На второй день по возвращении в Петербург ко мне зашел Денис с видом смущенным и неутешительным.
— Мустафа, кофию господину генералу!
Кофий был немедленно подан, благо приготовлен был только что.
— Садись, Денис, рассказывай… Что Пушкин? Поселился?
— Нет… Понимаешь… Я дом‑то, ну так получилось, того…
— Продал, что ли?
— Проиграл. В карты. Нет, ты не беспокойся, плату за квартиру я верну, а то можешь и дальше жить с новым хозяином. Просто… Ну, что я буду звать Пушкина в чужой теперь дом? Да и вообще, — он махнул рукою.
— Проиграл? В карты? Кому?
— Догановскому.
— Кому‑кому? — удивился я притворно.
— Есть такой… Играет порядочно. Ну, на днях мы с Пушкиным к нему зашли, у Пушкина с Догановским свои счёты. Сели играть. Я то выигрывал, то проигрывал, а потом чёрт дернул сыграть ва‑банк. Думал, и отыграюсь, и деньги на новый журнал выиграю. А проиграл. Что делать? Ставлю дом против сорока тысяч в банке. Ну, это так говорится, денег там было двадцать тысяч, из них пятнадцать мои, и вексель на двадцать тысяч, опять же мой. Ставлю — и проигрываю! Дом. Пришлось переписать этот дом на него, на Догановского. Долг чести.
— Чести? А причем здесь честь? Честь — когда на страну напали, встать на защиту. А тут — отдать свой дом невесть кому невесть почему. И он не сорок тысяч стоит, а все восемьдесят, если не больше.
— Игра, брат, она такая… Я же и выиграть мог. Не повезло просто.
— То есть ты пятнадцать тысяч наличными проиграл, потомдом, и ещё должен по векселю двадцать тысяч? Долг чести? Я правильно понял?
— Ну… Да. Правильно.
— И когда переписал дом?
— Позавчера, за день до твоего приезда.
— И зачем ты сел играть?
— Ты же сам гусар, должен понять! Я не с человеком играю — с судьбой! Хочу знать, благосклонна она ко мне, или нет!
— Хочешь знать? Ты? Ты прошел не одну войну, жив, здоров, не увечен! Тебя боялся сам Наполеон! Ты — первый русский поэт! У тебя жена, дети, поместье, Государь пожаловал тебя генералом! Наконец, сейчас судьба подарила тебе дом! И ты хочешь знать, благосклонна ли она, судьба?
Денис промолчал.
— Вспомни пушкинскую Золотую Рыбку. Нельзя испытывать судьбу, нельзя! Она этого не любит. Обижается.
— Да я и не собирался. Как‑то само получилось. Позвал Пушкин, пойдем, мол, у меня там дельце есть, свидетелем будешь. Вексель нужно было переписать, Пушкину, то есть, он должен Догановскому. А там слово за слово, банчок, ну, думаю, могу поиграть — до пяти сотен.
— А в итоге, значит, ни денег, ни дома. Гусар, а гусар, там канделябры на столе были?
— Конечно, были. Вечером же шла игра. Ночью.
— По‑гусарски и поучил бы этого Догановского. Канделябрами.
— Нет, барон, в Петербурге так дела не делаются. Он чисто играл. Пушкин тому свидетель. И Языков там был из наших, из поэтов.
— Языков тоже?
— У Догановского многие бывают. Почти все.
— Значит, и мне пора.
— Пора?
— Я же тоже гусар. Пусть не генерал, а ротмистр, но разве это помеха? Ты, душа моя, меня проводишь?
— Провожу.
И вечером мы отправились на Большую Дмитровку, к Догановскому.
Нас впустили.
Квартира в бельэтаже, средних размеров, не генеральская. В гостиной — игра. Присутствует Пушкин, Жемчужников и пара неизвестных мне господ.
Хозяин же сидел в кабинете. В камине, не смотря на лето, горел огонь, на столе в канделябре светили две свечи.
— Я сегодня не играю, — сказал он. — Неблагоприятное расположение небесных светил. Попросту голова болит, и знатно болит. И перед глазами туман.
— Гемикрания, — сочувственно сказал я.
— Но Пушкин держит банк, и, если вам угодно провести время, прошу.
— Мы, собственно, не играть.
— Нет?
— Мой боевой товарищ, генерал Давыдов, выдал вам вексель на двадцать тысяч?
— То так.
— И ещё он поставил дом против сорока тысяч, и проиграл?
— Спросите у него.
Давыдов кашлянул.
— Я не спрашиваю, я уточняю.
— С какой целью?
— С обыкновенной. Вы ведь не успели оформить передачу дома?
— Это требует времени. Сегодня воскресенье, да и вчера… Завтра займусь.
— Таким образом, генерал Давыдов проиграл вам наличные, затем под вексель двадцать и дом против сорока тысяч. Я не спрашиваю, я подвожу итого. Двадцать плюс сорок будет шестьдесят?
— Тоже уточняете? Да, шестьдесят. Но что вам угодно?
— Мне угодно, во‑первых, выкупить дом обратно, за сорок тысяч, и выкупить вексель за двадцать тысяч, это второе. Итого шестьдесят тысяч, — и я поставил на стол портфель.
— То есть вы хотите уплатить долг господина Давыдова?
— Правильно. Вы передаете мне вексель и бумаги на дом, я передаю вам шестьдесят тысяч ассигнациями, — и я достал из портфеля деньги, шесть пачек по десять тысяч каждая, «катеньками».
Вид денег произвел обычное действие. Прошла мигрень, прошла. Лучшее средство, рекомендую: крупная сумма денег на столе. Это же деревенька в сто двадцать душ. Весомо и зримо.
— Почему бы и нет? — сказал спустя минуту хозяин.
— Тогда позовите Пушкина и Жемчужникова, они будут свидетелями, что генерал Давыдов уплатил долг чести.
— Пушкина? Это будет чудесно.
И в присутствии Александра Сергеевича и Луки Ильича произошла передача денег.
— Прошу пересчитать, — сказал я.
— Я верю на слово.
— Я тоже, но деньги это любят — когда их считают.
Возразить было нечего, и Василий Семенович Огонъ‑Догановский пересчитал деньги. Вышло это у него быстро, ловкость пальцев изумительная.
— Ровно шестьдесят тысяч, — подтвердил он.
— Деньги наши стали ваши, долги уплачены, — сказал я. Взял вексель и дарственную на дом, подошел к камину, и бросил бумаги в огонь.
— Ай, гусары, славные вы люди, — сказал Жемчужников. — Благородные! Умеете выигрывать, умеете проигрывать, — и посмотрел на Пушкина. — Непременно нужно выпить шампанского, не так ли, господин барон?
— В другой раз, господин полковник, в другой раз. Когда наш хозяин будет чувствовать себя лучше. И выпьем, и поиграем, и опять выпьем, и опять поиграем. А теперь извините, нам пора.
И я увел Давыдова. Он ведь и не прочь на радостях — шампанского. А потом и поиграть. Гусар всегда гусар.
Придется выпрямить кривую березу, как говаривал товарищ Ежов. Сам слышал.
Когда мы вернулись на Сорокинскую улицу, Давыдов принял решение.
— Я перепишу дом на тебя, — сказал он.
— А смысл?
— Ты заплатил — значит, теперь он твой.
— Остынь. Мустафа, сделай нам вечернего кофию, будь добр.
И пока нам не принесли кофий, я вел разговор сугубо литературный: о том, что в Англии начал выходить любопытный роман, «The Posthumous Papers of the Pickwick Club», который публикуется помесячно, в книжечках по тридцать две страницы, стоит шиллинг, то есть примерно в рубль, и что я уже заказал перевод романа у молодого семинариста Иринарха Введенского. Для нового журнала. А как идут дела у Одоевского, Краевского и прочей компании с новым журналом?
Давыдов отвечал, что пока — никак. Пушкин не горит желанием пускать в свой журнал совладельцев, а начинать издание с нуля капиталов пока нет. Сложно это — начинать с нуля. Очень сложно. Ты вот, говорят, купил московский «Телескоп»?
Купил, отвечал я, купил и вот теперь занимаюсь юстировкой. Отладкой то есть. Настройкой. Но в Петербурге нужен другой журнал. Московский будет слегка консервативного направления, а петербургский — слегка либерального. Или наоборот, по ситуации. Таким образом, будет произведен максимальный охват платежеспособных читательских масс. Да, я плантатор, и потому ищу выгоду. Прибыль люблю, убыток — нет.
— Какая же тебе прибыль в уплате моих долгов? — не удержался Давыдов.
Тут Мустафа принес вечерний кофий. Утром мы пьем робусту, а вечером — арабику.
— Сейчас объясню, — пообещал я Давыдову, но тут пришел Байс за своей долей внимания. Судя по виду, он вполне освоился на новом месте: бока круглые, шерсть лоснится, и мурлычет, чего ягуарунди обыкновенно не делают. Должно быть, у местных кошек научился.
— Итак, в чем моя выгода? Мустафа, кликни Антуана, пожалуйста, — в присутствии других я не жалел «пожалуйста», «будь добр» и прочих выражений, долженствующих воспитать у слышавших меня новую манеру обращения с прислугой. Люди произошли от обезьян, и потому склонны к подражательству.
Антуан явился, словно из стены. Как дух.
— По поводу дома. Он остается твоим. Но…
— Но? — спросил Давыдов.
— Мы подпишем договор, по которому ты сдаешь этот дом целиком и полностью в аренду сроком на десять лет за десять тысяч рублей в год на ассигнации, без права досрочного разрыва аренды.
— Ты мне будешь платить десять тысяч в год?
— В течение десяти лет. В этих краях десять тысяч приносит налаженное поместье в пятьсот душ. Хорошо налаженное поместье. Так что можешь считать, что твоя тетка оставила тебе немалое поместье. С одним «но» — тебе совершенно не нужно будет беспокоиться о делах. Об урожаях, о дождичке, о саранче, о холере, о сапе, о ценах на зерно и прочих деталях, на которых и стоит хозяйство. Знай, получай прибыль.
— Еще меньше понимаю.
— Это от переживаний. Дом этот может давать двадцать тысяч прибыли, мы уже выяснили. Десять тысяч я отдаю тебе, десять забираю себе. За десять лет я получу сто тысяч, что дает с вложенных мною сорока тысяч сто пятьдесят процентов, то есть пятнадцать процентов прибыли ежегодно. Это хорошая прибыль. Вот моя первая выгода.
— Допустим.
— Далее. За вексель в двадцать тысяч ты будешь расплачиваться следующим образом: ты напишешь три романа, права на издания которых сроком на десять лет передашь мне. Я же буду выплачивать тебе гонорар по своему усмотрению. Примерно по триста рублей за лист.
— Три романа? Я никогда не писал романов!
— Вот и славно. Значит, твои романы будут новым словом отечественной словесности. Оригинальными, свежими, живыми.
— Ты думаешь, три романа покроют долг в двадцать тысяч?
— Еще и прибыль дадут. Рассказывают, что Государь, ознакомившись с пушкинским «Годуновым», посоветовал переделать его в роман наподобие вальтер‑скоттовского. Очень умно посоветовал!
— Разве?
— Вальтер Скотт одним своим романом зарабатывал семьдесят пять тысяч франков. В среднем. И писал два романа в год. Получается, сто пятьдесят тысяч в год. Хороший заработок, согласись.
— Где я, а где Вальтер Скотт!
— Вот именно, брат гусар, вот именно! Вальтер Скотт умер, а ты бодр и полон сил! Твой жизненный опыт несравненно богаче опыта Вальтера Скотта! Ты, повторюсь, воевал с Наполеоном, приводя того в смятение, а Скотт всё больше книжным знанием пробавлялся. Ты напишешь лучше!
— Но у нас не Англия! У нас нет такой привычки к чтению, как в Англии!
— Тут ты прав. Пока нет. И потому семидесяти пяти тысяч за роман выручить не удастся. А вот пятнадцать, а то и двадцать тысяч — удастся. Это я тебе как плантатор говорю. Три романа ты напишешь в два года.
— Никогда!
— Ты только начни, а там увидишь. Роман будет в двадцать листов, три романа, значит, в шестьдесят. По триста рублей за лист — ты заработаешь восемнадцать тысяч. Опять хорошие деньги. Плюс славу первейшего романиста, что дороже денег.
— Романы, — проговорил Давыдов чуть ли не с отвращением.
— Это будут не просто романы, а романы авантюрные, захватывающие, от которых не оторваться. Выпуски моего журнала, в котором будут главы твоего романа, будут ждать с нетерпением по всей России! Пиши о том, что лучше тебя никто не знает, о войне двенадцатого года. Пиши героя с себя, но измени, конечно. Пусть это будет юный корнет, из обедневшего дворянского рода, умный, дальновидный, отважный, не робеющий перед начальством, не презирающий подчиненных. Дай ему атрибут…
— Что?
— Присущее умение. Например, он отлично стреляет из пистолета, и может на скаку поразить неприятеля на двадцати шагах сто раз из ста.
— Такого не бывает.
— В жизни не бывает, а в романе бывает. Пусти его по жизни, пусть спасет княжну, раскроет польскую или британскую интригу, накажет наглого бретера, познакомится с алхимиком, и так далее, и так далее. Дай ему двух‑трех верных друзей, проведи по ночной Москве или Петербургу, ну, сам решишь. Стоит только начать, — настраивал я на успех генерала.
— Это, пожалуй, можно, — медленно проговорил Давыдов. — Это будет интересно.
Увяз коготок, увяз!