Вот пуля пролетела

Глава 21 Цикада

Есть, есть в сословном государстве приятные моменты. Особенно если принадлежишь к первому сословию. Дворянин, да ещё титульный дворянин, да ещё слывущий богачом, да ещё имеющий знакомства на самом верху может позволить себе практически всё — если он не покушается на Основы.

Я не покушаюсь, и потому обращались со мной вежливо и предупредительно. Опрос шёл у меня дома, в кабинете, и полицейскому пришлось подождать, пока я совершал утренний туалет. Впрочем, ему подали чашечку кофия и рогалик. Осознание того, что он запросто выпил и съел на три рубля благородных кушаний, не только примирило полицейского с ожиданием, но и привело в полный восторг. Кофеиновая эйфория, однако.

После того, как полицейский чин записал мои показания («прогуливался, напали неизвестные, я их застрелил») он робко попросил, не покажу ли я ему пистолет. Я показал, заметив, что это не пистолет, а револьвер, чудо американской оружейной промышленности. Показал, но в руки не дал: вещь дорогая, сложная, требует умелого обращения. Полицейский чин проникся.

Вот и всё. Никаких вопросов, а почему я не выстрелил сначала на воздух, почему не то, почему не сё — не было. Напасть на кого? На дворянина, боевого офицера? Опасные безумцы, бунтовщики, им и дорога в пекло.

Ушла полиция, и вошёл Мустафа:

— Хозяин, можно ехать!

Такова плантаторская доля: вместо того, чтобы лечь на диван и помечтать в режиме «Обломов», я в режиме «Штольц» отправляюсь в хлад и неуют.

Надо!

Но чтобы не скучать в одиночестве, зову с собою Перовского. Через Мустафу — так Алексею легче будет отказать, если не в настроении, занят, или у него иные планы.

Алексей просит четверть часа — привести себя в надлежащий вид. Замечательно. Я и сам раньше не соберусь.

С мыслями.

Из нападавших я узнал двоих. Оба из людей Мануйлы, вернее, графини Гольшанской. В Замке я видел их мельком, но и этого было довольно.

Зачем им меня убивать? Что хотели убить, я не сомневался: конечно, обыкновенные злодеи ограничились бы ограблением, отняли бы шинель, кошелек, часы, даже до исподнего могли раздеть, но вот чтобы душегубствовать, то редко. Очень редко. Но это ведь были злодеи необыкновенные, из тех, кому что человека зарезать, что курицу — одно. Мануйле я дорогу не перебегал, напротив, он должен быть мне благодарен, считая, что я склонил его тётушку с подписанию завещания в его пользу. Хорошо, благодарность — черта большей частью придуманная сочинителями, человеку свойственна неблагодарность, но убивать‑то зачем? Я ведь могу пригодиться и далее, с моими‑то знакомствами. Уж во всяком случае то, что императрица стала завсегдатаем «Америки», в Петербурге знает всякий. С Государем я за это время говорил целых четыре раза, иногда Николай Павлович сопровождает свою похорошевшую супругу. Да и сам кофий ценит, даже подумывает ввести его в офицерский рацион.

Дельная мысль, соглашался я. Бразильский! Робусту! И не только офицерам, но и простым солдатам. Есть такой сорт, специально для солдат, недорогой, но крепкий. Выпьют полкотелка — и быстрым маршем двадцать верст. Или тридцать. Сколько потребует ситуация.

И такого человека — убивать?

Или причина в том, что он рассказал мне про Колодец? Рассказал, а теперь жалеет? Ну, положим, я поверил, так что с того?

Или это графиня Гольшанская приказала своим головорезам? С неё станет, но опять же, в чём причина, где её выгода?

А ведь должна, должна быть.

Так и не найдя ответа, я сел вместе с Алексеем в возок. Да, возок. Езда в открытых санях хороша для картин — мороз и солнце, ветер в лицо, смех и веселье. Ну, версту, ну, две. А дальше замерзнешь. Да и ветер в лицо — то ещё удовольствие. Впереди‑то кони. Лошади. А они пердят, есть такое у них свойство. И весь этот пердёж прямо на седоков. Возок — другое. Возок, особенно хороший возок, это почти космический корабль. Никаких щелей, за исключением нарочитых, для вентиляции. Обивка — генуэзская парусина темно‑синего цвета. Медвежьи шкуры на случай морозов, в ногах — неопрокидываемая безопасная жаровня на древесном угле. Поставец с бутылкой рома, бутылкой арманьяка и бутылкой испанского вина — на случай, если вдруг будет дама. Лучший бразильский чоколат с гуараной. И прочие мелочи, облегчающие дорожные тяготы и лишения. Зачем они, тяготы и лишения, если можно без них?

Селифан тронул мягко, так, что и не заметишь, если не постараешься. Он чувствует себя виноватым в том, что вчера играл на аккордеоне вместо того, чтобы возить меня туда и обратно. И Мустафа провёл с ним воспитательную работу. Фонарь поставил под левым глазом. Тебя, говорит, зачем взяли? Что бы ты хозяина возил, а не о своем кармане думал. Зачем тебе о кармане думать? О твоем кармане думает хозяин! Когда господин барон дома — ну, играй, если разрешил господин. Но если господин барон из дома выходит — ты должен быть при нём. Ну и что, что господин барон любит ходить пешком? Он идёт, а ты позади незаметно вслед едешь. На всякий случай. И чтобы всегда под рукой сабля была. Что? Тебе нельзя саблю? Мужичина ты, простофиля. Тогда палку держи под рукой хорошую. Со свинцовым набалдашником. Кнутом? А ты кнутом можешь, к примеру, птицу на лету сбить? Точно можешь? Ну, тогда кнут, ладно. Но и палку не забудь.

Сам Мустафа тоже на козлах, с саблей на боку. Себя корит, что не было его вчера со мной. Но то было вчера, а нужно думать о дне сегодняшнем.

Я недругам дал понять ясно: на шею не давите, не люблю. Но вдруг остались непонятливые?

Алексей Алексеевич, вижу, вооружился палашом. Не иначе меня защищать собрался. Надеюсь, никто более не нападет. Так я ему и сказал.

— Может, и нет, а пусть будет, — ответил Перовский. — Это тебе повезло, что ты давеча был при оружии, а если бы нет?

— Не повезло, а привычка. Мы в Бразилии без оружия — ни ногой. Особенно в провинции. Ягуары, каторжники, беглые рабы — кто знает, кого встретишь на пути.

— И часто встречаются?

— Достаточно однажды столкнуться с бандой каторжников, и — всё. Придёт геймовер.

— Геймовер?

— Чрезвычайно злой дух. Американский. Я о нем тебе рассказывал, нет? Напомни, как‑нибудь расскажу. Индейские божки кровожадны и свирепый, что геймовер, что вендиго, что вицлипуцли. Ужас‑ужас‑ужас. Наши домовые, лешие и кикиморы в сравнении с ними милейшие создания. Котики.

Тройка тем временем покинула город, и Селифан решил показать, на что способны лошади у радивого кучера. Верстовые столбы так и летели навстречу, и через час с минутами мы уже были в Павловске. Очень неплохое время для того, кто бережёт лошадей.

Вышли. Зимний полдень: солнце и низко, и за тучами, а всё же видно и без фонаря.

Работа не то, чтобы кипела, но градус держала высокий.

Подбежал грамотей‑десятник:

— Вашсиясь господин барон! Господин Штакек… Шнайна… Господин главный строитель сейчас на третьем участке. Прикажете позвать?

— Нет, не нужно. Работайте, работайте.

Мы неторопливо шли по стройке. Работают, работают!

— Это что тут такое будет? — спросил Перовский.

— Воксалий в греческом стиле. У древних греков, конечно, никаких воксалиев не было, но если вообразить… Что‑то вроде почтовой станции, но на два чина выше. Концертный зал, ресторация, картинная галерея, бальный павильон и много чего ещё. Даже книжная лавка будет.

— И этот… вокзалий строишь ты?

— Этот воксалий строит господин Штакеншнейдер, который учился у самого Монферана, а скоро и сам будет учить других. Большая умница. Но капитал мой, всё верно.

— Ты точно миллионщик, — по праву старинной дружбы сказал Алексей. — Тратишь деньги налево и направо.

— Капитал должен работать, — назидательно сказал я, — без этого он хиреет. Капитал боится отсутствия прибыли или слишком маленькой прибыли, как природа боится пустоты. Но раз имеется в наличности достаточная прибыль, капитал становится смелым. Обеспечьте десять процентов, и капитал согласен на всякое применение. И по моим расчётам десять процентов здесь будет. Получается, я не трачу деньги, напротив, я их зарабатываю. Прирастаю рублём — потенциально.

В беседах об экономики мы дошли до третьего участка, где Генрих Штакеншнейдер наводил немецкий порядок. Увы, на нашей почве сам по себе порядок долго не живет, и потому требует регулярной поправки — тут подкрутить, там завинтить, а где‑то и ослабить, не без того.

Штакеншнейдер распекал грамотея‑десятника. Как я понял, за срезание углов: что‑то сделал тяп‑ляп, побыстрее да полегче.

— Да оно того… все так делают, и ничего!

— Я не все, запомни это, и другим передай. Всё переделать! И вдругорядь рассчитаю!

Десятник хмуро кивнул:

— Будет сделано, ваше высокородие. Бес попутал, не повторится.

Завидя нас, Штакеншнейдер отпустил десятника и сам пошёл навстречу.

— Господин барон, господин…

— Перовский Алексей Алексеевич, действительный статский советник, Андрей Иванович Штакеншнейдер, лучший архитектор России — совершил я представление.

Взаимные поклоны.

Штакеншнейдер тут же перешёл к сути.

— Находка в штабном шатре, — сказал он. — Пятая бригада по недосмотру десятника отклонилась от плана, и стали рыть яму в десяти саженях против нужного. И нашли! На глубине трех аршин — нашли!

Мы прошли в шатёр.

В центре стояла печурка, рядом на поддоне брикеты древесного угля. Труба выходила в нарочито сделанное отверстие в верху шатра, и потому было и тепло, и воздух оставался чистым. Удобно. Это вам не чум, и не крестьянская изба, где до сих пор кое‑где у нас порой топят по‑чёрному. Не в Санкт‑Петербурге, нет. Кое‑где.

Там, в полутьме, оно и лежало, завернутое в мешковину.

Более всего оно напоминало куколку майского жука, только величиной со свинью. Среднюю свинью.

— Вот, господа. Даже и не знаю, что, собственно, это такое, — сказал архитектор.

Мы наклонились. Янтарь? И очень может быть.

— Как искусно сделано, — сказал Перовский.

— Сделано? — удивился архитектор.

— Ну, а как же?

— Я полагаю, что это древняя окаменелость. Настоящее насекомое в метаморфической стадии куколки. Слышал, что их изредка находят, но только слышал. Никогда сам не находил.

— Окаменелость? Да, в древности насекомые были крупнее, но чтобы настолько? Хотя много ли мы знаем о древности… Удивительно!

— Обыкновенно считают, что янтарь — это окаменевшая живица, смолка хвойных деревьев, хотя никто не смог воспроизвести этот процесс, — сказал я веское слово. — Сам Ломоносов считал, что потребно время, миллион лет или около того. В подтверждение он приводил находки в янтаре мелких насекомых: мол, летели, на дерево сели, прилипли к смолке и через то сохранились навеки.

— Вот видите! — это Перовский архитектору.

— Но есть сторонники и животного происхождения янтаря, — продолжил я. — Правда, они считают, что это некие выделения морских существ. Конечно, это не так красиво, как застывшая смолка. В любом случае, эта находка заставит учёных поломать голову.

— Вы хотите предъявить учёным эту находку? — в голосе Штакеншнейдера я расслышал сомнение.

— Ну, а кому же ещё?

— Набегут, станут мешать, задерживать работы…

— Не набегут, — утешил его я. — Нет у них такой возможности — набегать. Кто они такие, чтобы набегать? Но если что найдется при устройстве путей ли, строений — то пусть изучают. Только аккуратно и не мешкая. Вы же сами сказали — рыли в стороне от плана.

— В стороне, — подтвердил Штакеншнейдер.

— Ну, пусть в стороне и покопаются. Немножко. Вдруг что и отыщут. Но нет у них бюджета на раскопки. Не сами же учёные будут рыть, на то они не пойдут. Нет, мы эту находку отнесём князюшке, а он уж пусть сам решает.

— Князюшке? — спросил Алексей.

— Дондукову‑Корсакову. Он в Академии Наук хочет подвиг совершить, так пусть совершает.

— Я, господа, должен вас оставить. Дела, — видя, что разговор зашел на темы, его не касающиеся, уведомил Штакеншнейдер.

— Разумеется, Андрей Иванович, разумеется. Но сначала вот что, — я достал бумажник, а из бумажника — несколько «красненьких». — Вы тех, кто вне плана копал, верно, наказали?

— Непременно, — ответил Штакеншнейдер.

— Это правильно. Но за находку, будьте добры, наградите их от своего имени. Вдруг у них особое чутье на необычное? Ну, и вообще, вдруг ещё какую диковину сыщут, так вот чтобы не закопали обратно, а вам несли, — и я протянул архитектору купюры.

— А почему ты его Андреем Ивановичем зовешь, если он Генрих? — спросил Алексей, когда архитектор вышел.

— Когда говорим по‑русский, он Андрей Иванович, а когда по‑немецки, то Генрих. Так уж повелось.

— Интересно, — Перовский задумался. — История: Некто, будучи архитектором — нет, лучше доктором Иваном Ивановичем, является добропорядочным, честным человеком, прекрасным семьянином и тому подобное. А в ипостаси, к примеру, Генриха Баумгартена — это злодей. Иван Иванович и не догадывается ни о чем, просто иногда удивляется, отчего это на его сюртуке вдруг пятна крови появляются?

— Так напиши повесть, друг мой, напиши обязательно.

— Да вот как выкрою время, тогда… Ведь журнал!

— Это верно, журнал. Но подыщи толковых товарищей, и рутину делегируй им. Ты генерал, стратег, а не каптернамус.

— Краевский закидывает удочки, — осторожно сказал Перовский. — Не складывается у него с Пушкиным.

— Тебе решать. Краевский — лошадка рабочая, борозды не испортит. Хочешь взять в журнал — бери. Хоть коренником. Ты не тащишь коляску, ты правишь. Сколько у нас подписчиков?

— Две тысячи двести пятнадцать, по последней бухгалтерии. За последнюю неделю сто шесть человек подписались, — не без гордости сказал Перовский.

Что ж, неплохо для начала. Даже хорошо. Даже очень хорошо. Бесплатная рассылка пилотного номера, реклама Булгарина — всё это должно окупиться. У «Телескопа» число подписчиков превысило полторы тысячи, что приемлемо. Для начала. А у Пушкина — не достигает тысячи, это я знаю наверное, поскольку «Современник» печатают в моей типографии. И Краевскому надоело работать за невнятные обещания. У Перовского же Краевский получит хорошее жалование, и должность можно придумать звучную, «исключительный редактор», «премьер‑редактор» или что‑то вроде. Не жалко. А захочет стать пайщиком — милости просим.

Мустафа стал колдовать у печи. Кофий готовить. Воду он привёз с собой, ладожскую, в бутылке. И помолотые утром зерна. И всякие специи. И чашки фаянсовые. Не фарфоровые, нет. Только фаянс, толстый, прочный фаянс. Держит тепло.

— А потом сядем мирком да ладком на яхту, и поплывем вокруг Европы, — начал я рисовать манящие горизонты. — Шотландия, Англия, Франция…

— У меня Алёша, племянник…

— И племянника возьмём, ты ему отпуск выхлопочешь, для поправки здоровья. Места хватит, яхта хорошая, двухмачтовая шхуна. Есть музыкальный салон, а в нем рояль. Библиотека. И многое другое, без чего немыслимо сегодня познавательное путешествие. И на берегу будем встречаться с замечательными людьми. С Папой.

— С Римским Папой?

— Именно. Климентом Двенадцатым. Очень современный Папа, у нас, бразильянцев, с ним прочные деловые связи. И с Вселенским Патриархом повидаемся, с Григорием, Шестым своего имени. Если удержится до лета.

— А что, болеет?

— Англичанка гадит.

— Они ж не православные.

— Вот именно. Англия, брат, она… Она Англия! С ней ухо востро держать нужно!

Так мы рассуждали о мировых проблемах, запах кофия витал по шатру, и тут…

И тут куколка взорвалась. Не очень громко, словно пистолет выстрелил. И тысячи осколков картечью разлетелись по шатру, опять же не слишком быстро, не пробивая ни ткани, ни нашей кожи. Так, слегка царапая.

На рогожке восседало нечто, похожее на богомола. Только величиной с человека средних размеров. Хитиновый покров твердел на глазах.

Однако!

Чем питаются богомолы?

Видно, эта мысль пришла в голову и существу. Оно приготовилось прыгнуть, выбирая ближайшего. То есть меня.

И прыгнуло — но не очень ловко. ещё не заматерело, древнее насекомое.

Но с ног меня сбило. Сумело. Тяжелое, пуда на три. А если вырастет?

Не вырастет. И я вывернулся, и Мустафа не оплошал: начал сабелькой махать, да аккуратненько, чтобы меня не задеть.

Нашинковал.

Я встал, отряхнулся. Брызги, что летели от существа, кожу не раздражали, одежду не жгли, и на том спасибо.

Перовский смотрел на нас потрясенно. Привыкай, с нами поведёшься, чего только не увидишь.

Но вслух этого не сказал.

В шатер прибежал Штакеншнейдер — на шум.

— Оно вылупилось, — объяснил я. — Живое. Было.

Да, было. Но быстро превращалось в аморфную массу. Окислялось?

Я подобрал несколько картечин.

Никогда‑то не любил янтарь, а теперь и подавно не буду.