Вот пуля пролетела

Глава 2 Гости съезжались на дачу

До пушкинской дачи мы добирались верных полтора часа. Могли бы и скорее, но Давыдову непременно захотелось купить дюжину шампанского:

— Пушкин любит шампанское! — сказал он. — И гостей угощать шампанским привык. Положение обязывает.

— Так в чем же дело? У него этого шампанского, должно быть, полный погреб, если любит и привык. Зачем же утруждаться?

— С деньгами у Пушкина нехорошо сейчас. Между нами, конечно. Он пошлёт за шампанским для гостей, но… А тут по‑дружески, пустяк ведь. И повод есть — поздравить с дочкой. У него дочка родилась, неделю назад.

— Дочка — это славно, — согласился я, но в долю не вошёл. Давыдов с Пушкиным на дружеской ноге, а я нет. Потому подношение шампанского счел бы дерзостью. Он. И я.

Потом уже я задержался на цветочном базаре, выбирая дюжину роз. Розы дарить не возбраняется и случайному гостю.

Казалось, куда проще — купить розы, но предлагали всё вялые, или готовые увянуть в первые же сутки, уверяя при том, что только что, вот буквально десять минут назад их срезали с куста. Хорошо, что плантаторская моя сущность позволяла распознать обман: проведя почти двадцать лет среди разного рода растений, возделывая их, научишься понимать язык фруктов, цветов, кореньев и прочих даров Флоры.

Я было потерял надежду найти что‑то приличное, как в скромном уголке нашёл‑таки девицу, продающую свежие розы. Ее нарочно задвинули в уголок, чтобы не перебивала покупщиков у первых продавцов цветочного рынка. И у вторых продавцов тоже.

Я не удержался, взял всю корзину. Пусть. Экстравагантному бразильянцу можно. Есть в России Толстой‑американец, теперь будет и Магель‑бразильянец.

Каменный остров — место для недалёких дачников. Недалёких — в смысле переезжающих недалеко. Вроде бы и не в городе, а и в городе. От Гостиного Двора три остановки на метро, как будут говорить не столь уж далекие потомки. Но метро нет, автобусов тоже нет, а лошади у Давыдова свои, к ним нужно бережно. Подгонять словом, а не кнутом.

Да ведь и не опаздываем никуда.

И не опоздали.

Гости и хозяева расположились в саду, под небом. Понятно, для того и на дачу выбираются — дышать воздухом, наслаждаться солнцем.

Давыдов рекомендовал меня как старого друга, рубаку, наводившего ужас на армию Наполеона, а потом покорившего Бразилию и ставшего большим помещиком. И там же, в Бразилии, читавшего наши журналы, вот как, господа!

Посмотрели с любопытством и жалостью: делать ему, что ли, больше нечего, рубаке, как читать в Бразилии русские журналы? Но принятыми в обществе любезностями обменялись.

— Наталья Николаевна нездорова, — сообщил хозяин, Александр Сергеевич Пушкин. — Доктор не велел спускаться, — и он показал на окно второго этажа дачи.

В окне никого не было.

Нездорова.

И шампанское, и розы приняли благосклонно. Причем дамы более радовались шампанскому, нежели розам. Оно и понятно: они знали о денежных затруднениях семьи, и то, что не придётся тратиться на шампанское, воодушевляло. Загряжская приказала шампанское уложить на лёд, а розы немедленно поставить в вазы с невскою водой, чем сразу расположила к себе.

Гости‑то все непростые. Князь Владимир Одоевский. Братья Виельгорские, Михаил и Матвей, оба графы. Титулы, чины, награды. Давыдов из нетитулованных дворян, но герой войны, генерал‑лейтенант, тоже «ваше превосходительство».

Юные дамы, свояченицы Пушкина, были не так уж и юны по меркам света. Александре Николаевне скоро будет двадцать пять, Екатерине Николаевне и вовсе двадцать семь. Засиделись в невестах. И потому на мужчин сёстры смотрели с прищуром, как в прицел. Годится в мужья, нет? Свободным от брачных уз был лишь младший Виельгорский, и потому приходилось ему обороняться от двух амазонок разом. Тяжело.

А хозяин — титулярный советник. А я — ротмистр. Одного поля ягоды. И потому Александр Сергеевич отнесся ко мне со вниманием. Стал расспрашивать, как я попал в Бразилию, что там делал и почему решил воротиться.

Я отвечал.

Но на самом интересном месте, когда я перешел к вопросам экономической стороны разведения кофе, приехал ещё один гость.

Нас наскоро познакомили, но я‑то знал, кто это. Николай Васильевич Гоголь. Еще молодой, но уже знаменитый.

И сразу всё мужское внимание было отдано ему.

— Что «Ревизор»? — спросил князь Одоевский.

— Из Москвы пишут, успех, — скромно сказал Гоголь.

— И что дальше?

— Решать не мне, но, думаю, оставят на сцене.

— Еще бы не оставить! Уж если Государь похвалил — и как похвалил! — попробовали бы не оставить! — сказал князь Одоевский.

— Вы, Николай Васильевич, не передумали? Насчет отъезда? — спросил Пушкин.

— Напротив, теперь я больше утвердился в своем намерении. Здесь будет жарко и суетно, слишком жарко и слишком суетно. Если бы Государь жестоко пробранил меня, люди, пожалуй, снисходительнее отнеслись бы к моей пьесе, но успех, успех — слишком суровое испытание для человеческой натуры. Даже и моей. Ещё зазнаюсь, задеру нос, возомню себя драматургом. Нет, нужно отдалиться, покуда не забудется мой «Ревизор».

— Позвольте сказать, — встрял я.

— Разумеется, — вежливо ответил Гоголь, и остальные согласно кивнули: пусть этот бразильянец ляпнет чего‑нибудь этакого, а мы послушаем.

— Я старый солдат, грубый плантатор, да что плантатор, рабовладелец я, как есть рабовладелец! И потому уж простите мою разнузданность и привычку говорить правду в глаза, без экивоков и куртуазностей: ваш «Ревизор» забудется на следующий день после того, как исчезнут в России мздоимство, чинопочитание, чванство, произвол и просто глупость. Вот прямо сразу и забудется. Как только исчезнут. Да.

Секунд пять все молчали. Обдумывали.

— А как со взятками в Бразилии? Берут? — спросил старший Виельгорский.

— Взятки везде берут, ваше превосходительство.

— Михаил Юрьевич.

— Везде, Михаил Юрьевич. Но «Ревизор» не всякий написать может, это наше, российское.

— Я приехал поговорить о журнале, — перевел разговор Гоголь. Из скромности, верно.

И я отсел поодаль, чтобы не мешать серьезному разговору.

— Вы плантатор, а что такое плантатор? — спросила Загряжская.

— В сущности, тот же помещик, живущий с сельского хозяйства.

— И много ли у вас душ? — наивно спросила Александра Николаевна.

— В Бразилии поместья не по душам оценивают, а по числу кофейных деревьев. Одно дерево — один франк годового дохода.

— И много у вас деревьев? — не прекращала разведки Александра Николаевна.

— Вполне достаточно, вполне достаточно, — уклонился от ответа я.

На другой стороне стола разговор о журнале не задался. То ли погода тому виной, то ли нездоровье Натальи Николаевны, а, может, мое присутствие сбило с настроя, но Пушкин стал рассеян, и через несколько минут, извинившись, ушёл, сказав, что должен проведать жену, не скучает ли она.

— Удивительно, но вас не кусают комары, — сказал мне Гоголь. Наблюдательный, однако. Вечерело, и комары, дотоле летавшие поодиночке, начали атаку батальонными группами.

— Секрет прост! — я показал помадницу, крохотный золотой флакончик со звездой Соломона, исполненной мелкими бриллиантами на крышечке. Челлини. Дубликат, конечно.

Снял крышечку. В помаднице была, понятно, помада, но не косметическая, а отгоняющая насекомых. Её, именно эту, создадут через двести лет, но кто считает. — Из бразильского цветка помадка. Очень её комары и прочие кровососы не любят. Попробуйте, — я протянул Гоголю флакон.

Тот посмотрел с сомнением. Помадки всей — сорок гранов.

— Разрешите мне, — я коснулся указательным пальцем средства, и перенес на запястье Николая Васильевича самую малость. А много и не нужно. — Подождите пару минут, и увидите.

Увидели все: через две минуты комары стали облетать Гоголя стороной, как былые приятели избегают уволенного за долгий язык титулярного советника.

Тут и юные дамы подставили ручки. Не жалко, пользуйтесь.

— Удивительно! Чего только нет на свете! — сказала Александра Николаевна.

— Собственно, это род персидского порошка, только очищенный, и травы особые, бразильские.

— Я о флаконе, — ответила Александра Николаевна. — Позвольте посмотреть поближе.

Я передал ей помадницу.

— Очень, очень изящно. Это делают в Бразилии?

— Нет. Это подарок жены, на дорожку, — я нарочно упомянул жену. Чтобы в отношении меня планов не строили.

— А жена…

— Жена, урожденная виконтесса душ Сантуш, получила флакон от родной тети. А вообще вещица когда‑то принадлежала прапрапра, герцогине д’Этамп, подарок Франциска Первого, работа Бенвенуто Челлини. Так гласит фамильная легенда.

— Ваша жена такого древнего рода? — опять не удержалась от нескромного вопроса Александра.

— Все относительно. Магели тоже не вчера вписаны в Готский альманах, мой предок бок о бок воевал с Ричардом Львиное сердце, а я в нашем роду тридцать седьмой барон. Что с того?

— Не скажите. Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, — вернувшийся Пушкин вступил в беседу.

— Крестовые походы отсюда, из этого сада кажутся романтическими и возвышенными, — ответил я, — на самом же деле это был обыкновенный разбой. Чем гордиться?

— Как — разбой? Освобождение Гроба Господня есть обязанность каждого христианина! — возразила Загряжская. Возразила не запальчиво, а, скорее, полемически. Для поддержки разговора.

— Не знаю. Иисус о такой обязанности ничего не говорил. И предок мой считал, что если Господь пожелает, то Гроб Господень в тот же миг окажется в Риме или в ином христианском месте. А раз не оказывается, значит, Господь этого не желает, существующее положение его устраивает.

— Но ведь ваш предок пошел в поход с королем, не так ли? — спросил Пушкин.

— Дело служивое, король зовёт — барон идёт. Феодальные отношения, время долга. Сейчас другое, сейчас всё больше служат не из верности, а за деньги.

— А ваша семья приедет в Россию? — Александру Николаевну не сбить, её более интересовали вопросы конкретные. Хотя и личные. Но она то ли притворялась подростком, то ли была им по состоянию ума. Ум у Гончаровых особый. Деда жены, промотавшего миллионы, Пушкин характеризовал кратко — «свинья», отец жены умалишенный, откуда ж быть уму? А он, женский ум, говорит, что жена за океаном уже и не совсем жена.

— Не знаю, — ответил я. — Россия — мир, очень уж отличный от Бразилии. Тут и Солнце по небу ходит иначе, и греет иначе, и вообще… Там и она, и родня имеют большой вес при дворе императора, а в России…

— Императора? В Бразилии — император?

— Дон Педру, — ответил Пушкин чуть раздраженно. То ли стеснялся наивности свояченицы, то ли комары закусали.

— Да, дон Педру, второй своего имени. Ему пять лет, всё еще впереди…

— А отец его, стало быть, дон Педру Первый? Почти как Пётр Первый! — воскликнула Александра Николаевна.

— Вы совершенно правы. А учитывая, что дон Педру Первый, будучи королем Португалии, звался Педру Четвертым, в Бразилии нет недостатка в донах Педрах. Но, что касается семьи, я думаю купить имение — на всякий случай. Небольшое, душ на сто, много двести, не больше. Для отдохновения души. Вдруг и приедут, если не навсегда, то в гости. Увидят лес, увидят реку, почувствуют благорастворение воздухов — и останутся. Мечты, конечно, но что за беда.

— И где вы думаете приобрести имение?

— Не знаю, пока не решил. Где теплее. К югу от Москвы.

— Но это же далеко от Петербурга?

— Что ж, когда‑нибудь проведут железную дорогу, и путь от Санкт‑Петербурга до, к примеру, Екатеринославля, займет день или два.

— Сейчас строится дорога до Царского Села, — заметил Михаил Виельгорский.

— Начало положено. Я совершенно уверен, что наш Государь будет перемещаться из Петербурга в Москву и обратно по железной дороге. И не только Государь, а любой человек — за умеренную плату. Сядет с комфортом в вагон, раскроет журнал, и будет читать, пить чай или кофе, при станциях посещать рестораны, и путешествие станет радостным событием для доброго семейства — мужа, жены и детишек, чем больше, тем лучше. Радостным и легким. Если есть деньги.

— Вижу, в Бразилии деньги в цене.

— Они во всем мире в цене, Александр Сергеевич. Сегодня первыми людьми государства становятся промышленники. А титул, кому вдруг надобен, можно и приобрести. Приобретатель теперь фигура важная, Ротшильды тому пример. В Бразилии же и герцогскую корону получить не сложно. Правда, дорого.

— Сколько же стоит герцогский титул? — заинтересовался Виельгорский‑старший.

— Пятнадцать миллионов франков.

— Однако! Если бы у меня были пятнадцать миллионов франков… — протянул князь Одоевский.

— Тщеславие стоит дорого, — сказал я. — И не только в Бразилии. Графом в Италии можно стать куда дешевле. Купить втридорога островок, принадлежащий герцогу, и он пожалует приобретателя графом. Граф Монте‑Кристо — звучит?

— Если к титулу прибавить миллионы — звучит, — согласился Одоевский.

— С деньгами можно много чего полезного сделать, — подал голос Гоголь. — А без денег, нужно признать, жизнь скучна и суетна.

Тут Загряжская велела подать шампанское, и разговоры перешли на темы, близкие присутствующим, но далекие от меня. Так, на острове ожидался грандиозный фейерверк, который дадут кавалергарды, собравшие на это почти сто тысяч рублей. Фейерверк и бал! Красавцы кавалергарды! Бывает ли что‑нибудь прекраснее?

Заметив, что Гоголя сей предмет не интересует, я обратился к нему:

— Николай Васильевич, у меня есть до вас дело, могущее представить взаимный интерес.

— Чем могу служить?

— Давайте отойдем в сторонку, чтобы не мешать остальным.

Заинтригованный Гоголь послушно пошёл за мной.

— Я по поводу вашей пьесы. Видите ли, я, помимо прочего, пайщик бразильского журнала, и хочу приобрести у вас «Ревизора» для публикации и для постановки на сцене.

— Приобрести?

— Я знаю, что международного авторского права пока не существует, и в России, да и во многих странах действует метода «цап‑царап», всякий волен публиковать переводы без ведома автора и без малейшей оплаты. Но император дон Педру этого не одобрял, и потому надежнее будет заручиться вашим согласием.

— Как вы себе это представляете?

— Мы подпишем договор. Вы даёте мне исключительное право на публикацию перевода «Ревизора» на португальский язык и постановку вашей пьесы в Бразилии, Португалии и подвластных им территориях сроком на двадцать пять лет. Я со своей стороны, выплачиваю вам вознаграждение, скажем… в сумме шести тысяч франков. Две тысячи сразу по подписании договора, если пожелаете — рублями на ассигнации, две — через четыре месяца, и две — через восемь.

— Но… Я через четыре месяца намереваюсь быть в Германии… Или Франции…

— Это не препятствие, напротив. У меня открыт счет в Banque de France, и вы получите деньги без потерь на переводы.

— Я… Я не знаю…

— Я не тороплю вас. Посоветуйтесь со знающими людьми, подумайте, но уверяю — цена хорошая.

— Слишком уж… хорошая, — усмехнулся Гоголь.

— Не ищите подвоха. И я не стану скрывать, что намерен получить с этой сделки прибыль. Я не меценат, я предприниматель. Взаимовыгодная сделка может побудить вас и впредь предлагать мне свои работы, а я буду стараться на них нажиться. Такова уж моя плантаторская натура.

— Вы думаете, на «Ревизоре» можно нажиться?

— Ситуация со взяточниками‑чиновниками понятна каждому, независимо от языка, веры или цвета кожи. Да, можно. Обыкновенно к нам на гастроли приезжают португальские труппы, я же хочу сделать обратное — чтобы бразильская труппа поразила Португалию. И ваша пьеса как раз для этого подходит. В ней говорится о далекой России, потому ни бразильская, ни португальская цензура ставить палки в колеса не станет. Но зрители, зрители поймут. Я снял квартиру в доме Давыдова, то бишь статской советницы Бугаковой, в Сорокинской улице. До полудня я всегда дома, а если уведомите заранее — то и в любое время.

На нас поглядывали: о чём это Гоголь толкует с бразильянцем?

О деньгах, друзья мои, о деньгах. Если рукопись можно продать, то её можно и купить.

Если это кому‑нибудь нужно.

Бразилия создана рабским трудом. Рабов в неё завезли на порядок больше, нежели на территорию Северо‑Американских Соединенных Штатов, и существовало рабство там вплоть до 1888 года.

Как им жилось? Всяко. Рабы были недешевы (на порядок дороже русских крепостных), и потому с точки зрения экономики было выгодно содержать их в приемлемых условиях.

Фаддей Беллинсгаузен (знаменитый русский мореплаватель, открывший Антарктиду), осенью 1819 года побывал и в Бразилии. Он писал, что на кофейных плантациях один раб ухаживает за тремя тысячами деревьев, а одно дерево в среднем приносит один французский франк прибыли в год. То есть раб приносил хозяину три тысячи франков, в то время как русский крепостной мужик хорошо, если пятьдесят. Не растут у нас кофейные деревья, а урожайность зерновых в нечерноземных губерниях невелика. Франк в то время был приблизительно равен рублю на ассигнации.

Что такое рубль? Пресловутая корова в 1836 году стоила аккурат 25 рублей. Имение Пушкина, Михайловское на восемьдесят ревизских душ, которое по смерти матери требовалось разделить между А. С, братом, сестрой и отцом, он был бы рад продать за сорок тысяч, да не нашлось покупателя. А бутылка шампанского стоила от восьми до двенадцати рублей. То есть выставив гостям полдюжины шампанского, помещик тратил стоимость двух, а то и трех коров. И ведь тратил! Залезал в долги, но тратил! «Лопни, но держи фасон». Сестры Екатерина и Александра, жившие вместе с сестрой Натальей и её мужем, вносили свою долю в расходы за кров, стол и т. д. и потому знали хозяйство Пушкиных до копейки.

Гоголь — другое. Гоголь не был придворным, Гоголь не был женат на красавице, Гоголь не претендовал на древность рода, и потому жил скромно, шампанским не угощая. Свои потребности он исчислял в полторы тысячи рублей в год, но имел их не всегда.