Вот пуля пролетела

Глава 18 О пользе кофия

Вчера нас посетила комиссия, трое из дворца, одинаковы с лица. Одинаковы выражением как собственной значимости, так и осознанием высочайшей ответственности за возложенное на них поручение. Нет, не поручение — миссию, не меньше.

Один из них проверяли санитарное состояние «Америки» — как моют посуду, как готовят кофий, чистые ли колпаки у служащих, довольно ли мыла, и прочие важные аспекты работы моего заведения. Особое внимание уделил поиску тараканов, даже не поленился опуститься на четвереньки, заглядывая в темные углы. Не нашёл, конечно. У насекомых нет шансов против смерть‑свечки. Грызунов тоже нет: Байс глупых извел, а те, кто поумнее, сами убежали. Так что санитарный инспектор в чине статского советника остался осмотром доволен. Даже похвалил Антуана.

Второй, жандармский ротмистр, проверил бумаги у всех работников «Америки», смотрел тщательно и придирчиво, но опять же никаких несоответствий не нашёл, да их и быть не могло.

Третий, самый главный, гофмаршал граф Шувалов, осуществлял общее руководство: выкушал две чашечки кофию, принял доклады подчинённых, а затем, сделавши некоторое движение головою, посмотрел на меня очень значительно, показав во всех чертах лица своего такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было прежде, разве только у какого‑нибудь очень умного министра, да и то в минуту самого головоломного дела. После чего молвил, что в самое ближайшее время «Америку» удостоит визитом Очень Важная Персона.

— Вам, господин барон, следует быть готовым, — сказал на прощание граф Шувалов.

Я не стал отвечать пионерским «всегда готов», а заверил, что всенепременнейше обеспечу.

И мы расстались, довольные и друг другом, и, главное, сами собой.

Очень Важных Персон, визит которых подготавливает гофмаршал, на свете всего ничего. Либо император, либо императрица. Поскольку сам Государь по городу ходит запросто, остается Александра Федоровна.

Всё по графику.

Нет, можно, конечно, пойти другим путём. Взять да и проиграть Пушкину в карты тысяч сто. Или даже двести, чего уж там. И никто не придерётся: да, ему повезло, не всё же проигрывать. А бразильянцу не повезло, так ему и надо.

Второй вариант — уподобиться Марксу, выкупить исключительное право издания произведений Александра Сергеевича за те же двести тысяч. Да хоть за миллион с рассрочкой на десять лет, по сто тысяч в год. Хорошо? Хорошо. Очистит от долгов Михайловское с Кистеневкой, прикупит крепостных. Это ещё бы ничего, если самому заниматься хозяйством, так ведь он не станет, наймёт управляющих, а те, видя, что учёта и контроля нет никакого, примутся разворовывать порученные имения. Пушкин, пожалуй, приобретёт дом в столице. Солидно и удобно, не всё ж по съемным скитаться. И это вроде бы правильно, но он тут же начнет его обновлять и переделывать по самой последней моде: итальянский мрамор, голландская черепица, французская мебель — и всё в кредит. Наряды жене, драгоценности, ведь она ничем не хуже графини А. и княгини Б. Но если шкатулка драгоценностей у вышеназванных особ наполнялась из поколения в поколение трудами тысяч крепостных, то попытка наполнить её немедленно до добра не доведёт. Да ещё ведь и Пушкин, и жена его в драгоценностях не разбираются, с чего им в них разбираться, и потому будут покупать втридорога то, что и вовсе покупать не след. И, конечно, карты. Карты — это сакральное, скажет Пушкин, без игры и жизнь не мила.

И к сороковому году он будет должен два миллиона. Или три.

Ничего хорошего.

Главное же — не доживёт он до сорокового года. Привычка разбрасываться вызовами налево и направо приведёт к тому, что не Иван, так Пётр, не Пётр, так Мишель или Вениамин рано или поздно примут вызов Пушкина всерьёз и всадят ему пулю в лоб, сердце или куда она там угодит.

Дать талисман незлобивости и рассудочности, провести модификацию личности? Но это будет уже не совсем Пушкин, а, скорее, совсем не Пушкин. Одно дело одарить Селифана возможностью петь да играть, а другое — провести Пушкину коренную ломку личности. Это ведь почти убийство. Нет. Пусть сам, сам, всё сам. Я только меняю вводные. И то в рамках натуральности. Были Пушкины у ювелира, нет? Мои раздумья прервало оживление на улице: прохожие в штатском, что вот уже около часа фланировали бесцельно туда и сюда, собрались теперь напротив дома «Америки» — так стали называть прежний дом статской советницы Бугаковой.

Подъехали две кареты, каждая запряжена четвёркой лошадей. Один экипаж хороший, другой — очень хороший. «Америку» в ожидании высочайшего визита мы не закрывали, не в наших это обычаях. Но Зал Амазонии держали свободным, «в резерве», как указали на табличке. Засадный полк.

Из хорошей кареты быстро вышли два кавалера. Барон Геккерен‑младший и князь Александр Трубецкой. Из очень хорошей — светлейшая княгиня Екатерина Салтыкова и ЕИВ Александра Фёдоровна Романова. Кавалеры поспешили к дамам, но их опередили — Антуан и Мустафа. По случаю мелкого петербургского дождя они держали в руках зонты, и, раскрыв их, защитили посетительниц от непогоды. Просто и элегантно. Но тренировались, не без этого. Выбирали зонты. Нынешние отвергли, и выбрали «бугатти» двадцать первого века. Просто, надёжно, элегантно.

Дамы приняли знаки внимание как должное, и прошествовали ко входу, где их встретил уже я. Встретил, приветил, проводил в «Амазонию». Всё по‑простому, по гарун‑аль‑рашидски. Визит‑то частный. Тут и Антуан обернулся. Куда мне против Антуана: тот в коричневом бархатном костюме с золотым шитьем, сам чёрный, высокий, стройный и молодой. Голос глубокий, взгляд проникновенный. Мустафа тоже хорош, в арнаутском костюме олицетворяющий «Тысячу и одну ночь». Ну, и Селифан в наряде Виннету, скромно сидящий в уголке, и наигрывающий на аккордеоне «Летящего кондора» (я как‑то забылся и насвистел, а он запомнил) вносил свою лепту.

По ноябрьскому времени стемнело рано, но астральные лампы светили ярко, камин грел жарко, и все сразу почувствовали, что здесь — хорошо.

— Мне, господин барон, говорили, что ваш кофий просто творит чудеса, — сказала императрица.

— Лучше один раз попробовать, чем сто раз слышать, Ваше Императорское Величество, — и я подал знак. Фройлян Штютц принесла поднос, на котором поместились четыре чашечки. Две побольше, мужские, две поменьше, дамские. Самого простого белого фаянса. И сахарницу. И ложки, обыкновенные золотые ложки, вышедшие из мастерской Бенвенуто Челлини. Дубликаты, разумеется.

— Кофий не любит вычурности, ему, кофию, чем проще, тем лучше, — пояснил я. — В сахарнице — ореховое молоко, дозволяется и в пост.

Дамы положили по ложечке, кавалеры отказались. Да кавалерам никто и не предлагал — для них чашки поставили на высокий столик. Нет, стульев в зале достаточно, но я насчет сиюминутного этикета не силён — положено ли кавалергардам сидеть за одним столиком с императрицей и статс‑дамой?

Не положено.

Вот пусть стоя и пьют. Я же стою.

И только Александра Федоровна пригубила свой кофий, как Антуан включил у‑подсветку. Прикоснулся к пуговице на костюме, и включил. Никакой магии, всего лишь радиотехника даже не двадцать первого, а двадцатого века.

Картинки тут же стали глубокими, и даже отчасти живыми. Иллюзия. Обыкновенная китайская иллюзия, но для тысяча восемьсот тридцать шестого года — почти чудо.

— Мастерство, древнее китайское мастерство, — объяснял я дорогим гостям, — мы видим «что», но не знаем «как».

— Сможет ли когда‑нибудь это сделать русский человек? — спросила статс‑дама.

— Сможет. Русский человек всё сможет. И даже больше, — заверил я. — Терпение и труд всё перетрут. Если Государь прикажет — он и Луну с неба достанет. Ну, не всю, а кусочек.

— Так таки и достанет? — испросив взглядом разрешение императрицы, вступил в разговор Трубецкой.

— Непременно достанет, князь, непременно. Не сегодня, даже не через сто лет, а вот через сто пятьдесят — готов биться об заклад.

— Ну… Через сто пятьдесят — это долго, — сказал Трубецкой.

— Куда вы торопитесь, князь? Здесь и сейчас — лучшее время.

И с этим все согласились. Как не согласиться? В присутствии Её Императорского Величества пить кофий в тепле и уюте — разве можно придумать что‑то более приятное?

Кофий у всех хороший, а у императрицы — замечательный. Замечательный тем, что в него добавлена субстанция P — то есть Panacea. Это не мифическая панацея олимпийских богов, а разработка середины двадцать первого века, созданная для жителей внеземных поселений. По одной чайной ложке раз в день. Всю жизнь, долгую и счастливую.

В памятный декабрь двадцать пятого года у Александры Федоровны случился инсульт. Небольшой. Недиагностированный. Последствия — мелкий тремор головы, порой присоединяется глазной тик. Все старательно не замечали симптомов. Настолько не замечали, что и в самом деле перестали замечать, как перестают замечать трещины на потолке или подранную котом обивку кресла. Приглядятся — заметят, а так нет. И отсутствие тремора у императрицы сейчас тоже заметили не сразу. Он ведь непостоянный, тремор головы. Иногда побольше, иногда поменьше. Порой даже совсем пропадал — на полчаса, на час.

Сама‑то императрица заметила. Но побоялась спугнуть. Это ведь так редко бывало — чувствовать себя здоровой, да ещё на публике. Вела она себя, как девочка, несущая полную чашу воды с заданием ни капли не пролить. Едва дышала.

— Какой у вас интересный кофий, — только и сказала она.

— С собственных плантаций, — скромно ответил я. — Как обыкновенно считают плантаторы? Главное — урожайность, чтобы побольше, побольше! Я тоже так считаю. Но одновременно веду и селекционную работу: выращиваю сорта с особым вкусом, особыми свойствами. Чтобы бодрили больше, и чтобы бодрили меньше.

— А зачем, позвольте спросить, чтобы меньше? Кофий ведь пьют для бодрости, не так ли? — спросил барон д’Антес.

— Иногда бодрости много не требуется. Перед сном, например. Наутро важное дело, идти в бой, нужно выспаться, а кофию хочется.

— Перед боем нужно высыпаться? — удивился князь Трубецкой. — Я думаю, напротив, ведь это могут быть последние часы жизни, и проспать их кощунство.

— И этот вариант имеет своих сторонников, — согласился я. — Но воин отдохнувший и бодрый сражается лучше воина утомленного бессонной ночью, и потому, исходя из соображений целесообразности, лучше всё‑таки выспаться, сражаться бодрым, победить и остаться в живых.

— Умереть за Государя есть лучшая судьба для дворянина! — воскликнул Трубецкой, искоса поглядывая на императрицу.

— Один древний полководец сказал: пусть наши враги умирают за своих государей, а мы будем им в этом помогать. И сказал верно. Наш Государь посылает нас в бой не за смертью, а за победой. Мы нужны живыми — Государю, Отечеству, родным, близким, друзьям и возлюбленным. Я так думаю.

— Вы полагаете, можно бояться смерти? — спросил барон.

— Не можно, а нужно бояться умереть зря, ни за понюшку табаку. И потому порох следует держать сухим, саблю острой, коня свежим, амуницию исправной. Но, господа, оставим это. Сейчас время мирное. Лучше я вернусь к кофию.

— И в самом деле, — поддержала меня императрица. Не любила она разговоров о войне. И войну не любила, не сколько из человеколюбия, сколько из прагматических чувств: победы то ли будут, то ли нет, зато убытки обеспечены.

— Бразильские медики рекомендуют кофий как целебный напиток. При мигренях эффект прекрасный, особенно если при приготовлении добавить немножко хины или коры ивы. При ипохондрии кофий тоже хорош. При иных недугах помогает смесь кофейных зерен с гуараной.

— С чем, простите? — за императрицу задала вопрос статс‑дама.

— Гуарана — бразильское растение, индейцы считают его даром добрых духов. Жаль, в России климат не подходит, а то я бы занялся её разведением — и кофейными деревьями тоже. Хотя как знать, может быть где‑то в Сибири растет что‑то и посильнее. Китайцы очень уважают корень панцуй, ценят его дороже золота, и собирают только для императора.

— А если кто‑то найдет и оставит себе? — спросил барон д’Антес.

— Отрубят голову, и вся недолга. Но, конечно, нет такого преступления, на который не пойдёт человек ради высокой прибыли. Предложи тройную цену против императорской — и продадут.

— И вы, должно быть, купили императорского корня? — продолжил расспросы барон.

— Непременно купил, как иначе? Китай далеко, в Китай запросто не съездишь, и уж если довелось побывать, то чем только не запасаешься впрок, чтобы два раза не снаряжать экспедицию.

— Вы были в Китае, барон? — статс‑дама явно транслировала вопросы императрицы. Той, видно, не пристало живо интересоваться пустяками. Или просто несёт чашку и боится расплескать.

— Доводилось, ваша светлость, — ответил я, без особого, впрочем, почтения к новодельному титулу: светлейшей она стала в четырнадцатом году, когда мужу пожаловали княжеский титул. В четырнадцать лет муж стал камер‑юнкером, в шестнадцать — камергером, а в девятнадцать — шталмейстером и тайным советником, и при этом — пустое место, никто и ничто. Не Потёмкин, не Кутузов. Понятна досада Пушкина. Однако светлейший князь Салтыков давно мёртв, а Пушкин жив, у него всё впереди. Может, тоже станет шталмейстером.

— И каково там, в Китае?

— Разно, но люди селятся поближе к воде и теплу. А тепла там много. Вот и живут в довольстве, и плодятся в превеликом числе. Но ещё больше мест пустынных и неприветливых, но по‑своему красивых. Так что при случае хорошо бы туда съездить.

— Но это очень далеко, — вздохнула императрица.

— Когда наши страны свяжет железная дорога, ваше императорское величество, путешествие в Китай будет и недолгим, и приятным, и познавательным. Представьте: уютный салон, кресла, диваны, большие окна, а за окнами проносится Россия, и за день поезд перемещается на пятьсот вёрст.

— Это фантазии, — сказал Трубецкой.

— Сегодня да, а завтра уже нет. До Китая дело дойдет не так уж и скоро, но до Вены вы, граф, будете добираться железной дорогой. А оттуда хоть в Париж.

— Вы полагаете? — спросила императрица с некоторой робостью.

— Совершенно уверен, ваше императорское величество. Будете пить кофий в салоне по дороге в Вену, вспомните мои слова.

В такой светской беседе прошли четверть часа.

— У вас здесь мило, — сказала императрица, — но нам пора.

— Заходите ещё, — запросто пригласил я её. Тридцать седьмой барон рода Магелей — это вам не скороспелый князь. Да я, если бы только захотел, давно бы стал герцогом. У нас в Бразилии это нетрудно, если деньги есть. А в деньгах я не стеснён.

И обратно к карете Александра Федоровна шла с тем же видом девочки, несущей чашу воды.

Нет, ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра неврологические симптомы не вернутся. А позже вернутся, увы. Императрица будет искать причину — почему? И придет к выводу, что, возможно, ей помог кофий. Велит приготовить себе — но нет, не то. И тогда она снова посетит «Америку». Такой вот коварный план. Три раза в неделю она будет заезжать в «Америку» на чашечку кофия. В течение года, двух Светлые промежутки будут удлиняться до недели, до месяца. Дать кофию с собой? Зёрен? Да пожалуйста. Только это как с карлсбадской водой: в Карлсбаде от неё большая польза, а привези хоть тысячу бутылок воды сюда, в Петербург — уже не то. Комплексная терапия. В Карлсбаде и прогулки, и воздух, и приятная беседа. И у нас беседа. И музыка. И виды на стенах. И мастерство баристы.

Здоровая — или почти здоровая — императрица, помолодевшая, энергичная, полная высвобожденных из плена болезни замыслов, силы и воли, императрица, наверстывая упущенное, должна изменить рисунок пасьянса.

То‑то Николай Павлович удивится!

И только я собрался выйти на вечернюю прогулку по Невскому, как пришел Пушкин. Ожидаемо пришел, предсказуемо.

— Портрет вашей жены готов, — сказал я. — Мой человек как раз собрался отвезти его вам. Желаете посмотреть?

Удержаться Александр Сергеевич не смог.

Портрет удался на славу. Сияние драгоценных камней придавали лику Натальи Николаевны вид почти небесный, и, одновременно с этим, поза была вполне земной. Так лет через двадцать станут писать прерафаэлиты. А пока не пишут. Пока и прерафаэлитов никаких нет.

— Вот это… — он указал на диадему, — вот это…

— Это диадема, — сказал я.

— Понятно, что диадема. Вы подарили ее моей жене.

— Не я, а мое заведение. «Америка».

— Не вижу разницы.

— А она есть. Если дарю я, значит, я претендую на личные отношения. Если дарит заведение, то это всего лишь реклама, маркетинговый ход, паблисити, — я щедро сыпал бразильязмами. — Когда кондитер в придачу к торту добавляет пирожное — он это делает не из любви к заказчику, а ради будущей выгоды, рассчитывая, что заказчик станет постоянным покупателем. Когда журнал «Отечественные Записки» рассылает пять тысяч пилотных номеров, он тоже рассчитывает, что в будущем это окупится привлеченными подписчиками. Вот и здесь тот же случай. Бизнес, и ничего личного. Как говорят в Бразилии, без паблисити нет просперити.

— Пирожное за пятьдесят тысяч? — Пушкин еще не взорвался, но фитиль горел.

— Почему за пятьдесят? Если речь о диадеме, она мне не стоила ничего. И металл, и камни я просто поднял с земли — ну, почти. Это мои россыпи, на моей земле. А превратили металл и камни в диадему мои рабы.

— У вас есть рабы‑ювелиры?

— Судьба превратна. Вчера он ювелир, сегодня раб, а завтра, быть может, полководец. В жизни всякое бывает, вам ли не знать.

Пушкин после секундной паузы тряхнул головой:

— Такие, с позволения сказать, подарки не окупаются никогда.

— Александр Сергеевич, голубчик, я ведь не учу вас, поэта, стихосложению, так не учите же меня, плантатора, коммерции, — я подошел к окну.

На Сорокинской улице стояла дюжина карет, и подъезжали новые и новые. Слух о визите императрицы разлетелся мгновенно. Хотя, думаю, высший свет знал об этом уже вчера. Если не раньше.

— Убедитесь сами, — я пригласил его взглянуть.

— Это… Это что такое?

— Это посетители «Америки». После шести пополудни цены возвышены, но, как видите, недостатка в желающих выпить чашечку кофия нет. Мой управляющий, Антуан, рассчитывает, что в январе заведение выйдет на рубеж пятнадцати тысяч рублей чистой прибыли — в месяц. Если это вас утешит, скажу, что все коммерческие идеи, включая идею с диадемой, принадлежат Антуану. Я же, как полагается плантатору, только ем ананасы, жую рябчиков и присваиваю прибавочную стоимость, созданную моими рабами.

Пушкин пошевелил губами: в математике он был не силен. Пятнадцать на двенадцать, это будет — читалось на его лице. Сто восемьдесят тысяч! В год! В шесть лет — миллион!

— И, чтобы не возвращаться: если вашей жене подарок не понравился, она вольна делать с ним, что ей заблагорассудится. Хоть выбросить в Неву.

Ну конечно, выбросить. Выбросить диадему ценой в поместье на сто душ, причем поместье благоустроенное? Она скорее выбросит мужа — опять читал я на лице Александра Сергеевича.

Но фитиль погас. Взрыва не будет.

Мустафа ловко упаковал светопортреты в прочный тубус и с поклоном вручил Пушкину.

— Надеюсь, Наталье Николаевне понравится, — сказал я.

— Я в этом уверен, — взял себя в руки Александр Сергеевич. — Совершенно уверен.