Некоторое время он флиртовал со скептицизмом поздней Академии; но он был слишком эмоционален, чтобы долго оставаться в подвешенном состоянии. В Риме и Милане он изучал Платона и Плотина; неоплатонизм глубоко вошел в его философию и через него доминировал в христианском богословии до Абеляра. Он стал для Августина притвором к христианству. Амвросий рекомендовал ему читать Библию в свете высказывания Павла о том, что "буква убивает, а дух животворит". Августин обнаружил, что символическое толкование устраняет то, что казалось ему нелепостью Бытия. Он читал послания Павла и чувствовал, что перед ним человек, который, как и он сам, прошел через тысячу сомнений. В окончательной вере Павла был не просто абстрактный платоновский Логос, а Божественное Слово, ставшее человеком. Однажды, когда Августин сидел в миланском саду со своим другом Алипием, голос, казалось, постоянно звучал в его ушах: "Возьми и читай, возьми и читай". Он снова открыл Павла и прочитал: "Не в распутстве и пьянстве, не в блуде и распутстве, не в ссорах и зависти, но облекитесь в Господа Иисуса Христа, и не делайте поблажек плоти, чтобы исполнять похоти ее". Этот отрывок завершил для Августина долгую эволюцию чувств и мыслей; в этой странной вере было что-то бесконечно более теплое и глубокое, чем во всей логике философии. Христианство пришло к нему как глубокое эмоциональное удовлетворение. Отказавшись от скептицизма рассудка, он впервые в жизни обрел нравственный стимул и душевный покой. Его друг Алипий признался, что готов к такому же подчинению. Моника, получив их капитуляцию, растопила свое сердце в благодарной молитве.
В пасхальное воскресенье 387 года Августин, Алипий и Адеодат были крещены Амвросием, а Моника радостно стояла рядом. Все четверо решили отправиться в Африку и вести монашеский образ жизни. В Остии Моника умерла, уверенная в воссоединении в раю. Прибыв в Африку, Августин продал свое скромное имущество и раздал вырученные деньги бедным. Затем он вместе с Алипием и несколькими друзьями создал религиозную общину и жил в Тагасте в бедности, безбрачии, учебе и молитве. Так был основан (388 г.) августинский орден, старейшее монашеское братство на Западе.
2. Богослов
В 389 году Адеодат скончался, и Августин оплакивал его так же горько, как если бы все еще не был уверен в вечном блаженстве, ожидающем тех, кто умер во Христе. Работа и писательство были его единственными утешениями. В 391 году Валерий, епископ близлежащего Гиппо (ныне Боне), попросил его помощи в управлении епархией и для этого рукоположил его в священники. Валерий часто уступал ему кафедру, и красноречие Августина поражало прихожан, даже когда они не могли его понять. Гиппо был морским портом с населением около 40 000 человек; католики имели там одну церковь, донатисты - другую; остальные жители были манихеями или язычниками. Манихейский епископ Фортунат до сих пор доминировал на богословской сцене; донатисты вместе с католиками убеждали Августина встретиться с ним в дебатах; тот согласился, и в течение двух дней эти гладиаторы скрещивали слова перед толпой, заполнившей Сосийские бани. Августин победил; Фортунат покинул Гиппо и больше не возвращался (392).
Через четыре года Валерий, ссылаясь на свой возраст, попросил паству выбрать ему преемника. Августин был избран единогласно; и хотя он протестовал, плакал и просил о привилегии вернуться в свой монастырь, его переубедили, и в течение оставшихся тридцати четырех лет своей жизни он был епископом Гиппо; с этого подножия земли он переместил весь мир. Он выбрал одного или двух дьяконов и привел двух монахов из своего монастыря, чтобы они помогали ему; они жили монашески и общинно в епископской резиденции; Августин был немного озадачен, чтобы понять, как один из его помощников после смерти мог оставить после себя щедрое наследство.59 Все они придерживались вегетарианской диеты, оставляя мясо для гостей и больных. Сам Августин описывается как невысокий и худой, никогда не отличавшийся силой; он жаловался на расстройство легких и очень страдал от холода. Он был человеком с чувствительными нервами, легко возбудимым, с острым и несколько болезненным воображением, тонким и гибким умом. Несмотря на упорный догматизм и некоторую нетерпимость, он, должно быть, обладал многими симпатичными качествами; несколько человек, пришедших учиться у него риторике, приняли его руководство христианством, а Алипий последовал за ним до конца.
Он едва успел занять место епископа, как начал пожизненную войну против донатистов. Он вызывал их лидеров на публичные дебаты, но мало кто решался принять вызов; он приглашал их на дружеские конференции, но их встречали сначала молчанием, потом оскорблениями, потом насилием; несколько католических епископов в Северной Африке подверглись нападению, а на жизнь самого Августина, похоже, было совершено несколько покушений;60 Однако у нас нет донатистской стороны этой истории. В 411 году в Карфагене собрался собор, созванный императором Гонорием, чтобы утихомирить донатистский спор; донатисты прислали 279 епископов, католики - 286, но епископ в Африке означал не больше, чем приходской священник. Легат императора, Марцеллин, выслушав обе стороны, постановил, что донатисты не должны больше проводить никаких собраний и должны передать все свои церкви католикам. Донатисты ответили отчаянными актами насилия, в том числе, как нам рассказывают, убийством Реститута, священника из Гиппо, и увечьем другого члена штаба Августина. Августин призвал правительство к решительному исполнению своего указа;61 Он отказался от своего прежнего мнения, что "никого нельзя принуждать к единству Христа... что мы должны бороться только аргументами и побеждать только силой разума";62 Он пришел к выводу, что Церковь, будучи духовным отцом всех, должна иметь право родителя наказывать непокорного сына для его же блага;63 Ему казалось, что лучше пусть пострадают несколько донатистов, "чем все будут прокляты из-за отсутствия принуждения".64 В то же время он неоднократно умолял государственных чиновников не приводить в исполнение смертную казнь в отношении еретиков.65
Помимо этого ожесточенного поединка и забот о своей пастве, Августин жил в Стране разума и трудился в основном пером. Почти каждый день он писал письма, влияние которых до сих пор активно проявляется в католическом богословии. Одни только его проповеди заполняют тома; и хотя некоторые из них испорчены искусственной риторикой противопоставленных и уравновешенных положений, а многие касаются местных и преходящих тем в простом стиле, приспособленном для его неграмотных прихожан, многие из них возвышаются до благородного красноречия, рожденного мистической страстью и глубокой верой. Его пытливый ум, обученный логике в школах, не мог ограничиться вопросами своего прихода. Трактат за трактатом он старался примирить с разумом доктрины Церкви, которую он почитал как единственную опору порядка и приличия в разрушенном и буйном мире. Он знал, что Троица является камнем преткновения для интеллекта; в течение пятнадцати лет он работал над своим самым систематическим произведением - "De Trinitate", пытаясь найти в человеческом опыте аналогии для трех личностей в едином Боге. Еще более загадочной, наполнявшей всю жизнь Августина удивлением и спорами, была проблема согласования свободной воли человека с предвидением Бога. Если Бог всеведущ, Он видит будущее во всех деталях; поскольку Бог неизменен, эта картина, которую Он имеет о всех грядущих событиях, накладывает на них обязательство произойти так, как Он их предвидел; они предопределены безвозвратно. Как же тогда человек может быть свободен? Разве он не должен делать то, что предвидел Бог? А если Бог все предвидит, то Он от вечности знает конечную судьбу каждой души, которую Он создает; зачем же Ему создавать тех, кто предопределен к проклятию?
В первые годы своего христианства Августин написал трактат De libero arbitrio ("О свободной воле"). Тогда он пытался соотнести существование зла с благосклонностью всемогущего Бога, и его ответ заключался в том, что зло - это результат свободы воли: Бог не мог оставить человека свободным, не дав ему возможности поступать как неправильно, так и правильно. Позже, под влиянием посланий Павла, он утверждал, что грех Адама оставил на человеческом роде пятно злой склонности; что никакие добрые дела, а только свободно даруемая благодать Божья, не могут позволить душе преодолеть эту склонность, стереть это пятно и достичь спасения. Бог предложил эту благодать всем, но многие отказались нее. Бог знал, что они откажутся от нее; но эта возможность проклятия была ценой той нравственной свободы, без которой человек не был бы человеком. Божественное предведение не уничтожает эту свободу; Бог просто предвидит выбор, который человек сделает по своей воле.66
Августин не изобрел доктрину первородного греха; ей учили Павел, Тертуллиан, Киприан, Амвросий; но его собственный опыт греха и "голос", обративший его, оставил в нем мрачное убеждение, что человеческая воля от рождения склонна к злу и может быть обращена к добру только благодаря безвозмездному действию Бога. Он не мог объяснить злую склонность воли иначе, как следствием греха Евы и любви Адама. Поскольку все мы - дети Адама, утверждал Августин, мы разделяем его вину, более того, являемся потомками его вины: первородный грех был уступчивостью. И до сих пор распутство оскверняет каждый акт порождения; в силу самой связи секса с родительством человечество представляет собой "массу погибели", и большинство из нас будет проклято. Некоторые из нас спасутся, но только по милости страдающего Сына Божьего и благодаря заступничеству Матери, безгрешно зачавшей Его. "Через женщину мы были посланы на погибель; через женщину нам было возвращено спасение".67
Пишущий так много и так торопливо - часто, судя по всему, под диктовку амануэнсам - Августин не раз впадал в преувеличения, которые впоследствии старался исправить. Временами он проповедовал кальвинистскую доктрину, согласно которой Бог от вечности произвольно выбирает "избранных", которым Он дарует Свою спасительную благодать.68 Толпа критиков поднялась, чтобы поносить его за подобные теории; он ничего не уступал, но боролся с каждым пунктом до конца. Из Англии прибыл его самый искусный оппонент, свободный монах Пелагий, с сильной защитой свободы человека и спасительной силы добрых дел. Бог действительно помогает нам, говорил Пелагий, давая нам свой закон и заповеди, пример и наставления своих святых, очищающие воды крещения и искупительную кровь Христа. Но Бог не склоняет чашу весов против нашего спасения, делая человеческую природу изначально злой. Не было первородного греха, не было грехопадения человека; только тот, кто совершает грех, несет за него наказание; он не передает вину своему потомству.69 Бог не предопределяет человека к раю или аду, не выбирает произвольно, кого проклясть или спасти; Он оставляет выбор нашей судьбы за нами самими. Теория врожденной человеческой испорченности, говорил Пелагий, - это трусливое перекладывание на Бога вины за грехи человека. Человек чувствует и, следовательно, несет ответственность; "если я должен, я могу".
Пелагий приехал в Рим около 400 года, жил в благочестивых семьях и заслужил репутацию добродетельного человека. В 409 году он бежал от Алариха сначала в Карфаген, а затем в Палестину. Там он жил в мире, пока испанский священник Орозий не прибыл от Августина, чтобы предостеречь Иеронима от него (415 г.). Восточный синод судил монаха и объявил его православным; африканский синод, подстрекаемый Августином, отверг это заключение и обратился к папе Иннокентию I, который объявил Пелагия еретиком; после этого Августин с надеждой объявил: "Causa finita est" (Дело закончено).70* Но Иннокентий, умирая, сменил Зосиму, который объявил Пелагия невиновным. Африканские епископы обратились к Гонорию; императору было угодно поправить папу; Зосима уступил (418), а Эфесский собор (431) осудил как ересь пелагианское мнение о том, что человек может быть добрым без помощи Божьей благодати.
Августин мог быть пойман в противоречиях и абсурдах, даже в болезненной жестокости мысли; но его нельзя было победить, потому что в конце концов его теологию сформировали приключения его собственной души и страсти его натуры, а не какие-либо цепи рассуждений. Он знал слабость интеллекта: краткий опыт отдельного человека безрассудно судит об опыте всей расы; и как могут сорок лет понять сорок веков? "Не оспаривай возбужденным спором, - писал он другу, - то, чего ты еще не понимаешь, или то, что в Писании кажется... несоответствующим и противоречивым; смиренно отложи день своего понимания".71 Вера должна предшествовать пониманию. "Не ищите понимания, чтобы верить, но верьте, чтобы понимать" - crede ut intelligas.72 "Авторитет Писания выше всех усилий человеческого разума".73 Библия, однако, не всегда должна восприниматься буквально; она была написана, чтобы быть понятной простым умам, и должна была использовать телесные термины для обозначения духовных реалий.74 Когда толкования расходятся, мы должны полагаться на решение церковных соборов, на коллективную мудрость ее мудрейших людей.75
Но даже веры недостаточно для понимания; необходимо чистое сердце, чтобы впустить лучи окружающей нас божественности. Так смирившись и очистившись, человек может через много лет подняться к истинной цели и сути религии, которая есть "обладание живым Богом". "Я хочу познать Бога и душу. Больше ничего? Ничего больше".76 Восточное христианство говорило в основном о Христе; богословие Августина - это богословие "Первой Личности"; он говорит и пишет только о Боге-Отце и для Бога-Отца. Он не дает никаких описаний Бога, ибо только Бог может познать Бога в полной мере;77 вероятно, "истинный Бог не имеет ни пола, ни возраста, ни тела".78 Но мы можем познать Бога, в некотором смысле, близко, через творение; все в мире - бесконечное чудо в своей организации и функционировании, и оно было бы невозможно без творческого интеллекта79 ; порядок, симметрия и ритм живых существ провозглашает своего рода платоновское божество, в котором красота и мудрость едины.80
Мы не должны верить, говорит Августин, что мир был создан в шесть "дней"; возможно, Бог в начале создал только туманную массу (nebulosa species), но в этой массе был заложен семенной порядок, или производительные способности (rationes seminales), из которых все вещи развились бы естественным путем.81 Для Августина, как и для Платона, реальные объекты и события этого мира уже существовали в разуме Бога, "как план здания задумывается архитектором до того, как оно будет построено";82 и творение происходит во времени в соответствии с этими вечными образцами в божественном разуме.
3. Философ
Как вкратце описать столь мощную личность и столь плодовитое перо? В 230 трактатах он высказал свое мнение почти по каждой проблеме теологии и философии, и, как правило, в стиле, согретом чувствами и яркими фразами из его богатого монетного двора. Сдержанно и тонко он рассуждал о природе времени.83 Он предвосхитил "Cogito, ergo sum" Декарта: чтобы опровергнуть академиков, которые отрицали, что человек может быть в чем-то уверен, он утверждал: "Кто сомневается в том, что он живет и мыслит? ... Ибо если он сомневается, то он живет".84 Он предвосхитил жалобу Бергсона на то, что интеллект, долгое время имевший дело с телесными вещами, является конституционным материалистом; он, как и Кант, провозгласил, что душа - самая непосредственно познаваемая из всех реальностей, и четко сформулировал идеалистическую позицию - поскольку материя познается только через разум, мы не можем логически свести разум к материи.85 Он выдвинул шопенгауэрианский тезис о том, что воля, а не интеллект, является основой человека; и он согласился с Шопенгауэром в том, что мир станет лучше, если прекратится всякое размножение.86
Два его произведения принадлежат к классике мировой литературы. Исповедь" (ок. 400 г.) - первая и самая знаменитая из всех автобиографий. Она обращена непосредственно к Богу, как акт раскаяния, состоящий из 100 000 слов. Она начинается с грехов его юности, ярко рассказывает историю его обращения и время от времени врывается в рапсодию молитвы. Все исповеди - это камуфляж, но в этой была искренность, которая потрясла мир. Даже когда Августин писал ее - сорок шесть лет и епископ - старые плотские идеи "все еще живут в моей памяти и врываются в мои мысли; ... во сне они приходят ко мне не только для того, чтобы доставить удовольствие, но даже настолько, чтобы дать согласие, и наиболее похоже на поступок";87 Епископы не всегда столь психоаналитически откровенны. Его шедевр - трогательная история о том, как одна душа пришла к вере и миру, а первые строки - ее резюме: "Ты создал нас для Себя, и наши сердца не знают покоя, пока не успокоятся в Тебе". Его вера теперь не вызывает сомнений и поднимается до трогательной теодицеи:
Слишком поздно я полюбил Тебя, о Ты, Красота древняя и свежая. ... Да, и небо, и земля, и все, что в них, со всех сторон просили меня, чтобы я любил Тебя. ...Что же мне любить, когда я люблю Тебя? ...Я спросил землю, и она ответила: я не она. ... Я спрашивал море, и глубины, и гадов, и они отвечали: Мы не Бог твой; ищи над нами. Я спрашивал у быстротечных ветров, и весь воздух с его обитателями отвечал мне": Анаксимен обманулся; я не Бог. Я спросил небеса, солнце и луну и звезды; не мы ли, сказали они, Бог, которого ты ищешь. И я ответил всем этим: ... Отвечайте мне о Боге; так как вы не Он, то отвечайте мне о Нем. И воскликнули они громким голосом: Он создал нас. ... Не в своем уме те, кому неприятно все, что Ты создал. ... В даре Твоем мы покоимся; в благоволении Твоем - мир наш.*88
Исповедь" - это поэзия в прозе; "Город Божий" (413-26) - философия в истории. Когда весть о разграблении Рима Аларихом дошла до Африки, сопровождаемая тысячами опустошенных беженцев, Августин, как и Иероним и другие, был взволнован тем, что казалось иррациональным и сатанинским бедствием. Почему город, чью красоту и мощь люди строили и почитали на протяжении веков, а теперь еще и цитадель христианства, должен быть отдан благосклонным божеством на растерзание варварам? Язычники повсеместно приписывали катастрофу христианству: древние боги, разграбленные, свергнутые и проклятые, отказались от защиты Рима, который под их руководством рос и процветал на протяжении тысячи лет. Многие христиане пошатнулись в своей вере. Августин глубоко прочувствовал этот вызов; весь его огромный храм теологии грозил рухнуть, если панический страх не будет развеян. Он решил посвятить все силы своего гения тому, чтобы убедить римский мир в том, что подобные катастрофы ни на минуту не посягают на христианство. В течение тринадцати лет он трудился над своей книгой под прессом обязательств и отвлекающих факторов. Он публиковал ее по частям; в середине книги он забыл начало и не предвидел конца; неизбежно 1200 страниц превратились в путаное скопление эссе обо всем - от Первого греха до Страшного суда; и только глубина мысли и великолепие стиля вознесли ее из хаоса на высшую ступень в литературе христианской философии.
Первоначальный ответ Августина заключался в том, что Рим был наказан не за новую религию, а за продолжающиеся грехи. Он описал непристойность языческой сцены и процитировал Саллюстия и Цицерона о коррупции римской политики. Когда-то Рим был нацией стоиков, укрепленной Катосом и Сципионом; она почти создала закон и дала порядок и мир половине мира; в те героические дни Бог осенил ее своим ликом. Но семена морального разложения лежали в самой религии Древнего Рима, в богах, которые поощряли, а не сдерживали сексуальную природу человека: "бог Вергиний, чтобы ослабить пояс девственницы, Субигус, чтобы положить ее под мужчину, Према, чтобы прижать ее к себе... Приапус, на чей огромный и звериный член новобрачная по религиозному приказу должна была встать и сесть!"89 Рим был наказан за то, что поклонялся таким божествам, а не за то, что пренебрегал ими. Варвары пощадили христианские церкви и тех, кто бежал в них, но не проявили милосердия к остаткам языческих святынь; как же тогда захватчики могли быть агентами языческой мести?
Вторым ответом Августина стала философия истории - попытка объяснить события записанного времени на основе единого универсального принципа. От платоновской концепции идеального государства, существующего "где-то на небесах", от мысли святого Павла о сообществе святых, живых и мертвых,90 от доктрины донатиста Тикония о двух обществах - Божьем и сатанинском,91 Основную идею своей книги Августин воспринял как рассказ о двух городах: земном городе мирских людей, преданных земным делам и радостям, и божественном городе прошлых, настоящих и будущих поклонников единого истинного Бога. Марк Аврелий привел благородную фразу: "Поэт мог сказать об Афинах: "Ты прекрасный город Кекропса; а разве ты не скажешь о мире: "Ты прекрасный город Бога?"".92-но Аврелий подразумевал под этим всю упорядоченную вселенную. Civitas Dei, говорит Августин, была основана сотворением ангелов; civitas terrena - восстанием сатаны. "Человечество делится на два рода: тех, кто живет по человечески, и тех, кто живет по Божьи. Этих людей мы мистически называем "двумя городами" или обществами, одним из которых предопределено вечно царствовать с Богом, а другие осуждены на вечные муки с дьяволом".93 Настоящий город или империя не обязательно во всех отношениях должны быть ограничены пределами земного города; они могут делать добрые дела - мудро законодательствовать, справедливо судить, помогать Церкви; и эти добрые дела происходят, так сказать, внутри Города Божьего. Этот духовный город, опять же, не тождественен Католической Церкви; у Церкви тоже могут быть земные интересы, а ее члены могут впадать в самопожертвование и грех, ускользая из одного города в другой. Только на Страшном суде эти два города будут разделены и различаться.94
Символически распространяя свое членство как на небесные, так и на земные души, как на дохристианских, так и на христианских праведников, Церковь может быть - и Августин иногда отождествляет ее с Градом Божьим.95 Позднее Церковь примет это отождествление как идеологическое оружие политики и логически выведет из философии Августина доктрину теократического государства, в котором светская власть, происходящая от людей, будет подчинена духовной власти, принадлежащей Церкви и исходящей от Бога. С этой книгой язычество как философия перестало существовать, и началось христианство как философия. Это была первая окончательная формулировка средневекового разума.
4. Патриарх
Когда пришли вандалы, старый лев веры все еще был на своем посту. До конца он оставался на богословской арене, разгоняя новые ереси, противодействуя критикам, отвечая на возражения, разрешая трудности. Он серьезно рассуждал о том, сохранит ли женщина свой пол в следующем мире; возродятся ли уродливые и изуродованные, худые и толстые в прежнем виде; и как будут восстановлены те, кого съели другие во время голода.96 Но возраст настиг его с печальными последствиями. На вопрос о здоровье он ответил: "Духом я здоров... телом же я прикован к постели. Я не могу ни ходить, ни стоять, ни сидеть из-за раздувшихся кип. ... Но все же, поскольку таково благоволение Господа, что мне сказать, кроме того, что я здоров?"97
Он сделал все возможное, чтобы удержать Бонифация от мятежа против Рима, и принял участие в возвращении его к верности. Когда Гайзерик продвигался вперед, многие епископы и священники спрашивали Августина, оставаться ли им на своих постах или бежать; он велел им оставаться и подавал пример. Когда вандалы осадили Гиппо, Августин поддерживал моральный дух голодающих людей своими проповедями и молитвами. На третий месяц осады он умер в возрасте семидесяти шести лет. Он не оставил завещания, не имея никакого имущества; но он написал собственную эпитафию: "Что тяготит сердце христианина? То, что он пилигрим и тоскует по своей стране".98
Немногие люди в истории имели такое влияние. Восточное христианство так и не приняло его, отчасти потому, что он был совершенно негреческим в своей ограниченной образованности и в своем подчинении мысли чувству и воле; отчасти потому, что восточная церковь уже подчинилась государству. Но на Западе он наложил окончательную печать на католическое богословие. Предвосхищая и вдохновляя Григория VII и Иннокентия III, он сформулировал притязания церкви на главенство над разумом и государством; великие битвы пап с императорами и королями были политическими следствиями его мысли. До XIII века он доминировал в католической философии, придавая ей неоплатонический оттенок; и даже аристотелик Аквинский часто следовал его примеру. Виклиф, Гус и Лютер считали, что возвращаются к Августину, когда покидали Церковь; а Кальвин в основу своего безжалостного вероучения положил теории Августина об избранных и проклятых. В то же время, когда он стимулировал умственных людей, он стал вдохновением для тех, чье христианство было скорее сердечным, чем головным; мистики пытались повторить его шаги в поисках видения Бога; мужчины и женщины находили пищу и фразы для своего благочестия в смирении и нежности его молитв. Возможно, секрет его влияния в том, что он объединил и укрепил как философские, так и мистические направления в христианстве и открыл путь не только для Фомы Аквинского, но и для Фомы Кемпийского.
Его субъективный, эмоциональный, антиинтеллектуальный акцент ознаменовал конец классической, триумф средневековой литературы. Чтобы понять Средневековье, мы должны забыть наш современный рационализм, нашу гордую уверенность в разуме и науке, наши беспокойные поиски богатства и власти, земного рая; Мы должны сочувственно проникнуть в настроение людей, разочаровавшихся в этих занятиях, стоящих на пороге тысячелетнего рационализма, обнаруживших, что все мечты об утопии разбиты войной, нищетой и варварством, ищущих утешения в надежде на счастье за гробом, вдохновленных и утешенных историей и образом Христа, уповающих на милосердие и доброту Бога и живущих мыслями о Его вечном присутствии, Его неотвратимом суде и искупительной смерти Его Сына. Святой Августин, как никто другой, и даже в эпоху Симмаха, Клавдиана и Авсония, раскрывает и формулирует это настроение. Он - самый подлинный, красноречивый и сильный голос эпохи веры в христианстве.
VI. ЦЕРКОВЬ И МИР
Аргумент Августина против язычества стал последним опровержением в величайшем из исторических споров. Язычество сохранилось в моральном смысле, как радостное потворство естественным аппетитам; как религия оно осталось только в виде древних обрядов и обычаев, которым потворствовала, или принимала и преобразовывала, часто снисходительная церковь. Интимное и доверительное поклонение святым заменило культ языческих богов и удовлетворило конгениальный политеизм простых или поэтических умов. Статуи Изиды и Гора были переименованы в Марию и Иисуса; римские Луперкалии и праздник очищения Изиды стали праздником Рождества Христова;99 Сатурналии были заменены рождественскими праздниками, Флоралии - Пятидесятницей, древний праздник мертвых - Днем всех душ,100 воскресение Аттиса - воскресением Христа.101 Языческие алтари были заново посвящены христианским героям; ладан, огни, цветы, процессии, облачения, гимны, которые радовали людей в старых культах, были одомашнены и очищены в ритуале Церкви; а суровое заклание живой жертвы было возвышено в духовной жертве Мессы.
Августин протестовал против поклонения святым, причем в выражениях, которые мог бы использовать Вольтер, посвящая свою часовню в Ферни: "Не будем относиться к святым как к богам; мы не хотим подражать тем язычникам, которые поклоняются мертвым. Не будем строить им храмы и воздвигать им алтари; но с их мощами воздвигнем алтарь единому богу".102 Церковь, однако, мудро приняла неизбежный антропоморфизм народного богословия. Она сопротивлялась,103 затем использовала, затем злоупотребляла культом мучеников и мощей. Она выступала против поклонения образам и иконам и предупреждала своих верующих, что их следует почитать только как символы;104 Но пыл общественных чувств преодолел эти предостережения и привел к эксцессам, которые возбудили византийских иконоборцев. Церковь осуждала магию, астрологию и гадания, но средневековая, как и античная, литература была полна ими; вскоре люди и священники стали использовать крестное знамение в качестве магического заклинания, чтобы изгнать или прогнать демонов. Над кандидатом на крещение произносили заклинания экзорцизма, и требовалось полное погружение нагишом, чтобы дьявол не спрятался в какой-нибудь одежде или украшении.105 Исцеления от снов, которые когда-то искали в храмах Эскулапия, теперь можно было получить в святилище святых Космы и Дамиана в Риме, а вскоре их можно будет получить в сотне святилищ. В таких делах не священники развращали народ, а народ убеждал священников. Душа простого человека может быть тронута только чувствами и воображением, церемониями и чудесами, мифами, страхом и надеждой; он отвергнет или преобразит любую религию, которая не дает ему этого. Естественно, что среди войны и запустения, нищеты и болезней испуганный народ должен был найти убежище и утешение в часовнях, церквях и соборах, в мистических огнях и ликующих колоколах, в процессиях, праздниках и красочных ритуалах.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги